Шнайдера из больницы забирал Тилль. Сначала собирался Олли, но в последний вечер ему позвонила мать, попросила приехать и помочь. Ей стало плохо, и какое-то время нужно было, чтобы кто-то находился рядом на критический случай.
Ларс не испытывал к ней теплых чувств, поскольку прожили они вместе лишь два года, но помочь не отказался. Договорился с Линдеманном, собрал вещи и поехал, а на утро Тилль уже помогал Шнаю собрать все больничные документы для выписки. Кристоф — исхудавший, бледный, торопился поскорее вернуться домой, ибо ему уже тошно было от лекарств, полицейских и фанатов, которые то и дело ловили его в больничных коридорах.
Шумиха после трагедии поднялась страшная, во всех газетах писали о свихнувшемся самоубийце, который забрал с собой на тот свет еще семь человек и покалечил почти двадцать. Непонятным чудом никто не обмолвился словом о том, что в кафе тогда были и музыканты Rammstein. Их доставили в больницу как простых смертных и обращались с ними так же. Никакого лишнего внимания или почестей, и это радовало, но вездесущие фаны все равно нашли Кристофа. Из-за них ему приходилось большую часть времени проводить в палате, чтобы никто его не видел и не приставал, и это сильно нервировало. Ему было плохо в четырех стенах.
Поначалу он чувствовал себя так, будто преодолел армейскую полосу препятствий, пробежав ее на время туда и обратно, а затем еще схлестнулся с отрядом спецназовцев, которые изрядно отходили его, куда только смогли достать. Болели все мышцы, казалось, он чувствовал каждую из них, двигаться было откровенно страшно в первые дни. Его кормили почти как младенца, каждые четыре часа, приносили что-то легкое и питательное, но даже такое простое дело, как еда, давалось ему с большим трудом.
Медики говорили, что это продлится недолго и скоро пройдет после курса медикаментозного лечения. Как оказалось, они не обманули. Дня через три, которые он больше проводил под капельницами и в полусне, стало легче. Тело снова начало слушаться хозяина и больше не разваливалось на части, если судить по ощущениям. Врач, который вел Шная, говорил ему, что это из-за нарушения химического состава крови, пытался объяснить ему причину, но из-за обилия заумной медицинской терминологии Дум понял только, что это какая-то форма истощения, а его болезненное состояние — последствия, им вызванные. Он не придал этому особого значения. Если медики это могут починить, значит, нет серьезной причины для волнения. Его больше волновало другое.
После случившегося он чувствовал себя улиткой без панциря. Чужие эмоции ощущались слишком сильно, казалось, та энергия, что вокруг, давит на него и царапает со всех сторон стеклистым абразивом. Слишком много вокруг было чужой боли и тревоги, много суетливых переживаний, которые будто бешеные осы вились в эфире и жалились.
Это очень выматывало. Хотелось домой, в родные стены, или в студию за установку: взяться снова за палочки, которые, казалось, хранили в себе частицу его собственной энергии и огня с концертов, хотелось уехать. Вернуться к согруппникам, увидеть их, переобнимать…
Они многое делали для него. Передавали вкусности и книги, звонили. В больницу охрана отказалась пускать раммштайновцев, чтобы не провоцировать людей и не привлекать лишнего внимания к их пострадавшему барабанщику.
Вроде и пробыл он в больнице чуть больше недели, но впечатление было, что не меньше месяца провалялся, поэтому, когда наступил долгожданный день выписки, Крис очень обрадовался, когда Тилль за ним приехал, и заспешил со сборами. Но уехали они только в третьем часу по полудню — бумажные дела слишком затянулись — и, хотя Дум был в хорошем настроении — дорогу перенес тяжело.
На полпути — ехать было далеко, на другой конец города — вдруг притих, сполз в кресле, откинув на спинку голову. Тилль следил за дорогой и боковым зрением наблюдал за Кристофом. Чем дальше, тем больше тот бледнел, хотя, казалось, дальше уже некуда; на висках, над верхней губой и на лбу выступила испарина. Линдеманн немного прибавил скорость. Сильно гнать не решался — дорога была скользкой от инея, но и медленно плестись тоже было некстати. Шнаю было однозначно плохо.
— Эй, Дум, ты чего? — тихо окликнул он драммера, но тот не ответил. Отвернул голову к окну, дернул воротник рубашки, пытаясь расстегнуть.
— Сейчас-сейчас, потерпи, скоро дома будем, чего ты? — снова молчит.
Вокалист занервничал, поглядывая то на дорогу, то на Шнайдера. Дыхание у того сбилось, стало частым и поверхностным, он сначала облизывал пересохшие губы влажным языком, потом только шевелил губами, чуть открывая и закрывая рот, отчего кадык на точеной шее его дергался. Потом стал часто сглатывать.
Кристоф сам не понимал, отчего стало плохо. В ушах зазвенело, он почти не слышал ничего, кроме противного звона и биения своего сердца; волнами накатывала тошнота. Сначала несильно, затем все больше — от нее перехватывало горло и тело делалось ватным.
