fuck it, i love you

      Это, блять, просто непередаваемо — то чувство, словно по тебе промчалось стадо ебучих слонов, пахнущих Маргаритой, в дополнение к которому идет отсутствие возможности банально пошевелить конечностями с первого раза. Чуя бы дала этому чувству все сто баллов. По шкале от нуля до десяти.       Ладно. На самом деле она просто чертовски близка к тому, чтобы превратиться в настоящую королеву драмы, потому что, во-первых, ей необходимо как можно скорее восстановить свой кислотно-щелочной баланс, во-вторых, проблеваться и принять горячий душ, а еще подмыться, и, в-третьих, все это нужно сделать как можно скорее. Все-таки не стоило задерживаться здесь. А еще, уже в-четвертых, им не стоило попадаться кому-нибудь на глаза. Да-да, с такой жизнью всегда приходилось учитывать большое множество разных нюансов.       К счастью, чудо все же случается — у нее получается взять себя в руки. Невероятно.       Пускай и с трудом, но Чуя поднимается с кровати, с едва слышным стоном прикладывая собственную ладонь к затылку и намереваясь позаботиться о самой себе прямо сейчас.       Это исключительно ее прерогатива — такая вот забота. Ничья больше. Чуя, как никто другой, просто прекрасно знает об этом. (Именно поэтому отсутствие стакана холодной воды на тумбочке рядом с кроватью и чудодейственной таблетки от головной боли нисколько не задевает ее.)       Чуя бросает злобный взгляд на мужчину, развалившегося на подушках и занявшего процентов восемьдесят от просто огромной кровати, и наклоняется, стиснув зубы, чтобы собрать с пола свое нижнее белье. Не то чтобы у нее была какая-то привязанность к своему нижнему белью, типа там любимая пара и все такое, нет. Она всегда относилась к подобным вещам куда проще, но так или иначе сама идея — раскидывать трусы и бра по всей комнате — противоречила ее внутренним, ну, принципам, что ли. Или чему-то вроде того.       Зачем бросать, если можно аккуратно сложить? И оставить потом где-нибудь на виду.       Окей, это и правда за пределами ее понимания.       Ровно как и то, где здесь находится ванная. Чуя этого абсолютно не помнит, так что обойти широкую кровать приходится снова, и она ничего не может с собой поделать, когда на глаза ее попадается тонкая и бледная рука темноволосой девушки, спящей рядом с Дазаем, и когда ее отчего-то снова начинает мутить.       Просто отвратительное зрелище.       Чуя морщится и резко скидывает ее руку с чужой спины, в ответ лишь слыша безмятежное сопение. Кажется, кто-то спал чересчур крепко.       — Придурок, вставай, — Чуя закидывает свои вещи себе на плечо и бесцеремонно толкает Дазая куда-то вбок, про себя признавая, что ему бы тоже не помешало принять душ (а еще сделать что-нибудь с этими так неряшливо вьющимися волосами, которые ей абсолютно точно не нравятся), но у них нет на это времени. Еще не настал тот день, когда она согласится делить с ним один душ на двоих, так что подобная затея не более, чем очередная недоступная роскошь. Но она уверена, что принять душ у него получится где-нибудь в Сиэтле. Так и быть, она даже уступит ему возможность отправиться в ванную первым.       (Только вот до Сиэтла им нужно сперва добраться.       Напоминание: им все еще следовало бы поторопиться.)       Дазай сонно косится на нее лишь одним глазом, и Чуя не сдерживает кривой и дурацкой улыбки. Откуда-то изнутри наружу рвется нервный и дурацкий смешок.       — Ты только не плачь, окей? Но мы уходим.       От подушки, запущенной в ее голову, Чуя с легкостью уворачивается.       А еще ей довольно сильно везет: ее желудок не выворачивает наизнанку. Несмотря на то, что от вида расцветающих темно-синим цветом синяков на ее бедрах, коленках и даже на шее Чую все еще основательно мутит.       