***
Вечер прошел мучительно: испытывая нервы на прочность, я просидел за столом над чистым листом бумаги в надежде наскрипеть на нём пером хоть капельку внятное оправдание произошедшему, но прошло несколько часов, и бумага, только зря измятая и исчерканная, так и осталась гротескно лежать на столе. Хаотично топча ковер, репетируя речь вслух, я схватился за голову — так невнятно, нелепо она звучала. Оставалось только надеяться, что придется лишь отвечать на вопросы, и любое моё слово не будет казаться таким жалким, будто словам самим нужно оправдание, почему исходят они из меня. Не сказать, что я боялся отца: я видел его до того редко, что даже не представлял, как он воспримет и мои ответы, и сестры, и чем все закончится, и где я окажусь завтра. Очень надеюсь, что не в придорожной канаве, но это не мне решать, к сожалению или к счастью. В конце концов, вздохнул я, я всегда делал ровно то, что должен был, пусть и не слишком-то расторопно. Фарнеза дома, я дома… Будем надеяться, что офицер Азан смог уладить те неблагоприятные проишествия, что имели место быть. С другой стороны, в Мидланде сейчас не до того: Вандимионы входят в Совет, и отец наверняка занят чем-то более серьезным, чем воспитание своей неприглядной дочери, в кругу семьи называемой не иначе как ребенком дьявола. Я встал и отбросил перо, хвост которого весь истрепал и изгрыз. Душная комната снова начала действовать на нервы, и в этот раз я не нашел ни единой причины, чтобы заставить себя остаться, и выскочил на лестницу. Тут ноги сами собой застыли: не стал спускаться и замер, затаившись, запрятавшись за балюстрадой, отшагнув в тень пристенка. Фарнеза внизу так напомнила мне, что было здесь больше десяти лет назад: даже взрослые черты её лица, заострившиеся, осунувшиеся, снова выглядели детскими с одним различием. Морщина между бровей залегла ещё глубже, и уже никакая, даже самая радостная эмоция больше не могла её стереть. — Отдайте! — Кричала она. — Не надо! — Госпожа, они очень грязные. — Нет, отпустите! Она рванула что-то из рук прислуги, и спустя секунду я понял, что это один из даров Ширке: тот самый серебряный кинжал, и его действительно очень грязные ножны. Тут я заметил, что и кольчугу она не сняла — она торчала из-под фалд засаленного, покрытого песком и дорожной пылью чужого мантлика*, который я украл для неё ещё в Альбионе у мелкого дворянина из нашего отряда. Я судорожно вдохнул, и она скорее почувствовала взгляд, чем заметила; испуганно вскинула голову, и я утонул в мольбе. Её взгляд приморозил, не стал блуждать, а замер прямо на лице. Глаза в глаза, чистое, всепоглощающее отчаяние смотрело на меня, смотрело и кричало: помоги, помоги… С ужасом я осознал, что даже не знаю, что сделать, ни пальцем не в силах пошевелить. Её молящие глаза вдруг стали такими страшными, что я попятился — как мне казалось, ибо стоял я на месте бездвижно — утратил дар речи, утратил и вкус: язык во рту пересох и перестал ворочаться; утратил и слух. Виски застучали так оглушительно, что больше я ничего не услышал, смотрел, как беззвучно говорят её искусанные губы. Желая потерять и остальные чувства, я спешно зажмурился, обрел движение и тут же уперся холодной спиной в стену, как тут вдруг горячая рука схватила мою. Испуганно открыв глаза, я увидел её совсем перед собой: прижимая другой рукой ножны к груди, Фарнеза смотрела теперь донельзя доверчивыми глазами и, кажется, не совсем понимала, как велико моё замешательство, родившееся так давно где-то глубоко в душе. Как яростно предательство, чертов исток всего, жрет сейчас изнутри: сильнее, больнее чем все, что было до этого. Поняла ли она? Не знаю. Отведя взгляд, разбрызгивая слезы, она потянула за собой в спальню, и я повиновался. Там она рухнула на кровать, и, сидя в кресле, я добрых полчаса отрешенно смотрел, как её спина сотрясается от рыданий. Ножны она не отдала даже мне. Чуть погодя я встал, собрашись с духом. — Ты куда? — сиплым