Тилль догадался, что дело дрянь и Шнай не дотянет до дома, стал сбрасывать скорость.
Чувствуя, что больше не выдержит, Крис неловко ткнул рукой Линдеманна в плечо, царапнул пальцами свитер:
— Останови… машину… — пролепетал, еле ворочая языком. — Пожалуйста… мне плохо.
— Сейчас-сейчас, Крис, уже останавливаюсь, — вокалист, видя, что лицо у несчастного совсем позеленело, остановил машину возле заграждения старого сквера, открыл дверцу со стороны Кристофа — тот плохо владел телом.
С трудом выбравшись, Шнай сделал шаг к ближайшим кустам, сложился пополам и его вырвало. Дрожа, как осиновый лист, он упал на колени в слой мерзлых листьев, снова согнулся, выворачиваемый спазмом. Линдеманн тоже выбрался из машины, подбежал, перехватил друга за плечи, не давая упасть.
— Тихо-тихо-тихо…
Дум схватился за руку Тилля, другой уперся в свое колено, и несколько секунд стоял так, переводя дыхание.
— Извини… укачало… — глухо произнес через пару секунд, вытирая рот платком из кармана.
— Ничего, бывает. Дыши глубже, должно стать легче, — Линдеманн присел на корточки рядом со Шнаем. Тот отпустил его руку, некоторое время сидел на пятках, ссутулив плечи и опустив голову.
— Давно такого не случалось, — он говорил тихо, бледное лицо его и шея пошли красными пятнами. Шнайдеру было очень неловко за свое состояние. Он не хотел, чтобы его видели таким немощным. Хотелось домой, забиться в свой угол на кровати и лежать, пока его не отпустит. И чтобы ни одна душа не подходила даже, потому что от чужого волнения за него, Шная, ему казалось, что кроме всего прочего у него все естество саднит, как сбитые в кровь кулаки.
— Поехали, Тилль, я домой хочу, — Крис попытался подняться.
— Подожди, — вокалист потянулся к дверце машины, вынул из кармана в ней бутылку воды.
— Держи, — подал Шнаю. Тот немного отхлебнул, пополоскал рот и выплюнул.
— Спасибо.
Вернул бутылку. Осторожно поддерживая за бок, Линдеманн помог Крису сесть в машину, чувствуя, что парень весь взмок.
Домой. Домой это хорошо, но его нельзя в таком состоянии оставлять одного, а к нему, Тиллю, должна была сегодня приехать дочка. Они не виделись уже почти полгода, хотя до этого жена разрешала ему видеть ее каждый месяц. Нелле скучала по отцу, и часто звонила ему, когда рядом не было матери. Интересовалась, как дела у Пауля и Рихи, есть ли у Шнайдера дома новые цветы, и тому подобное. Она все детство провела рядом с группой, ибо Тиллю некуда было девать девчонку. Потом, когда они стали проводить большую часть времени в разъездах, пришлось отправить семилетнюю неформалку к бабушке, которая пришла в ужас от воспитания девочки, а когда его матери стало хуже со здоровьем, Нелле забрала к себе его бывшая, мать девочки, с которой они еще иногда переписывались.
Не отрываясь от дороги, Тилль размышлял, как быть. Он пытался дозвониться Паулю, но тот был недоступен, Рихард ответил после двадцатого гудка — в трубке послышался стук, какой-то шум и скрежет.
— Рих? Ты в порядке? — спросил Тилль, но ему не ответили.
— Рихард? — Линдеманн прислушался, и услышал хриплый стон их гитариста, а затем голос девушки.
— Потом перезвонят, не отвлекайся, мой сладкий, — мурлыкнула она, что-то чмокнуло-хлюпнуло, и Рихард снова издал томный вздох.
— Холера, все ему баб мало, — буркнул вокалист и швырнул трубку на приборную панель машины. Кристоф рядом вздрогнул от резкого звука, вскинулся, удивленно оглядываясь.
— А? Что? Ты спросил что-то? — он был растерян, будто спросонок.
— Да нет. Придется тебе сегодня у меня ночевать, Шнай.
— М-м… — Кристоф застонал, сморщил нос. — Зачем? Не хочу. Надоели чужие койки, хочу в свою.
— Я тебя в таком состоянии одного не оставлю, а эти дятлы морозятся.
— Да нормально все, ты чего? Ну, поплохело в дороге, сам говоришь, с кем не бывает. Я почти в порядке, — Шнайдер подобрался, сел ровнее в кресле и попытался улыбнуться. Получилось вымученно.
— Вот именно, что почти, — буркнул Тилль, и его опасения подтвердились.
Минут через пять Кристоф вдруг отключился. Замер на полуслове, с широко раскрытыми неподвижными глазами, стал сползать по спинке кресла, но почти тут же очнулся. Вздрогнул, растерянно захлопал ресницами, оглядываясь…
— Вот дерьмо, — он тихо ругался, не понимая, что случилось, и Линдеманн ругался, но потом замолчал, развернул кресло так, чтобы Дум смог почти лечь. Ему хотелось выпрямить ноги, он поерзал, вытягиваясь, от чего голова свесилась с края спинки кресла.