Должно быть, Дазай сравнил бы ее с известной работой того ироничного русского художника Серова, которую кощунственно растерзали большевики в ходе революционных событий, что потрясли страну, и она действительно не знает, откуда эта информация поселилась в ее голове. Каким образом? Верить в то, что его тупая и не всегда уместная болтовня настолько сильно оседает в голове, как-то не хочется, но факт оставался фактом.       Чуя помнит работы Серова, которые ни разу и не видела в своей жизни. А вот портрет Феликса Феликсовича с бульдогом и еще одним бульдогом (!), что размером с настоящего быка, она даже представить себе не может. Да и, блять, история русской культуры интересовала ее в последнюю очередь. Чуя всегда была далека от подобного. Лекции болтающего придурка, с которым она вынуждена была проводить все двадцать четыре часа в сутки, в записи только усыпляли ее.       Чуя тяжело вздыхает, включая воду.       Спрашивать о том, кто такой Феликс Феликсович, не хотелось, в общем-то, тоже. Этот снисходительный взгляд карих глаз, обращенный на нее в таких случаях, просто вымораживал.       А почему она все еще думает об этом? Ни черта непонятно.       Пошевелив пальцами на ногах, Чуя встает под косые струи горячей воды.       Хорошо это или плохо, но события прошлой ночи она помнит весьма обрывисто. Наверное, если бы прямо сейчас чудесная Кое-сенсей увидела ее, то раскусила бы в два счета. Она всегда была особо проницательной женщиной, Чуя буквально-таки слышит ее голос в голове:       — О, их было несколько, не так ли?       И едва уловимая улыбка на тонких губах исказила бы ее лицо, словно у нее все было написано на лбу, сообщая все-все подробности и переливаясь всеми цветами радуги. Ну или же мигая неоновым светом.       Ей должно быть стыдно, наверное, но Чуе откровенно похуй. Верите?       Да, их было несколько. Двое, если быть точнее. Всего-навсего два члена и незнакомая девчонка, которая назвала себя Риоко и которая как самый настоящий профессионал сняла с нее лифчик. (Чуя, блять, почти уверена, что это не ее настоящее имя, но был ли смысл сообщать кому-либо об этом?)       Чувство стыда когда-то чертовски давно заглохло где-то внутри нее напрочь. Чуя отказывается вспоминать, когда испытывала его в последний раз. Может быть, в одной из прошлых жизней, когда она была какой-нибудь рыжей кошкой, валяющейся целыми днями на солнце и бегающей за бабочками в косой зеленой траве. По крайней мере, ей нравится думать подобным образом. Никто (даже чертов Дазай) не вправе помешать ей.       Яростно вытираясь колючим полотенцем, она продолжает пялиться на свое отражение (его силуэт, если быть точнее) в запотевшем зеркале так, будто намереваясь просверлить в нем жженую дыру. Чуя проводит ладонью по гладкой поверхности и убирает мокрую челку со лба.       Хуевая из нее такая кошка, если честно. Она, разве что, похожа на обычную бродячую (подбитую, в том числе) псину. И свежая царапина на шее, оставленная длинными острыми ногтями Риоко, лишь добавляет этому неповторимому образу колорита.       Никаких изящных усов и красивых ушек, мягких лапок.       Чуе хочется взвыть.       Но их еще, вроде как, ждет Сиэтл.       С мокрым полотенцем на голове она наконец-таки выбирается из ванной, стараясь не думать о том, как отвратительно выглядит прямо сейчас, потому что душ мало чем ей помог, и пустая бутылка из-под виски с характерным звуком катится прямиком к ее ногам.       Электронные часы показывают лишь седьмой час утра.       А они уже опаздывают.       