Обет твоего молчания я скреплю кровью

Похлёбка склизкая, раскатывается на языке непередаваемой мерзостью, и выплюнуть бы, но голод обгладывает желудок изнутри. Голод иного рода, Балерион понимает, а потому выпивает содержимое тарелки одним махом, не чувствуя толком вкуса. Лишь бы заглушить собственную искорёженность. Взгляд напротив снимает с него скальп. Слой за слоем, пробираясь под невидимую чешую, копаясь маленькими лапками. Щекотно до желания передёрнуть плечами, но Балерион не даёт себя прочитать, захлопнутый, закрытый. Только зубы обломай. Алис Харровэй однажды чуть не расшиблась о скалу имени Мейегора Таргариена и чудом собрала свои кости. И не то чтобы вынесла из этого нужный урок. Она смотрит на Балериона так с того самого момента, как он ворвался вихрем, не иначе, и рявкнул, проревел, чтобы вставала и собиралась. Алис, запертая в опостылевших ей стенах достаточно долго, наверное, была вне себя от радости? ярости? Балериону некогда было разбираться. На его руках всё ещё была кровь Мейегора, забившаяся под ногти. Он всё тёр кожу, пытаясь скатать бурое, оттереть, но остатки чужой жизни будто въелись в кожу. В тот момент он не чувствовал раздираемой боли, не прислушивался к разбушевавшемуся внутри зверю, требующему-требующему-требующему: Найди. Накажи. Убей. Раздери. Выжри их внутренности, искупайся в крови, скорми им их же подпаленные кишки. Сожги их всех. Ярость была настолько ослепляющей, что он чудом сохранил контроль. И никакие пытки всех земель не смогли бы заставить его вспомнить, как он в творящемся хаосе вывез, казалось бы, считавшуюся мёртвой жену-предательницу короля из столицы. — Твои глаза. Балерион дёргается, как если бы Алис попыталась дотронуться до него. Подбирается, ощетинивается и скалит по-звериному зубы. И стряхивает собственные инстинкты, натягивая капюшон до самого носа. Только всё равно золотое мерцает, слишком яркое для освещаемой немногочисленными свечами таверны. Слишком заметно. Он закрывает глаза под шорох отодвигаемой по дощатому столу тарелки. — Я не голодна. Он нестабилен, о драконьи предки, он чёртов дикий огонь. Как она этого не видит? Как не чувствует, не слышит треска разгорающегося пламени? — Ешь, — цедит он, не поднимая век. — Нам предстоит долгий путь. Алис со всем присущим упрямством встречает его взгляд. Однажды с таким же выражением она пришла к нему во второй раз. И этим навлекла целый шторм ненастий на свою голову. Балерион наклоняется, подаётся вперёд. Припадает к столу, словно готовый броситься. Алис хочется посмотреть ему за спину, убедиться, не двигается ли длинный хвост из стороны в сторону — её желание так же осязаемо, как стремление зверя вырваться, разодрать кожу изнутри, вытолкнуться лапами и взмахнуть крыльями. — Мы не на танцах в тронном зале, принцесса. Я не всегда могут быть галантным, — он поднимается из-за стола первым под скрежет отодвигаемого по полу стула. Постоялый двор, в котором они задержались, подозрительно, казалось бы, пуст. Но Балерион знает, что люди подсознательно обходят это место. Ровно как и хозяин, притащивший им две тарелки похлёбки и краюху чёрного хлеба и тут же скрывшийся за дверьми кухни. Вдали от Королевской Гавани и ситцевых салфеток не до капризов, подумалось Балериону. Они продвинулись далеко за столь короткий срок, неустанно подгоняя лошадей. Конь Балериона, выращенный и прирученный им, постоянно мотал черногривой головой, отфыркивался и норовил встать на дыбы, чувствуя настроение своего наездника. Зная, что везёт на себе уже не человека, а нечто среднее. Сломленное потерей, а от того — куда более опасное. Алис хочет воспротивиться, встать костью поперёк горла, но затихает, тихо выдохнув. Балерион бросает взгляд на стол. В полумраке очевидно различимы глубокие царапины от когтей.