— Вернись обратно, Шнай, так шею можешь повредить, — заметив его странное положение, попросил Тилль. Дум неохотно сполз обратно, снова потянул воротник рубашки, расстегивая пуговицы уже на груди. Жарко.
— Что ж душно так? — он повел головой в стороны, закрыл глаза.
Тилль не ответил. Не отрываясь от дороги, включил кондиционер, но Шнай понимал, что это не поможет. Он снова чувствовал себя голой улиткой. Аура Тилля — концентрированная, густая, тяжелая давила на него. Теперь он понимал, почему Олли взялся учить его, а не вокалиста. Они по силе были одинаковыми, но у Линдеманна было слишком много заклепок в голове.
Старые детские страхи, выросшие на почве распавшейся семьи родителей и тяжелых отношений с отцом, порождали нынешних демонов. Интерес к всевозможным извращениям и копание в этом, как в трупе раздавленной кошки, выливались в мрачно-провокационных песнях, у которых под внешней театрально-шокирующей оберткой прятался еще более мрачный жизненный подтекст; сдерживаемые старые обиды перегорели и окислились, испятнали, как ржавчиной, тягой к саморазрушению все его естество. И вся эта жгучая, вязко-распирающая смесь, обычно сдерживаемая железной волей, вырывалась только на концертных шоу или сразу после, гульбищами на грани оргий. В остальные же дни Линдеманн сохранял образ тихого, загадочного человека с мрачным огнем в больших зелено-синих глазах.
Слишком вязкой и тяжелой была эта смесь, булькающая внутри и окружающая снаружи их вокалиста темным ореолом необычной ауры. Как горячий битум. Вроде не летучий вовсе, почти не взрывоопасный, но если все же вспыхнет и попадет на тебя — не отмоешься. Прожжет до костей. Поэтому Оливер и не стал его учить. От прикосновений Тилля человеку в итоге станет хуже, тоска обернется отвращением к жизни, страсть — похотливым вожделением, боль не перестанет ею быть, но станет в кайф. Если только он, человек этот, сам не похож на керосин, легкий и горючий, быстро вспыхивающий и способный расшевелить мрачные мысли этого самого битума, пережечь в сажу и ответить на глухую неудовлетворенность миром, оставив чистую энергию. Такой как… Рихард? Может быть. Почему бы и нет? Подвижный и горячий, дерзкий и…вездесущий… Легко вспыхивающий и быстро заполняющий собой все пространство. И правда, будто пылающий керосин… Или нет?..
Мысли Кристофа начали путаться. Он еще пытался понять, какой же все-таки фракцией нефти мог быть Рихард, поймал себя на странности этих сравнений, потом вдруг стало невыносимо жарко, его окатило горячей волной, он попытался глубоко вздохнуть, но захлебнулся ею.
Тилль видел, что Дум снова отключился. Свесил голову на плечо и уронил руки, трепавшие до этого воротник. Благо, ехать оставалось недалеко. Линдеманн не понимал, отчего их драммеру стало хуже. В больнице он, действительно, был почти нормальным, если не считать внешнего вида, а сейчас вдруг расклеился.
Может, дело в нем, в Тилле? Может, после случившегося на каком-то мистически-непонятном уровне его присутствие причиняло страдание Шнайдеру? Вокалист стал медленно, но верно загружаться мрачными мыслями. Ощущение близости его догадок усиливало беспокойство. Он не знал, что ему делать с собой, чтобы не вредить Крису, это пугало и от этого он начинал злиться. Круг замыкался.
— Эй, Дум, просыпайся, — Тилль стал тормошить драммера за плечи, когда они остановились во дворе перед домом Линдеманна.
Было около четырех часов, на улице было серо и морозно-сыро, в воздухе висел туман и от этого казалось еще темнее. Шнайдер разлепил глаза, сонно оглянулся.
— А? Тилль? Что случилось?
— Мы приехали, пойдем, — вокалист стоял у открытой двери машины, протягивая другу руку.
— Куда? — тот, видимо, очень крепко спал, и теперь не мог сориентироваться.
— Домой ко мне.
— А… да, — Шнай вспомнил. — Пойдем.
Он неожиданно легко выбрался из машины, чуть пошатнулся, но устоял, мотнул головой, разгоняя темноту перед глазами, глубоко вздохнул.
— Наконец-то свобода, — улыбнулся он, оглядываясь. — Задолбала меня эта больница уже.
— Понимаю. Сам их ненавижу, — Тилль забрал с заднего сидения папку с бумагами Шная, закрыл машину, и они пошли. Небольшой уютный двор перед многоэтажным домом, где жил Линдеманн, был почти пустым. Какой-то мужчина прогуливался в дальнем его краю с большой собакой и женщина с ребенком вышла из соседнего с Тиллевым подъезда.