Чужое кожаное портмоне, пара пакетиков травы, медовые леденцы и еще какая-то хуйня прямо на ее глазах бесследно исчезают в огромном рюкзаке со скоростью света. Ну, а любитель посмотреть (или какая вчера у них была легенда, оправдывающая то, что в течение, блять, часа Дазай просто наблюдал за ними, сидя в кресле с бокалом виски со льдом? Вуайеризм?) уже надевает солнечные очки и выпрямляется, забрасывая рюкзак за спину. Он ведь даже успевает одеться за все то время, что Чуя пропадает в ванной. Полная боевая готовность. Да им можно гордиться.       Но, конечно же, Чуя не будет этого делать.       Какой смысл?       — Я говорил тебе о том, что эти ужасные подтяжки тебе не идут?       Чуя с трудом сдерживает желание с грохотом захлопнуть дверь, сжимая сигарету губами.       Ебаный идиот.       — Семнадцать раз.       — Ты считала?       — А как же?       Дазай усмехается.       — Что насчет бананового молока?       Чуя задумчиво хмурится, надевая шляпу.       Банановое молоко? Звучит неплохо. И правда?       Свое сомнительное согласие она выдыхает вместе с горьким дымом едва ли не прямо ему в лицо.       — Ты думаешь, что так тебе удастся завоевать мое расположение?       Ее губы искривляются в ухмылке, когда чертов Осаму Дазай наклоняется к ней, чтобы поцеловать прежде, чем довольно ощутимо ущипнуть за щеку.       — Я в этом более, чем просто уверен.       Сука. Театрально закатывать глаза каждый раз, когда Дазай начинает нести какую-то хуйню, уже немного надоело даже. Бесит прям. Слишком многое выводит ее из себя, и дело даже не в том, что прямо сейчас Чуя до невозможности раздражена.       Хотя —       Может быть, и в этом, потому что еще никогда прежде этот мудак не позволял себе трахать другую девушку на ее, блять, глазах. У них была договоренность, существование которой, кажется, он решил игнорировать.       Да, это было привычным делом — разводить каких-то недоумков на зрелища, вырубать их, а потом красть их толстые кошельки и съебывать как можно скорее. Но трахаются-то они только друг с другом. Или Чуя просто что-то как-то не так поняла? Ну или что-то внезапно поменялось, а ее забыли предупредить? Бывает. Вот типа так как-то.       Просто бред какой-то.       Надев шляпу, Чуя включает первую попавшуюся радиостанцию и постукивает пальцами по рулю, откровенно не понимая, как Дазаю удается быть таким.       Одновременно с желанием зарядить ему пощечину и не менее жгучим желанием закопать его в землю, Чуя хочет пялиться на его длинные черные ресницы целую вечность, растворяясь в мудацком взгляде, а еще хочет злобно покусать его до кровавых отметин, чтобы каждая сучка, приближающаяся к нему хотя бы на метр, знала, чей этот улюблюдок на самом деле.       Чуя — собственница. Она прекрасно помнит, как в свои тринадцать подралась с какой-то тупой девчонкой из-за не менее тупого парня, который тогда возглавлял их разношерстную шайку. Она вырвала ей клок волос! Но то была наивная детская влюбленность в дуэте с желанием доказать всему миру, что она сильная и уже давно самостоятельная, способная принимать важные решения сама, а с Дазаем, грубо говоря, хуй поймет что. Ей, по крайней мере, уже давно не тринадцать.       Им бы поговорить стоило. Типа по душам. Но хотелось бы самой сперва разобраться в спутанном клубке своих мыслей. Потому что в данный момент она не понимает ровным счетом ничего.       Смешанные чувства — то еще дерьмо.       Чуя раздраженно вздыхает и оборачивается по сторонам, кончиком языка облизывая слегка потрескавшиеся губы.       Отлично. Он ушел за банановым молоком и так и не вернулся. Прекрасно.       