шепотом спросил голос. — К о.., — я кашлянул, — Отчитаться перед лордом. — И ты всё расскажешь? Про Ширке… Про Гатса? — встрепенулась она. Спустя миг я уже нервно держал её похолодевшие пальцы. — Я же не враг нам, — не смог сдержать усталой усмешки, — Но постараюсь не слишком-то много врать. Она широко улыбнулась, и её вздох облегчения я поймал уже шеей: она прильнула к груди, обняла с невероятной теплотой, и покидать её мягкие руки я уже не захотел. Когда она их разжала, я поспешно вышел, пока вовсе не передумал куда-то идти. Пусть сил ничто не придало и уже не могло придать, зато вернуло на тропу, которую я давно считал единственно верной дорогой во тьме. В этот раз я сам назвал ей эту дорогу: «Я же не враг нам». Служение — мой путь, и только ей одной, и никому другому. Пришло время предстать перед отцом, держась лишь этого пути.***
— Что ж, признаюсь, неожиданно увидеть вас здесь…снова. — Простите, сэр, я сделал все, что смог. Я поклонился, но в этом не было смысла: мои ответы слушала спина. Силуэт человека, но не человек. Впрочем, это было легче, чем изображать вину, когда на тебя смотрят во все глаза. — Несомненно, мой названный отпрыск, несомненно, учитывая слухи про вас двоих. Прислуга судачила, что это ты так или иначе виновен в побеге. — Что вы, я никогда не… — Довольно. Раз уж вы оба здесь, оно тому опровержение, однако не забывай, что именно из-за твоих, м-м-м, ошибок она до сих пор не вышла замуж и мозолит мне глаза. Я помрачнел. Нет, суть его его слов была предельно проста и ясна, но двусмысленность намеков снова набросила на меня душный морок этой постылой усадьбы, куда я так стремился вернуться, и этим лишь кратно умножил ненависть ко всем, и преданность ей одной. Вот-вот, и всё повторится снова, только мы уже не дети, чтобы играть в старые игры. — Наследство тебе и так не полагается, так что наказывать особо нечем. Разве что лишить титула… Тут вдруг спина неожиданно повернулась, и я с удивлением заметил как мал и сух этот человек под тяжелыми слоями одежды. — …Но этим лишь замарать и без того изрядно пострадавшую репутацию. — Закончил он несколько мрачно, оглядев меня беззлобно и даже как-то с любопытством. — Сэр, — выдавил я из горла, — Удалось сберечь почти все ваши деньги. — Тут я опомнился и выудил из кармана кошель. — Воспользоваться ими не представилось возможным. — О? Очень хорошо! Пригодятся, когда эта взбалмошная девчонка затеет побег снова, — отец, кажется, смягчился. — Ладно, хоть в виде тебя на неё нашлась управа. Да и доклады были довольно полезными. — Она уже не такая, как раньше, если дозволите говорить, — откуда-то внутри нашлись силы перечить, и я изумился сам себе, — Добрее и терпеливее. — Буду молить Господа, чтобы это помогло ей, наконец, найти мужа. Отец устало вздохнул, поставил на стол недопитый бокал и покинул кабинет, круто развернувшись на каблуках. Ковер на лестнице сразу заглушил его гулкие широкие шаги. Я медленно вышел следом и спустя миг присел на ступени совершенно опустевшей галереи, заломив руки. Фарнеза, конечно, за меня вступится, если что, но… Ей уже почти двадцать, и в родном доме её до сих пор терпят, что уж говорить обо мне. Пришла пора снова вспоминать науку закулисных игр, иначе эти стены снова сведут с ума, на этот раз, фатально, возможно, уже для всех. Как жаль, как жаль же — все сжалось под ребрами от досады и сожаления: едва научившись смотреть на мир лучистыми глазами, она снова должна стать пленницей, и второй раз, кажется, огонь её души затухнет окончательно. Что же делать мне, в который раз пригревшись у уголька её сердца? Раздуть ли пламя? Затушить совсем? Простые люди к камину приближаются с кочергой, и лишь я, глупец, лезу в него голыми руками.***