— Хорошо тут у тебя, — Кристоф оглядывал двор. Деревья сбрасывали последние листья, воздух был горьковатым от их запаха и чистым. От тишины звенело в ушах.
— Да это пока. Попозже мамочки с детьми выйдут на прогулку, и эта идиллия рухнет.
Они вошли в подъезд, стали подниматься по ступеням. Крис немного оживился.
— Чего так?
— Это спальный район, Шнай, просто мечта для престарелых фрау и домохозяек с детьми. Рядом школа, больница, театр… Чего им еще надо? Сидят тут пачками, как осы в сотах, и стоит только стукнуть по столу громче, чем положено, как сразу слетаются все и начинают жалить, — Тилль усмехнулся, глянув на друга, но тут же вздрогнул от резкого звука.
На пару этажей выше кто-то, видимо, спрыгнул с высокого и широкого подоконника и побежал вниз. Им навстречу. Они успели подняться еще на несколько ступеней, как вдруг раздался громкий вскрик.
— Папа! Дядя Кристоф!
— Нелле? — Тилль присел от удивления, Шнайдер тоже.
Сверху по лестнице к ним спускалась девочка лет пятнадцати: высокая, в чем-то нескладушная, со светлыми волосами. Свет падал сзади, и лица было не разобрать, но когда она подошла ближе Кристоф прикусил губу.
Она была очень похожа на Тилля: такие же огромные, широко расставленные глаза, но без зеленоватого оттенка, прямой нос, форма лица… Но изгиб губ немного другой и волосы светлые. Она бросилась на шею отцу, тот поднял ее, крепко обнял, целуя в щеки.
Крис прислонился плечом к стене, с улыбкой наблюдая за ними. За тем, как преобразился Тилль, сграбастав в свои медвежьи объятия по-настоящему родного человека, за тем, как радовалась Нелле.
Как выросла она… Вроде недавно еще Линдеманн приводил в студию кнопку с косичками, любопытную и болтливую, которой все нужно было. Она лезла к нему за установку, стучала, как сумасшедшая, потом приставала к Рихарду, трогала его гитары, примеряла на себя его шипастые напульсники, от чего Курспе бесился и ругался, но не на нее, а на Тилля за то, что за ребенком не следит.
Сейчас она уже была подростком. В черных дырявых джинсах на тонких ногах, тяжелых кроссовках, балахоне с черепками и короткой кожаной куртке с кучей цепочек и заклепок. Вместо кос на голове ее было дерзкое каре с идеально ровными линиями и синими прядями в челке, а на шее, на черной широкой ленте — египетский анкх.
«Она изменилась, но вполне предсказуемо. С таким-то батей», — думал Кристоф, глядя на девочку, которая вися на руках отца болтала.
— Я знала, что ты приедешь в это время, поэтому тоже приехала, решила подождать.
«А, может, не так и плохо было стать отцом в двадцать с небольшим?» — Шнай не мог оторвать от них взгляда. Что-то будто кусало его. Зависть? Он не был уверен. Он никогда не чувствовал себя одиноким и от недостатка внимания не страдал, так чего же тогда? Друзья есть, женщины тоже, чему завидовать? Странное ощущение.
— Дядя Кристоф, что с тобой? Ты такой худой стал! — высунувшись из-за плеча Тилля, она с любопытством уставилась на Шная, оторвала его от самокопания. Он пересилил себя и отлепился от стены, поднялся к ним на лестничный пролет.
Линдеманн поставил дочку на пол и с притворной строгостью сказал:
— На диете сидел. Будешь плохо есть — и ты такой же станешь.
Дум криво ухмыльнулся. «Неужели все так хреново, что мной детей пугают?» — мелькнула у него мысль.
Но глянув на свои руки с резко обозначенными костями и сухожилиями, с неестественно-резким рисунком вен понял, что наверно-таки страшно. Ничего. Пройдет. Зато сейчас она обнимает своего батю и радуется. А не сделай он того, что сделал — не было бы ничего этого. Была бы только еще одна покореженная маленькая жизнь.
— А если честно, — уже тише, заговорщицки проговорил Тилль, — Крис спас меня и Пауля. У него есть супер-сила.
— У-ух ты! Правда? А какая? — Нелле загорелась как бенгальский огонь, вертя головой то на Шная, то на Тилля, разбрасывая искры недоверчивого восторга.
— Он умеет исцелять раны, — подлец. Гад и подлец, но самый порядочный, каких Дум только мог видеть. Соври как можно больше и тебе поверят. Скажи правду — не примет никто.
— Правда? Как Росомаха? — он все превращал в шутку.
— Нет, Росомаха не умеет других лечить, только себя, а Кристоф умеет, — они дальше заговорили о каком-то супергерое из комиксов, которые, по словам Тилля, последнее время полюбила его дочка — он даже привозил ей пару раз из Америки оригинальные номера.
— Здорово-здорово! Дядя Кристоф, ты покажешь, как это делается? — Нелле не знала, к кому больше приставать. То ли к отцу, которого давно не видела, то ли к его другу, который вдруг оказался вроде супергероем.
