***
Но вскоре по моему лицу заплясала сумрачная тень. Знакомая и жуткая. Отвратительная, безумная — нет, я не могу забыть, а описать нет сил. К шесту тянули мою мать. Она смеялась и называла меня господином, лепетала то шёпотом проклятия, то визгом срывалась на восторженные вопли. Она не узнавала меня, и так было уже давно, но сейчас… Я рухнул на колени, не в состоянии слушать. — Мама! За что, за что — молю я Господа — он так со мной обошёлся? Я захотел убежать, но не нашёл сил пошевелиться, а мать всё называла меня лордом, бормоча всё то, что я слышал на чердаке. Она тянулась ко мне скрюченными ветвями, а я не мог понять, за что Бог послал мне эту кару. Я был готов признаться в каждом грехе, я был готов сгореть вместо неё, но, содрогаясь, вспоминал лишь то, как ненавидел её, как цинично желал ей смерти, лишь бы не возвращаться на чердак. — Она же не в себе… Почему моя мать здесь? Фарнеза приблизилась ко мне — я узнал по шагам, услышал голоса за спиной. — Этот юноша признал в ней мать? Госпожа толкнула меня в спину и заставила встать. Я не смотрел на неё. — Нет! — Фарнеза закричала, вложив в голос ранее молчавшую ярость, — Нет! Никто из рыцарей Железных Цепей не заклеймён ересью, никто! Меня трясло. Она вцепилась в лацканы плаща и зашептала в лицо. Я едва слышал, оглушённый течением крови в висках, но по губам прочёл каждое слово. Волосы встали дыбом. — Сожги её, Серпико, сожги! Иначе сгоришь сам!.. — Фарне… Я впервые обратился к ней по имени, не как к госпоже — это вышло непроизвольно и естественно, но она оборвала меня, не желая слушать. По её щекам текли крупные мутные слёзы. — Поклянись мне снова, — сестра проглотила рыдания, — Я твоя единственная госпожа! Ты сделаешь, как я прошу! Я заглянул ей в глаза, и её тихий, срывающийся шепот выбил почву из-под ног. Я всё понял. — Ты — мой, Серпико, мой! Клянись! И я поклялся. Я понял, что нужен ей, я осознал, что став для неё вещью, я не утратил возможность того, что останусь важен, необходим — я вручил свою судьбу ей в руки добровольно, не случайно, как тогда, в детстве, не в пьяной страсти юности, а прямо и чисто, не колеблясь и не раздумывая, и она благодарно кивнула, вложив в руку факел. Я наклонился, поджигая хворост, и огонь побежал вверх. — Не смотри, — Фарнеза шепнула мне, крепко стиснув ладонь, — Смотри на меня. Она уходила к лошадям, а я смотрел, как стелется следом её плащ. Криков матери я не слышал, всё казалось мне наваждением. Ночью я не сомкнул глаз. Конечно, я знал, за грех одних кровных уз я был обязан пожертвовать другими; я сделал то, что велела госпожа, и не ощущал за это никакого гнёта. Я мог освободиться от всех сетей, сдерживающих меня, обязывающих быть слугой, я должен был очиститься огнём, так ненавистным мне, всё моё существо требовало разделить судьбу матери, преклониться перед Богом, отринуть на его суде все страхи перед смертью, но Фарнеза ясно мне сказала — я расстанусь с жизнью лишь по её приказу. Так я признал в ней единственно возможную руку судьбы, принял её власть над собой твёрдо и неоспоримо, и это связало нас крепче, чем всё другое, что нам выпало. Злой рок на то или же благословение небес — я поклялся на коленях, что никогда не нарушу этой связи. Сестра протянула мне руку, и я поцеловал её, едва притронувшись губами к горячей коже. Мы были молоды, и мы были одни; мы шли во тьме, опираясь на друг друга, и я надеялся, что так будет всегда, но у жизни были на то свои планы. Последнюю казнь Ватикан встретил с восторгом, и вскоре Фарнеза повела отряд обратно в Мидланд. На неё возложили важнейшую миссию: в поисках откровения она обязалась выследить Чёрного мечника, Ястреба Тьмы≫.V. Клятва
9 октября 2019 г. в 16:08
≪Последние месяцы глаза Фарнезы оставались стеклом, мутным, подёрнутым дымкой, как у квёлой рыбы; она утратила интерес ко всему, что питало её раньше, одежду сменила на простую и удобную, прическу выбирала тугую и без украшений, со мной обращалась спокойно, и это коробило больше, чем если бы она срывала на мне гнев. Я перестал различать в оттенках интонаций ту самую, выдающую её страсть, и не знал, радоваться этому или беспокоиться. Она часто ходила исповедоваться, но не рассказывала ничего из того, что могло бы опорочить её саму или же меня: так, ничего особенного, била прислугу, издевалась над животными, прогоняла нищих, как все дворяне до неё и после. Настоятели крестили её, щедро отпускали индульгенцию, нарекали благочестивой, и взгляд Фарнезы опять тонул между строк религиозных книг, вытеснивших из поклажи платья и драгоценности. Впрочем, фамильные перстни сестра не снимала, а я и вовсе ежедневно опечатывал приказы гербом Вандимионов — прошлое всё же не собиралось отпускать нас. Я счёл это хорошим напоминанием тому, кто мы есть.