Вряд ли за все свои годы Фарнеза хоть раз была настолько подавлена. От отца она вернулась чернее тучи и без конца шептала себе под нос «военный трибунал», «корабль», «замуж». Опасаясь за её рассудок, за ней неустанно следовала прислуга с как бы невзначай наполненными водой ведрами, и Фарнеза нервничала только сильнее. Моя благородная родня, остро чувствуя к нам враждебность, только усугубляла положение. С нашим приездом поместье быстро наполнилось криками, стенанием и редкими судорожными всхлипами, а потом разразился скандал, и все стали свидетелями яростного исступления Вандимиона: вдоволь покричав на отца в ответ, сестра забежала за ним в кабинет, и все стихло во мгновение ока. В ужасе мои родственники распахнули дверь, ожидая любого конца, даже кровавого. Войти, впрочем, решился только я, представляя себе, как скоро отец убьет ее, задушит собственными руками, нежели она его… Был ли я прав? Ничего не произошло: она стояла ровно в центре дорогого узорчатого ковра. Все эмоции сбежали с её лица и оставили его каким-то безжизненным и мертвенно-голубым. Цветной осталась лишь алая от пощечины щёка. Такой же безвольной куклой она оставалась на протяжении недели, и прошло за эту неделю довольно много событий, каждое из которых душило нас по-своему. «Я выйду замуж», — каждый день говорила она едва слышимым шепотом, но твёрдо и обреченно, а потом мне на шею лились крупные горячие слезы. И я давно смирился, думалось мне, а вот ей это ещё предстоит. В конце концов, она уже знала, за кого и когда: военное положение нисколько не помешало спешно организовать в субботу приём, на котором он и заключит эту сделку со своими будущими родственниками. А Фарнеза… Ей предстояло как минимум знакомство с женихом. Картина была знакома мне донельзя: дом наводнила суета, слуг и наших, и чужих стало как будто бы впятеро больше, и работа закипела одновременно везде: от кухонь до садов; отовсюду прибывали новые и новые люди и тут же терялись в гуле и движении. Обе комнаты Фарнезы были завалены рулонами ткани и мотками кружев, которые портнихи один за другим набрасывали на неё, оборачивали вокруг талии, прикладывали друг к другу, к лицу и к волосам. Недвижным в этом хаосе было только её лицо: оно не выражало ничего. Равнодушно указав на первый попавшийся рулон, она снова затерялась за разворотами ткани, покорно и зябко делая всё, что скажут, и не проявляя совершенно никакого интереса. Стоило сказать о замужестве ещё пару слов: надоумил её на это не отец, как ни странно. Но что-то не сходилось: она услышала приговор, праведно возмутилась, но тут же смиренно замолчала: она ведь сама думала об этом способе достать корабль, и ей нужен был любой повод, чтобы обратить эту мысль, гнетущую мысль, в действие. Этим поводом стал мой старший брат… У меня были и ещё братья по отцу, но они оказались куда более успешны в политике, юриспруденции, военном деле и многом другом, чтобы обратить внимание на возвращение Фарнезы, и были заняты своими несомненно важными делами, но он… Он тут же ухватился за возможность сватовства, надеясь, полагаю, таким образом поправить свое шаткое финансовое и в какой-то степени семейное положение. Условия сделки мне не были известны, но Манифико горел ей до того броско, что напугал сестру: подавленная всем, она слушала необычайно покорно, словно давно вступила в постылый брак и потеряла вкус к жизни, в бреду все еще повторяя «корабль», «нужен корабль». Оставшись один и полистав дневник, я понял, что несколько драматизирую, а значит, теряю способность здраво мыслить. Раньше она вела себя, несомненно, иначе, когда дело касалось её воли, но теперь, кажется, смирилась, и это ввергло меня в ужас. Осознание, что одна из канареек покинет клетку, бросив другую с подрезанными крыльями: туманное будущее из тоски из неопределенности в этот раз достанется мне одному. Отчего-то я наполнился холодной яростью и старался больше не пересекаться с Манифико. Этот лощёный аристократишка совершенно не представлял, на что я был способен, а мне не хотелось искушать судьбу, чтобы в порыве гнева случайно не прирезать его где-нибудь на старом кладбище живых игрушек Фарнезы. Пока что.