— Нет, не покажу, — он неожиданно для себя улыбнулся. — Я потратил все силы на него, и теперь ничего не могу больше.
Он указал подбородком на Тилля, принимая игру.
— Ну вот! Я так и думала. Вы меня обманываете и у Шная нету никаких супер-способностей.
— Таких нет. Но есть другая, — Тилль подтолкнул дочку, чтобы та поднималась наверх. Сколько можно торчать посреди подъезда.
— М? — она затопала тяжелыми кроссовками по ступеням.
— Он все так же круто барабанит, как и раньше, — Линдеманн вдруг обернулся к Кристофу, скривил рожу и подмигнул. Не дрейфь, шаман, не сдадим.
— Зря ты ей сказал, — тихо, одними губами произнес Крис.
— Пойдем, не волнуйся. Она бредит этими супергероями, так что, может, не будет канючить, что внимание уделяю не только ей, — тоже заговорщицкий полушепот.
— М-м… Зря тогда ты вообще меня привез, — глаза у Шная потемнели. Они снова остановились на лестнице.
— Не зря. Куда бы ты один поехал? Пойдем, — Линдеманн потянул друга за руку, тот поддался, неуверенно поднимаясь по ступенькам.
Он понял, что своим присутствием стесняет Тилля, но деваться было некуда. Сам он, правда, не доедет, а просить, чтобы подвез или дал денег на такси еще неудобнее. Пришлось подчиниться.
— Эй, вы где там? — раздался звонкий окрик с шестого этажа. Вокалист скривился, как от пощечины, понимая, что на утро его задолбут соседи за шум вечером в подъезде, ускорил шаг, увлекая Кристофа за собой.
Зайдя в квартиру стали раздеваться. Нелле, подпрыгивая на одной ноге, зашвырнула один кроссовок под шкаф, другой бросила посреди дороги, пробежалась вихрем по квартире и вернулась к музыкантам.
Она была счастлива от того, что снова удалось увидеться с отцом, и даже Шнайдера вроде бы рада была видеть. Сколько Кристоф помнил девочку — она чаще липла к Рихарду, Паулю или Флаке. Первый был красивым, второй — смешным, третий — интересным. Оливера она боялась, к нему, Шнайдеру, была равнодушна. Но, видимо, какая-то ностальгия из раннего детства заела юную фройляйн Линдеманн и она стала наперебой болтать то с отцом, то со Шнаем.
Когда они вошли в кухню, первый вопрос был:
— Пап, а что у тебя есть вкусненького?
На это Тилль завис. Из вкусненького была только копченая рыба и суп с грибами, который он сварил прошлым вечером. И ни одно, ни другое раньше девочке не нравилось.
— Я буду суп, — неожиданно сказала она.
— Хорошо. А ты, Шнай? — вокалист спросил друга, когда он вымыл руки.
— Нет-нет, спасибо, я наверное, воздержусь пока, — от одного упоминания о еде Дум покрылся испариной, а в горле встал горячий комок.
— Лучше кофе, если можно. Побольше, — он поднял на Тилля усталые глаза, опалив путанной гаммой неясных эмоций. Никуда это не делось от вокалиста, эта треклятая эмпатия.
— Хорошо. Сейчас сделаем. Ты как себя чувствуешь?
— Уже лучше, — Крис не врал. Атмосфера тихого дома Тилля немного пригладила его растрепанную ауру, обволакивая размеренностью и покоем.
— Подожди, пап, я сама все сделаю, — Нелле вдруг выбралась из-за стола, забрала у Тилля из рук суповую миску.
— Ладно, как хочешь.
Все-таки женское воспитание делало свое дело. Пока она жила с ним — фиг бы кто дождался от этой принцессы такого действия. Сидела бы и ждала, пока все подадут.
Шнайдер наблюдал за ними, подмечая, что они понимают друг друга с одного жеста или взгляда.
— А где этот? — девочка показала скрюченный палец бате.
Тот кивнул головой на черный с трещиной ящик в столе. Она открыла и вынула половник. Стала насыпать суп из большой кастрюли в миску.
— Дядя Кристоф, тебе хватит такой кружечки? — поставив суп на плиту она достала с подвесной полки-горки здоровенную, почти на литр, керамическую кружаку и с ехидцей глянула на Шная.
Ее «Дядя Кристоф» он почему-то воспринимал спокойно, хотя обычно от собственного имени его воротило.
— Вполне. Мне сейчас меньше не поможет, — Дум устало улыбнулся, а девочка зависла на секунду, глядя, как преобразилось его лицо. Глаза цвета морозной тени на снегу чуть прищурились, от их уголков лучами разбежались едва-едва наметившиеся морщинки, а в глубине радужек вспыхнули теплые искры.
Крис перевел взгляд на Тилля, который сидел и терпеливо ждал, пока дочка навозится с кофеваркой и разольет по тарелкам подогретый суп.