Может быть, так наконец-то она обретет спокойную жизнь и сможет завести кошку. Большую и обязательно рыжую, которая в последствии сядет ей на шею. Хотя, конечно, все это больше напоминало издержки чьей-то больной и чрезмерно воспаленной фантазии. Не складывалось у нее по-нормальному еще с самого начала как-то.       Ровно с того самого момента, когда ее отец умер, а мать исчезла в неизвестном направлении с каким-то гигантским мужиком. Не складывалось. Дерьмо так и лилось отовсюду. А выбираться из него приходилось самой. Ну, забота о себе. Только ее прерогатива, и ничья больше.       Хотя, возможно, Одасаку бы с ней поспорил, но и его рядом не было.       Люди уходят и почему-то не возвращаются. Такой вот простой закон жизни, усвоить который стоило бы каждому.       Обидно, правда, что бананового молока она так и не дождется в таком случае. А она бы даже и на клубничное согласилась, несмотря на то, что клубнику вообще ненавидит. Малина нравилась ей куда больше. Или ежевика, которую она пробовала пару раз за всю жизнь от силы.       — Чу-уя, — озорной голос звенит прямо над ее ухом. Чуя отворачивается. — Скажи, что ты по мне скучала.       Для столь раннего утра Осаму Дазай удивительно бодр. Плохой знак, на самом деле, но Чуя отказывается сейчас думать об этом. Она просто отбирает у него упаковку холодного бананового молока и бросает:       — Сдался ты мне?       — Ты так холодна по отношению ко мне!       Чуя закатывает глаза и ничего не говорит, ловко вскрывая упаковку и перехватывая трубочку мятного цвета губами. Выключите, пожалуйста, кто-нибудь, эту дурацкую болтовню. Только банановое молоко занимает ее мысли целиком и полностью в текущий момент времени.       Ей нет и никакого дела до Осаму Дазая. Абсолютно.       — Можем поменяться местами, если хочешь, — в его руках вновь оказывается карта, и Дазай снимает очки с переносицы.       Впрочем, «устала ведь» так и не прозвучало.       Чуя отрицательно качает головой. Снова слушать отвратительную попсу в течение нескольких часов она не желает. И нелепые рэп-треки про большие задницы — тоже. Но мысленно она все равно соглашается с тем, что предложение было просто отличным. Именно поэтому соглашаться и не стоило.       Нет здесь никакой логики. Даже не ищите ее.       — Так, а что насчет завтрака? — улыбка Дазая слышна даже в его голосе.       — Так, а что насчет завтрака? — Чуя чувствует себя прямо как тот изуродованный Спанч Боб, кривляющийся на картинках, гуляющих по интернету.       — Чуя, — Дазай почти что укоризненно смотрит на нее.       Она тупица, да. Все и так давно об этом знали. Не нужно снова напоминать, ну!       И этот тон. Ох, он реально вымораживает. Она не какая-то малолетка. С ней не нужно так разговаривать. Вообще ни разу.       Ее прямо-таки передергивает от возмущения, только виду Чуя не подает, пальцами крепко вцепившись в гладкую поверхность руля.       До Сиэтла ехать часов пять, если ей не изменяет память, и сделать остановку (даже не одну, очевидно) им придется. Еще немного, и ее желудок начнет тоскливо урчать, несмотря на то, что банановое молоко не было низкокалорийным напитком, а компанию ему составит ноющий Дазай, который время от времени напоминал ей глуповатого ребенка — просто идиотизм.       Повисшая тишина и хриплые звуки радио отчего-то начинают раздражать. Чуя сжимает губы в тонкую линию и пытается расправить плечи, замечая, что непроизвольно становится похожей на натянутую струну.       Такое случалось иногда, плохое настроение — абсолютно нормальное явление, и неприятным эмоциям непременно нужно было давать выход. Только вот как назло Дазай замолкает, уткнувшись носом в распростертую карту, и рукав старой, заношенной, но такой любимой его футболки, слегка спадает вниз по плечу, оголяя бледную кожу и позволяя ранним лучам солнца облизнуть старый, давно зашивший, кривой шрам. Чуя даже не может накричать на него. Никакого способа выплеснуть пар не намечалось.       