Наша служба проходила со всем возможным комфортом, какой могли только предложить дворянам: днём мы несли караул внутри и снаружи соборов, вечера проводили на приёмах и балах, — пусть в доспехах, но это мало отличало их от всех прошлых, разве что Фарнеза уже не бежала в гневе кидать перчатку кому-нибудь в лицо. Она не отказывалась от фуршетов, привычно игнорировала чужое внимание и чего-то ждала, что-то искала, что-то, что чувствовали мы оба, что-то знакомое лишь нам двоим — отголосок дома из зыбких призрачных воспоминаний. Я ждал её решений, временами отвлекаясь на свои мысли.
На её лице отчетливо проступила печаль, и, прежде находивший оправдания любым её поступкам, я растерялся в бессчетных догадках. Заметив во мне настороженность, госпожа как будто разрешила угадать причины: по её прихоти мы часто начали оставаться вдвоём, занятые, впрочем, исключительно работой — бумагами и книгами, — но уверен, она преследовала этим и свои цели. Словно знала, что нужный ей трепет смутно связан со мной, что я натолкну её на мысли о его природе, что стану им. Да, я хотел этого, жаждал, но тот трепет был не тем, что я себе представил тогда. Фарнеза знала, что я продолжаю приглядываться к ней, и негласно возложила тягость мрачной загадки мне на плечи. Ключ во тьме я находил наугад.
Взвалив на себя ношу командира, сестра всё равно продолжала держаться за что-то, отдав религии место, бесспорно, важное, но всего лишь заполняющее пробелы там, где не появлялись ответы. Мы словно замерли, разделив на двоих одно состояние тревоги, и вместе пытались от него избавиться, блуждая вокруг сути, но не решаясь приблизиться. Уже тогда я знал ответ, но бежал от него прочь, прячась за бессвязными мыслями — я называл всё, чего касался взгляд, но отворачивался от главного. Будь я смелее, хитрее, бесчестнее, я предложил бы Фарнезе свою страсть, я настоял бы, я уберёг бы её от других, но думал я об одном, а совершал другое. До мозга костей, до последней частицы тела я был слугой, а слуга исполняет волю господ и только её. Я не мог предложить ей свой огонь.
Мы оба нарочно не притрагивались к запретному прошлому, как бы негласно объявив кнут свидетелем наших слабостей, и энергия Фарнезы копилась внутри, кипя, обжигая стенки разума и тела, но стоило ей выплеснуться, как замерзала и недружелюбно щерилась острыми иглами. Я подсказывал то одно, то другое, подсовывая ей застаревшие воспоминания, но Фарнезе было неинтересно: она рассеянно скользила глазами по бумаге, не меняясь в лице. Признаю, я попытался сблизиться с ней по-другому, мне перестало хватать наблюдений и домыслов, я ждал, когда мы снова окажемся в библиотеке вдвоём, я наслаждался запахом её рубашки, когда надевал на неё доспехи, но она всё же не проявляла больше никаких личных симпатий, и я отчаялся и оставил это, пока однажды приказы свыше не посыпались на нас горой.
И тогда жизнь в Фарнезе вспыхнула и полилась наружу, она ощутила что-то, что художник бы назвал вдохновением, она вспомнила про свою страсть, очнулась, расслабила ток мыслей, заглушаемых кровью, и рванулась вперёд, к огню.
Её голос обрёл властность и утратил звон, она перестала бояться лошадей и первой вскакивала в седло, шлем венчал её, плащ стелился по лошадиному крупу, а Фарнеза, чувствуя своё преображение, втискивала шпоры в бока и выходила вперёд. Она летела во главе всех, как будто это была охота, она гналась за тем, что не хотела упускать: она спешила жечь еретиков и согреваться их жаром, а я ехал следом, прощая ей все её грехи и вскармливая свой. Я стоял рядом, отвернув лицо от пламени, разглядывая рыжие блики на чужой броне, а сестра светилась изнутри, наконец снова ощутив разрушительную силу огня. Страсть заговорила в ней, распалилась на всех, захватила и меня, одновременно оттолкнув и привязав к ней ещё крепче — к образу госпожи добавилась черта целеустремлённости, фанатичности, восторга, и я преклонился перед ней: не перед сестрой, не госпожой, не Фарнезой — как перед языческим божеством, несущим свою волю через безобразные ритуалы. Фарнеза нашла своё место в жизни, и это принесло мне облегчение — я твёрдо знал, где моё.
Для неё это не было новым — нечто похожее Фарнеза уже делала в детстве. Я не задавал вопросов, но недоумевал, кому пришла в голову идея отдать юной госпоже комнату, выходившую окнами на площадь. Большей частью, на ней, конечно, ничего особенного не происходило — рынки, собрания, праздники — но иногда по потолку бежали корчащиеся в агонии чёрные тени, а Фарнеза сбрасывала одеяло и прилипала к окну, заворожённо смотря на казнь. Уже тогда ей нравился огонь, но я не понимал, почему.
Бросая факел, она получала одобрение, но я не мог связать это с причиной — я отказывался верить, что Фарнеза жгла людей только ради собственного самолюбия. Я упорно не признавал в ней убийцу — она и сама этого не осознавала.
Теперь же мы жгли без разбора, без суда и следствия — вся семья еретика подлежала сожжению. Мне было противно, а Фарнеза сияла ровным горделивым удовлетворением и преклоняла колено перед понтификом снова и снова. Старалась ли она стать лучшей или просто жгла людей, потому что ей нравилось, я не знаю. Думаю, что не хочу знать и сейчас. Госпожа, казалось, следовала судьбе и была счастлива, и я отошёл в сторону, не мешая ей наслаждаться пламенем.