— Шнай, ты точно не хочешь есть? Не стесняйся, говори, тут на всех хватит.
— Нет, правда. Рад бы, но вряд ли смогу.
На столе появился хлеб, сахар, какие-то печенюхи, ложки и суп. В последнюю очередь — огромная кружка черного крепкого кофе.
Дум обрадовался и потянулся к ней.
— Пап, а помнишь, я тебе за конкурс художников говорила? — усевшись за стол, спросила девчонка.
— Да, конечно, — Линдеманн рад был тому, что она, хоть и была творческим человеком, но пошла не по музыкальной тропе.
— Так вот, вчера объявили результаты. Я заняла второе место, — она довольно улыбнулась. Когда отец ответил тем же — вообще просияла, как раннее солнце.
— А чего второе? Это та картина, что ты показывала мне? Осень в парке? Она же классная.
— Да, она. Просто какой-то крендель нарисовал почти такое же, но с теткой, ребенком и собакой, такое сопливо-солнечное, и первое место отдали ему. За жизнеутверждающую идею. А мою, как более мрачную, оставили на втором.
— Вот же жлобы, — с набитым ртом буркнул Тилль. — Морду им набить надо за это.
— Нет-нет, пап, не надо! — вдруг вскинулась девочка, затрясла головой, — Пусть достается ему, не хочу, чтобы меня из-за этого приза совали всем под нос как объект для подражания.
— Ну, как хочешь, — Линдеманн пожал плечами.
— Такая дрянь на вид, а как вкусно, оказывается, — Нелле выловила из тарелки кусочек гриба и подозрительно на него уставилась.
— Грибы вообще вещь вкусная. Если съедобные, — хмыкнул Шнайдер и отхлебнул кофе. Она стрельнула на него глазами — он сидел боком к ней, — заметила, как бледный кончик его языка скользнул по нижней губе, когда он облизнулся после глотка горячего напитка, и как дрогнули ноздри, когда он потянул носом крепкий кофейный запах.
— М, Тилль, классный кофе, — не замечая взгляда девочки, Шнай зажмурился.
— Как называется? — он чуть причмокнул, смакуя послевкусие. Что ж это такое? Кто ж так делает?
— Да черт его знает, — Линдеманн по привычке насовал хлеба в суп и теперь выбирал ложкой размоченные куски.
— Это эта мартышка покупала в прошлый раз, а упаковку выбросила. У нее спрашивай, — кивнул головой на дочку.
Шнайдер глянул на нее, она осеклась, резко отвела взгляд.
— Чего это я мартышка? — стрельнула глазами на отца.
— Того, что навешала на себя цацок больше, чем сама весишь, — Тилль легонько коснулся пальцами мочки своего уха, дернул бровями. Нелле фыркнула.
— Ну и что? Будто у тебя уши девственно-целые, — она ехидно ощерилась, сверкнув крупными белыми зубами, но прикрыла волосами уши, в которых действительно гвоздей и колец было внушительное количество. Линдеманн поперхнулся супом.
— Ты где таких выражений набралась? — он не то, что был возмущен, но изрядно заинтересован. От кого именно прилипла ей эта фраза.
— А что? Вполне приличное выражение. Дядя Шнай, скажи ему, — девочка снова заглянула в лицо барабанщику своими огромными ясными глазами, но уже просяще, не пристально. Ну копия обиженного Тилля.
Кристоф ответил не сразу. Улыбнулся краешками рта, снова глотнул кофе. От горячего горького и ароматного зелья по телу разливалось тепло. Отступила тупая боль, долбившая затылок и левый висок, прояснилось перед глазами. Даже настроение, до этого бывшее растерянно-подавленным, сменилось немного шебутной расслабленностью. Он потянулся, выгибая спину и сводя лопатки, задрал голову, хрустнул шеей. На ум ему пришло совсем неподходящее для разговора с ребенком сравнение девственности ушей Тилля и ее собственных, но он отбросил эту мысль и все-таки ответил.
— Выражение, может, и приличное, но количество железа у тебя в ухе не очень, как для четырнадцатилетней девочки.
— А-ай, сговорились вы все, что ли? — она скривилась. — Все равно не сниму! К тому же мне уже почти пятнадцать.
— Ладно-ладно, только не подходи близко к трансформаторным будкам, а то наэлектризуешься, и тебя током шарахнет, — Линдеманн расплылся в ухмылке, девчонка вспыхнула.
— Ах, ты! — она потянулась, ткнула батю пальцем в бок, тот охнул, отшатнулся.
— Ай, так не честно, — но она уже пристала к нему основательно. Стала тыкать его и щекотать. Тилль то ли всерьез, то ли притворно замахал руками, завертелся, пытаясь защититься, вытаращился, дурашливо закричал.
— А-а, помогите! Замучить меня хотят! — от неловкого движения со стола свалилась тарелка с хлебом, Шнайдер вскочил, стараясь уйти из зоны поражения этого стихийного бедствия, наклонился за ломтями хлеба, рассыпанными по полу, но Тилль, уворачиваясь от дочки, нечаянно попал рукой ему по горлу. Шнайдер кашлянул, инстинктивно отшатнулся, выпустив собранные куски из рук, повалился спиной на тумбу рукомойника.