Совершенно несправедливый расклад дел.       Сделать остановку все-таки приходится в маленьком, почти крошечном городке, который встречается у них на пути. Под палящим солнцем он почти благоухает, утопая в зелени, и люди здесь до невозможности приветливые. Да, привычное дело — видеть улыбки на лицах американцев. Здесь, однако, их доброжелательность вкупе с дружелюбием просто зашкаливали. Чуя даже не запоминает название этого неприметного по своим масштабам городка, но то, что ему удалось ее удивить, признать она вынуждена.       Случайно попадать не в дремучую и беспросветную задницу всегда, в общем-то, приятно.       — Вы готовы сделать заказ? — с лучезарной улыбкой на лице официантка, что до этого парила между немногочисленными столиками как бумажный журавлик, наконец-то останавливается рядом с ними и с готовностью достает маленький блокнотик с ручкой, выжидающе поглядывая на них двоих.       То, с каким азартом загораются глаза у Дазая, не остается незамеченным Чуей.       Она с трудом сдерживает желание хлопнуть себя по лбу, не желая снова! становиться свидетельницей этого тупого, почти безумного флирта с очередной милашкой-официанткой с целью выбить для них скидку.       Подобного рода методы всегда в принципе были действенными и эффективными, но как ему самому не надоело?       Чуя пристально пялится на Дазая, пока тот болтает о чем-то нелепом, то и дело улыбаясь официантке и активно жестикулируя, приковывая внимание к своим худым рукам.       (Костлявое длинное недоразумение.)       Когда их взгляды встречаются, непроизвольно Чуя сжимает правую руку в кулак.       Она быстро делает свой заказ и хлопает меню — как напоказ. Девушка удивленно смотрит на нее, но ничего не говорит. Здесь, кажется, проявление пассивной агрессии было непринято.       Аппетит у нее пропадает просто напрочь.       Явная недосказанность, оставшаяся между ними двумя, действует подавляюще. Максимально подавляюще. А от темного взгляда напротив, сканирующего ее как будто от кончиков пальцев на ногах до затылка, хочется куда-нибудь скрыться.       Чуя бездумно ковыряет ароматно пахнущую яичницу с жирным, прекрасно прожаренным беконом вилкой и в конце-концов не выдерживает:       — Да что? — она поднимает голову вверх и смотрит на Дазая, собравшего волосы в крошечный хвостик резинкой, что в последнее время так часто таскал на запястье.       Он совершенно по-дурацки моргает (опять это ебучее притворство) и молча пьет свой капучино. Пузатая белая кружка с изображением золотого единорога и с надписью типа «не сегодня, а сейчас» кажется тупой и неуместной для заведения вроде кафе. Ее кружка, однако, выглядит еще хуже. Толстый мопс был нарисован абсолютно безобразно. Чуя бы ни за что не приобрела себе такую себе домой. Ну, если бы у нее был дом, конечно же.       — Разве ты не замечаешь, как стреляешь молниями с самого утра, м, чиби-Чуя? — Дазай улыбается, прикрыв глаза, и снова прячет лицо за кружкой.       — Так, а что я должна была сделать?       — Как минимум, сообщить о том, что тебя так могло расстроить, — кружка с глухим стуком оказывается на столе, и Дазай подается вперед, наклоняясь к ней. Чуя прищуривается, глядя на него.       От Дазая пахнет капучино и стиральным порошком.       Мир как будто бы сужается до этого кафе в неизвестном городке N и до них двоих, сидящих напротив друг друга.       (Хотя Чуя готова поклясться, что пара пожилых мужчин, расположившаяся неподалеку от их столика, пялится на них прямо сейчас, ожидая какого-либо развития событий.       