***

— Мне нужно знать, — пальцы Алис крепко цепляются за его плечо. С необычайной силой для хрупкого, измождённого дорогой в седле тела. Балерион оглядывается. Что-то в его лице её отталкивает, эту маленькую птичку, потому что хватка слабеет. — Ты хочешь спросить, не я ли убил своего всадника? — он сам не замечает, как голос садится, раскатываясь в рычание. Он в чёртовой ярости, разрываемый, обглоданный, не способный нормально сомкнуть глаз; не способный превратиться, чтобы не испепелить всё сущее под гнётом своего же сознания. Найди. Накажи. Разорви на части. Они убили его. У-би-ли, а ты не был рядом. Ты не держишь свои обещания, проклятая, беспомощная ящерица. — Я знаю, что не ты, — Алис качает головой и вдруг тянет его к себе, его больную голову, утыкая в своё изящно-костлявое плечо. Она лохмата и вымотана, бледна из-за затянувшегося заточения и постоянного страха быть обнаруженной. Некогда алебастровая кожа посерела, а тени под глазами лишь подчеркнули измождённость. Балерион слышит, как она плачет ночами, зажимая рот рукой. От безысходности происходящего? От осознания, что собственный род был истреблен? Плакала ли она по своей прошлой жизни, по той роковой ошибке, что совершила? — Я хотела спросить. Ты ли спас меня от рук Тианны? Балерион опускает веки. Агония расплывается кругами под ними, вспарывает глазницы и вспыхивает раскалённым добела пламенем. Эхо боли Мейегора будет преследовать его всю жизнь. — Да, — глухо произносит он. — Я умею быть пугающим. Тебе ли не знать.