— Вот холера! — Тилль вырвался, Нелле плюхнулась на стол.
— Ты цел?
— Вроде бы, — прохрипел Шнай, пытаясь восстановить дыхание. Довольно болезненный и неожиданный удар выбил его из равновесия, благодушное настроение испарилось, как и не было.
— Слушай, Тилль, пойду я все-таки. Не сердись, — обретя возможность говорить, Кристоф снова запросился.
— Ну уж нет. Никуда я тебя не отпущу одного, я уже сказал. Мне нужен живой барабанщик. Ложись у нас, в комнате для гостей есть большой диван, там даже Олли помещался, а ты так тем более влезешь.
— Не хочу я вас стеснять, — светлые льдистые глаза драммера стали серьезными и даже колючими. Он действительно устал от чужих постелей и хотел домой. В тишину и покой, но Линдеманн уперся, как пень, припомнив ему поездку и его состояние, наотрез отказался отпускать. Шнайдер надулся.
— Мы не будем мешать тебе, дядя Кристоф, правда. Оставайся, — Нелле. Совсем юная, немного неточная копия Тилля смотрела ему в лицо широко раскрытыми глазищами. Линдеманн присоединился, состроил такую же несчастную мину, и Шнай сдался.
Взяв недопитую чашку кофе, он пожал плечами и произнес:
— Ладно, уели. Остаюсь, — и побрел в знакомую комнату. Они часто ночевали друг у друга, и каждый уже обзавелся дополнительным диваном-кроватью-матрасом на такие случаи. У Тилля была целая комната.
— Чего это с ним, Пап?
Нелле оторвала взгляд от спины Шнайдера и удивленно глянула на отца.
— Он… болел. Только выписался из больницы и хотел вернуться домой. Теперь расстроен.
— А чего ты не отпустил его? Пусть ехал бы себе.
— Не могу, Нелле. Ему по дороге стало плохо, сознание потерял, не хочу оставлять его одного. Вдруг снова станет хуже.
— Мм… жалко Шнайдера, — девочка тяжело вздохнула, вспомнив, как вроде совсем недавно бабушке ее тоже стало плохо. Она охнула и стала оседать на пол прямо в магазине, куда они пришли за продуктами. Люди рядом вызвали неотложку, и те забрали фрау Линдеманн в больницу с предынфарктным состоянием.
— У него тоже сердце болит? — Тилль понял, откуда у этого вопроса ноги растут.
— Нет. Не знаю, доча. Нет, наверное.
Тогда медики так и не смогли объяснить ему то, что произошло со Шнайдером в кафе. Как за считанные минуты его тело израсходовало такую уйму ресурсов, что выглядел он теперь бледной тенью по сравнению с собой прежним. Но он понял позже. Почти все в этом мире топливо. И из всего можно получить энергию. И ткани человеческого тела подходят для этого не меньше, чем нефть или уголь. Просто реакции немного иначе протекают, а результат тот же. Чистая энергия. Которую Кристоф направил на их с Паулем исцеление.
— Пап, ты чего? — видя, что батя завис, девочка несильно толкнула его в плечо.
— А? Ох… Нет, ничего, Нелле, все в порядке. Пойдем в зал, помнишь, я обещал тебе кое-что? — Тилль заговорщицки улыбнулся одними краешками губ.
— Игровая приставка? — девочка чуть не подпрыгнула за столом.
— Да, и мы будем играть вместе, — вокалист сгреб вдруг дочку в объятья, потрепал по волосам.
— О! Супер! — она забарахталась в его руках, поцеловала в колючую щеку.
— Давай, доедаем и идем. Кто первый съест — у того первый джойстик, — Линдеманн знал, чем мотивировать.
Суп был съеден в мгновение ока, они собрали посуду со стола, сунули ее в раковину, и, выключив на кухне свет, тихонько, притворно-крадучись, пошли в зал, где на телевизоре, упакованная в невзрачный пакет, лежала вожделенная приставка.
***
Кристоф знал, что и где находится в комнате для гостей. Это была совсем маленькая комнатушка с большим шкафом, окном и диваном, возле которого торчал непонятно откуда притащенный торшер. Тиллю он нравился и, несмотря на все матюки одногруппников, он даже не собирался выбрасывать «эту трухлятину», как обозвал его Рихард.
Кроме всего прочего, из комнаты была проделана дверь в душ, чтобы при надобности никому не мешать в квартире, и Шнайдер знал и об этом. И с удовольствием воспользовался. Когда Линдеманн с дочкой угнездились за какой-то видеоигрой, судя по возгласам в духе «Я тебя обгоню» — гонками, тихо пробрался в душевую, быстро разделся, ополоснулся под струей прохладной воды, и, не вытираясь, обратно надел джинсы и майку-борцовку, что была под рубашкой. Ощущение жары не отпускало его. Он ощущал усталость, но понимал, что сразу не заснет, поэтому, позаглядывав на полки, взял первую попавшуюся книгу — что-то из истории древнеперсидского государства, и устроился на широком диване.