Ну уж нет. Зрелища закончились этой ночью.)       — Ты и сам все прекрасно знаешь, — не выдержав, Чуя отрезает кусок от яичницы и отправляет его в рот вместе с кусочком бекона, нарочно медленно жуя и сердито надувая щеки.       Бекон здесь, кстати, неплохой. Хоть и подгоревший немного.       Стул скрипит, когда Дазай откидывается на его спинку, возвращаясь обратно.       Кто-то неподалеку разочарованно вздыхает. Драма на пару минут закончилась. (Если произошедший обмен незначительными репликами можно было так назвать.)       От своего капучино Чую воротит. Слишком приторно. По сравнению с яичницей с беконом капучино просто невероятный отстой. Дазаю, правда, нравилось, но в этом не было ничего удивительного, его всегда тянуло на какую-то дрянь.       — Мне нужно отлучиться, — Чуя резко поднимается из-за стола и идет в сторону барной стойки, за которой одиноко стоял бармен с белой тряпкой в руках, не отклоняясь от всех существующих в культуре канонов барменского поведения, намереваясь спросить, где здесь находится туалет.       Ее телефон назойливо вибрирует в кармане черных джинс, и Чуе даже не нужно проверять сообщения, чтобы наверняка сказать, что там: куча смайликов, смайлики и еще раз смайлики, ну и банальное «я заждался ухожууу без тебя» в заключение.       Типичный Дазай. Так сильно, что просто передать словами невозможно, раздражающий ее Дазай.       Опустив ладони на холодную раковину, Чуя делает пару глубоких вдохов, не задумываясь о том, закрыла ли она за собой дверь. Да и не столь важно это как-то. Вряд ли бы кому-то удалось нарушить ее покой, которого не было. События сегодняшнего утра, события ночи — все это выбило ее из колеи.       Так странно.       И на нее совсем не похоже.       Видимо, незнакомые ей механизмы в голове однажды дали сбой, а она просто не заметила, поняв это только тогда, когда стало уже поздно.       Из-за стены раздаются чьи-то вопли с кухни, звон посуды, и она ухмыляется, глядя на саму себя. Если она заплачет, ее никто не услышит, но она не плакса. Ей всего-то нужно было просто немного времени на «лихорадочно подумать» и взять себя в руки. Ну и умыться, возможно. Холодная вода всегда действовала ободряюще.       Когда неожиданно она оказывается в плену кольца чьих-то холодных рук, Чуя раздраженно косится на зеркало.       Неужели так трудно было дать ей совсем немного времени?       — Чу-у-у-уя.       — Блять, чего тебе? — на выдохе произносит она, даже не стараясь вырваться. Бесполезно. Чужие длинные руки всегда были цепкими.       — Ты сплошное недоразумение, ты знаешь?       — А еще мне эти подтяжки не идут, знаю, — Чуя разворачивается, чтобы стукнуть Дазая кулаком в грудь. Как можно сильнее.       Вроде, получается.       Того, что на глаза наворачиваются слезы, она почти не замечает. Какая-то дурацкая обида волной захлестывает ее изнутри, и Чуя снова бьет Дазая в грудь пару-тройку раз. Чтобы знал, что хуево — не соблюдать с ней договоренность.       Не может же быть так, что он вообще ни во что ее не ставит. Она нахрен отказывается в это верить.       Почувствовав горячий и шероховатый язык на своем лице, Чуя замирает и быстро смаргивает бесполезные и ненужные слезы. Дазай слизывает одну из них, ведя кончиком языка от ее щеки до правого глаза, и еще крепче прижимает к себе.       Его тупое лицо Чуя обхватывает двумя ладонями, когда он усаживает ее на высокую раковину.       — Ты самый отвратительный, сука, напарник, который когда-либо у меня был, — язвительно выплевывает она, болтая ногой и намеренно задевая того по колену подошвой ботинка.       И снова улыбка в ответ. Он, блять, все знает. Все-все и даже больше.       Но он хотя бы закрывает за ними дверь.