***

— Куда мы идём? Алис кутается в его плащ, пока Балерион разжигает костёр. Не с помощью собственной магии, не щелчком пальцев — он нестабилен настолько, что не уверен в сохранности окружающего их леса. Дракон внутри мечется, рвёт когтями нутро, разгрызает рёбра. Ему чудом удаётся сохранять рассудок ясным. — Туда, где про тебя забудут. И никто не шепнёт птицам о чудом выжившей королеве Мейегора Жестокого. Чудом — это флакон собственной крови и следы от когтей на шее Тианны. Балерион знал, что с Мейегором в ярости было говорить бессмысленно. И пошёл своим путём, ощущая причастность к случившемуся. — А что будет с тобой? Пламя разгорается мелкими искрами, а спустя миг — тянется новорождёнными руками вверх, разгорается оранжевым светом. Балерион вглядывается в чарующую пляску. Его пламя черным-черно. Как и его ненависть. Кажется, кроме неё в нём мало, что осталось. — Никто не полезет к обезумевшему дракону, Алис. Он засматривается, проваливается в омут своей памяти. Алис оказывается неожиданно близко, и Балерион едва не вскидывает руку, чтобы распороть ей шею. Она делает вид, что не замечает. Кутается сильнее и прижимается к его боку, замёрзшая. Не от холода неприветливых земель близ Харренхолла. Балерион за много лиг за спиной чувствует вонь гари, которая не выветрится и не отмоется копотью с оплавленных стен. И лелеет мрачное удовлетворение, в отличие от Алис, отводившей от бывшего дома глаза. Едва ли Тауэрсы там задержатся. Едва ли кто-то вообще задержится в Харренхолле. Балерион лично его проклял в тот роковой день. «И тогда король Харрен узнал, что толстые стены и высокие башни от драконов не спасают. Ведь драконы умеют летать» Они делают привалы вблизи Королевского Тракта, что и не совсем разумно, но Балерион сам ищет драки. Способа вылить из себя малую долю бушующей стихии. Как если бы попытался ковшом вычерпать море. — Ты ведь клялся убить его, — Алис не смотрит на него, пока тонкими пальцами перебирает его спутавшиеся волосы. В прочёсываемой черноте серебрится тонкими нитями седина. Балерион тянется к фляге и делает глоток, не чувствуя ни вкуса, ни облегчения. — Помнишь, ты пришла ко мне в первый раз? — он не ждёт ответа, зная, что Алис внимательно слушает, прикорнувшая птичкой к его окаменевшему боку. — Тогда ты попросила спасти своего короля. И я спас его. Отмерив половину своей жизни. На такое не пошёл бы ни один драконорождённый. Она охает так трогательно, что Балерион не выдерживает — поворачивает голову. И усмехается, ощущая, как во рту неосознанно увеличиваются клыки. Алис смотрит на него, широко распахнув глаза. Не от страха. От осознания. — Это не значит, что я умру через несколько дней или месяцев. Или лет, — поясняет Балерион. — Но я связал нас сильнее, провёл обряд, который в Валирии считали выдумкой. И уже тогда знал, что не исполню своей клятвы. Не смогу. Но и спасти не смог. Он был отвратительным человеком, Алис. Очень жестоким. Тираном, каких поискать. Но он был частью меня. Такое не просто отпустить. Как и Эйегона, с горечью ловит он мысль. У него к первой сотне лет — сплошное личное кладбище всадников. Проклятые Таргариены. Пламя выплёвывает искры стоит сунуть в него руку. Балерион чувствует покалывающее кожу тепло. Он знает, что может выплеснуть больше, даже не меняя сущности. — Я спас тебя, потому что ты не заслуживала участи быть измученной этой ведьмой. Алис выдыхает шумно, подтверждая догадки о желании спросить. Оно легко читается в больших глазах, делающих её похожей на оленёнка. А какой смысл держать маски, блюсти учтивость, которой место при дворе среди лицемеров? Они вдвоём вблизи Королевского Тракта, посреди шумящих кронами лесов, ухающих ночными птицами и мерцающих глазами опрометчиво подбирающейся ближе живности. От одного постоялого двора к другому, от привала к привалу, пока вести не разлетятся, не расползутся паучьими лапами до Королевской Гавани. Простой люд шепчется о том, что пропал Чёрный Ужас, сгинул вместе со своим всадником. Но многие задерживают взгляд на его лице. Многие цепляются за нечеловеческий блеск глаз, не гаснущий с момента побега из столицы. Пусть приходят, со всей озлобленностью думает Балерион. Тогда он вряд ли удержится в человеческом облике и вряд ли вернёт контроль так просто. Скорее похоронит большую часть земель под слоем пепла, прежде чем какая-нибудь чёрная стрела достанет до его сердца. — Но мне некуда идти, Балерион, — Алис сглатывает тяжелее, моргает часто, всё же стесняясь собственных слёз. Собственной обнажённой слабости. — Моей семьи больше нет. Замок передали во владения другим, у меня ничего не осталось. Кроме той комнаты близ подвалов. Я думала, что сойду там с ума, но сейчас понимаю, что в тех стенах была хоть какая-то определённость. Куда мы отправимся? Балерион хмурит брови. — Не реви понапрасну, миледи, — говорит он, утирая соскользнувшие на щёки опальной королевы слёзы. Уголки её губ вздрагивают в лёгком подобии улыбки. — Мир не ограничен одним только Вестеросом. Он сам не знает, что имеет в виду. Но Алис успокаивается и совсем скоро засыпает, так и не размыкая хватки на его плече. Будто бы он мог исчезнуть, раствориться в темноте лесов. Вслушаться в буравящий виски голос, требующий отмщения. — Я отведу тебя домой, — глухо говорит Балерион, зная, что исполнит сказанное. И вернётся за возмездием, чтобы снять оковы с собственной души.