Кружка с кофе стояла на полу, Крис читал и иногда прихлебывал из нее остывший кофе, уже не замечая, что от смеси усталости и кофеина в голове образуется полная каша.
Мысли уплывали куда-то далеко. Туда, где древние персы еще поклонялись Ардвисуре Анахите, обожествляли Природу и черпали силы непосредственно у Нее. Туда, где нефтяной асфальт и битум использовали для строительства стен Вавилона… И снова завертелось все.
Нефть, кровь Земли, источник энергии и древняя память всего сущего на планете. В ней столько всего намешано, но люди научились использовать каждую ее составляющую в своих целях, разделили этот огромный источник на десятки ручейков, и каждый в отдельности направили в русла своих целей. Часто и густо не самых благородных.
Кристоф зевнул. Глаза совсем слипались. «Откуда такие странные сравнения? Почему именно нефть? Это все любовь Тилля к огню. Или его, Кристофа, энергия? Или Рихардов пафос и эротический демонизм? Или, может, безбашенность Полика? Гротескная комичность Флаке и загадочный магнетизм Олли? Они все… как фракции нефти, каждый на своем месте и не только за инструментом. Как-то связаны и это очень важно, это поможет им в дальнейшем…». Последние мысли увязли в черноте, поглотившей сознание Шнайдера. Он заснул.
***
— Так, Нелле, давай закругляться. Часы показывали восемь вечера.
— Ну, пап, давай еще немного, — девочка не хотела расставаться с игрой.
— Ты уроки все сделала, «давай еще»?
— Почти.
— Много осталось?
— Нет. Две задачи по физике, но там все просто. Я завтра утром допишу, пап, давай еще! — раззадоренная азартом, дочка Тилля не хотела возвращаться к нудным повседневным делам, но вокалиста уже утомила мельтешня на экране телевизора, к тому же у него самого остались незаконченные дела.
— Вот давай, дописывай и спать.
— Ну-у-у, пап… Не хочу. Когда я еще тебя теперь увижу?
Тут Тилль завис. Он не мог ничего обещать Нелле, и от этого стало кисло.
— Не знаю, малыш. Думаю, через пару недель, как и раньше. Мы пока никуда не едем.
— А маче… Мамка? Вдруг она не отпустит? Я не хочу снова с сестрой сидеть…
— Отпустит. Куда она денется, — Линдеманн помрачнел. Кира. Сводная сестра его Нелле. Черти бы взяли его самого. Выросший в крошащейся семье, как он мог себе создать нормальную? Кто бы только подумал…
Мысли о Рихарде и тех событиях взвихрились в голове, как снежинки, подхваченные ветром, кололись и ранили.
— Правда? Ты уговоришь ее?
— Уговорю, — Тилль притянул к себе дочку и крепко обнял. Они сидели на полу перед отключенным уже телевизором.
— Обещаешь?
— Обещаю, — он поцеловал ее в макушку. Сколько он пропустил в ее жизни?
— Хорошо. Тогда я согласна даже на физику.
— Давай, мелкая, а я пока тоже кое-что допишу, — он встал, вышел в прихожую, взял в сумке блокнот с текстами песен и ручку, вернулся. Девочка уже включила свет, выгребла из рюкзака тетради, и, подложив под тетрадь книжку, что-то уже записывала.
— А за стол не судьба сесть? — Тилль указал взглядом на письменный стол. Пустой и одинокий.
— Ай, там не интересно. А что у тебя? Новые песни?
— Да, — Линдеманн плюхнулся в кресло, открыл блокнот, пересматривая строчки.
— Покажешь?
— Не знаю. Как получится, — он задумчиво пожевал губами. Стоит ли вообще теперь скрывать что-либо, если она выросла на его жутких колыбельных?
— У тебя круто получается, покажи! — Нелле уже отпихивала тетрадь с книгами, собираясь встать и подойти к отцу.
— Нет-нет. Не сейчас. Сначала физика, затем песни, — он ткнул в ее сторону ручкой, погрозил.
— Ла-а-адно.
На том и порешили.
***
С физикой было покончено, тексты песен пересмотрены, и квартиру окутала тишина. Нелле ушла в свою спальню, которую Тилль так и не переделал, сам вокалист растянулся в зале на диване.
В коридорчик, который вел в зал от прихожей мимо кухни, детской спальни и комнаты гостей, падал желтый свет как раз из последней комнаты. Шнайдер заснул так его и не выключив. Нелле проснулась сама не понимая от чего. Хотелось пить.
На ощупь найдя тапки на полу, она побрела в кухню, глотнула там воды из-под крана, но на обратной дороге остановилась напротив комнаты со включенным светом. Дверь была не закрыта, и заглянув, она увидела лежавшего на диване Шнайдера.
