De toutes les fureurs de son ame

      После утренней службы, на которой, в силу постигшей трагедии, ему позволили не исполнять привычных обязанностей, Фролло отправился в город. Нужно было купить еду и вино для Эсмеральды, принести свежей воды, которой она могла бы умыться и разбавить питье, разжиться хоть каким-нибудь платьем… Архидьякон, давно уже не занимавшийся покупками, содрогнулся, представив десятки устремленных на него любопытных взоров.       Наконец он решился обратиться к одной из прачек, что давно подвизалась при монастыре и производила впечатление наиболее кроткой и набожной женщины среди всех своих товарок. Наспех выдумав историю о последней просьбе Жеана, якобы завещавшего помогать, по мере сил, его нареченной, совсем юной красавице-сироте, священник попросил добрую женщину купить самое необходимое для оставшейся без поддержки бедняжки. Растроганная этой сказкой, прачка поспешила на рынок, неподалеку от которого пару часов спустя укутанный в черный плащ мужчина, в котором она с трудом признала отца Клода, забрал тяжелую корзину с продуктами, отмахнувшись от сдачи в несколько денье. Таким образом, сердце сердобольной женщины было окончательно растоплено, и архидьякон вполне мог рассчитывать на ее помощь и в будущем.       За то время, пока прачка собирала корзину с провизией, Фролло успел навестить старьевщика и приобрести два вполне сносных платья, яркую карминную юбку, косынку, а также пару рубах и сорочек. Теперь он спешил со всем этим добром туда, где ждала его – точнее, не ждала! – строптивая девка, по вине которой несчастный потерял не только сердце, но и голову.       Заслышав шорох отпираемой двери, цыганка опрометью бросилась вниз, коря себя на все лады: она не ожидала, что мерзкий поп вернется так скоро, иначе караулила бы его у входа и попыталась выскользнуть на улицу. Однако спешка оказалась напрасной: монах уже захлопнул входную дверь и спрятал ключ у себя на груди.       - Глупая! – процедил он. – Если выйдешь при свете дня, тебя схватят и повесят раньше, чем зайдет солнце.       - Уж лучше так, чем сидеть в этой клетке! – зло парировала девушка.       - Я принес тебе еду и одежду, - немного помолчав, начал Клод. – Не знаю, что в этой корзине – посмотри сама. Мне еще нужно купить дров для жаровни – от нее больше света, чем от масляного светильника, к тому же ты сможешь готовить или согреться, если замерзнешь. Подумай, что еще тебе может понадобиться. Скажешь, когда я вернусь. Как мы оба помним, ты здесь надолго, так что…       Последние слова можно было бы расценить как угрозу, однако они были произнесены таким усталым и бесцветным голосом, что Эсмеральда поняла: он вовсе не хотел запугать или злорадно напомнить о ее новом печальном положении – просто констатировал факт. Язвительный ответ уже был готов сорваться с языка осмелевшей при свете дня плясуньи, однако в последний момент она отчего-то передумала и промолчала. Что-то неуловимо изменилось во взгляде этого странного, пугающего ее человека: глаза его больше не полыхали подобно тлеющим головням, надменно вздернутый подбородок был понуро опущен. В этот момент он не вселял страха в ее трепещущую душу, но и жалким не выглядел, а ведь цыганка уже привыкла видеть его только в этих двух состояниях: внушающим либо ужас, либо презрение. Однако сейчас перед ней стоял гордый мужчина, надломленный каким-то горем, не связанным с ней – девушка почти физически ощущала его душевную боль. И скорбь эта некоторым образом помогала и ей, пленнице этого человека: она притушила на время пожиравший его огонь похоти, позволив обоим вздохнуть свободнее. Эсмеральде не было жаль своего гонителя: напротив, она с удовлетворением отметила, что и он нисколько не счастлив, заполучив ее в свои руки. Передышка от его грязных притязаний казалась красавице благом, единственным подарком судьбы, что в последние дни была к ней столь жестока, и цыганке было абсолютно наплевать, что за горестные мысли терзают святого отца – лишь бы только они не касались ее, а остальное неважно.       Плясунья, без всякого любопытства заглянув в корзину, обнаружила там при тусклом свете фонаря свежие овощи и фрукты, хлеб, крупу, муку, вино, соль и даже гусиную тушку. Что ж, можно сготовить неплохую похлебку… Поначалу девушка всерьез обдумывала мысль о побеге: поп обещал скоро вернуться, значит, она вполне может подкараулить его под дверью, ударить тем же светильником и попытаться сбежать. Однако вскоре она откинула эту мысль: при свете дня, даже переодевшись в принесенное монахом платье, она все равно будет легко узнана. Теперь, когда плясунья почти поверила, что похититель не решится взять ее силой, а будет терпеливо ждать согласия, собственная жизнь уже не казалась такой уж пустышкой. В конце концов, вчера он пришел вечером, а значит есть шанс улизнуть однажды в темноте, увеличив, таким образом, вероятность проскользнуть мимо стражи. К тому же Эсмеральду не покидала надежда, что горбун, следуя за своим господином, отыщет ее и поможет бежать – нужно лишь немного подождать. Поэтому, когда вернулся священник, нагруженный двумя объемными вязанками дров, она спокойно потрошила гусиную тушку.       - Здесь нет ножа, чтобы я смогла почистить овощи и разделать мясо, - не глядя в сторону вошедшего, произнесла цыганка.       Архидьякон задумался. Нож он предусмотрительно спрятал над дверью, однако отдать его маленькой ведьме означало то же, что вручить осе жало: она преспокойно могла проткнуть своего мучителя. Но и готовить без ножа ей, действительно, будет непросто.       - Что тебе нужно нарезать? - наконец решил мужчина.       - Мне что же, всегда придется ждать тебя, чтобы приготовить поесть?! – взвилась строптивица, вскакивая со стула и устремляя на него свой гневный взор. – О, хорошо!.. Клянусь тебе именем моей бедной матушки, которой я не знала, но которую надеюсь все же обрести однажды, что я не использую этот нож против тебя, трус!       - Как и против себя, - быстро добавил Фролло, пропустив мимо ушей последнее оскорбление.       - Да, - коротко ответила девушка, раздраженная своим невольно данным обещанием.       Клод, пошарив над дверью, достал спрятанный нож и протянул цыганке:       - Кроме ножа, тебе что-нибудь еще нужно?       - Яйца, - не глядя на священника, коротко ответила та.       - Что?.. – удивленно переспросил архидьякон.       - Смесью желтка с золой можно помыть волосы, - пояснила Эсмеральда. – Я больше месяца просидела в грязной сырой темнице, а потом не могла покинуть собор под страхом смерти. Из-за тебя!       Неужто маленькая плясунья, обитательница Двора Чудес, заботится о таких вещах, как чистота?.. Она и впрямь изыскивала средства на посещение общественных бань?.. Клод был удивлен, но, впрочем, не видел причин отказывать ей в этой маленькой просьбе.       Покинув свою прелестную пленницу, он отправился на рыночную площадь, где, помимо десятка яиц, приобрел пару добротных больших ведер. Поручив одному из крутившихся здесь же мальчишек, промышлявших то воровством, то мелкими услугами, принести наполненные чистой водой ведра по названному адресу, архидьякон сунул рыжему хитрецу денье, пообещав еще два, когда тот выполнит задание. Подросток, кивнув, исчез, и мужчина отправился в обратный путь. Поскольку он не торопился, то ничуть не удивился, увидев сорванца, нетерпеливо приплясывающего у поворота в нужный двор, и пару ведер чистой воды рядом с ним. Сунув обещанную сумму мгновенно исчезнувшему в переулке юнцу, Фролло поочередно перетащил оба ведра к двери и вновь вошел в скудно освещенное неярким пламенем жаровни помещение.       - Вода питьевая, но вымыть голову ее тоже хватит. Если хочешь, я могу помочь…       - Хочу, - ядовито откликнулась плясунья. – Принеси мне бадью с водой, чтобы я смогла выкупаться! Раз уж ты не выпускаешь меня отсюда.       Священник лишь поморщился, но вновь предпочел пропустить едкую иронию мимо ушей.       - Ты можешь обтереться смоченным полотенцем. Что касается волос, я могу полить тебе из кувшина…       - Спасибо, справлюсь без тебя! – огрызнулась маленькая язва.       Когда он уже уйдет?.. Уж не собирается ли этот святоша остаться на ужин?! Лучше голодать, чем делить с ним трапезу! Эсмеральда чувствовала кожей устремленный на нее жадный взгляд, и ей вновь стало не по себе. Наверное, не стоило дразнить тигра в его же логове…       - Я пойду, - облегченный вздох невольно вырвался у цыганки при этих словах, произнесенных чуть подрагивающим, хриплым баритоном.       Она осмелилась обернуться, лишь услышав шорох поворачиваемого в замочной скважине ключа. Девушка осталась в одиночестве.       …Эта ночь стала для Клода очередным испытанием. Из головы его никак не шел поселившийся там сегодня образ прекрасной маленькой чаровницы, нежно ласкающей свое обнаженное тело влажной тканью. Он видел, как смуглые ручки опрокидывают кувшин воды на смоляные волосы, как переливаются в неровном свете свечи черные пряди… Терзаемый похотью, святой отец, казалось, чувствовал на губах капельки, оросившие нежную шейку и девичью грудь. Он проворочался почти до рассвета, проснувшись вскоре от собственного болезненного стона. Тело горело, точно в лихорадке; не отпускавшее желание вновь вытеснило из головы все мысли, заставив позабыть даже погибшего брата. Поднявшись, мужчина в спешке накинул на себя рясу, плащ и вышел на улицу, торопливо направившись в сторону заветного домика.       Однако, не пройдя и полпути, он заметил испуганные взгляды редких прохожих, смотрящих ему за спину, и резко обернулся. Отставая на несколько метров, за ним следовал Квазимодо. Да как он смеет – после всего, что натворил?! Если бы не проклятый горбун – о, надо было оставить его тогда в яслях, на расправу жестокой толпе! – Жеан сейчас был бы жив. Злоба и тоска сжали сердце с одинаковой силой, обратив в пепел сжигавшее секунду назад вожделение.       В негодовании архидьякон Жозасский быстро подошел к горбуну и отвесил тому тяжелый подзатыльник. Однако звонарь, покорно стерпевший столь резкое обращение, казалось, вовсе не собирался отказываться от мысли и дальше преследовать своего приемного отца. Последний же с тоской понял, что от навязчивого спутника не избавиться никоим образом, не посвятив его в тайну исчезновения цыганки. Точнее, в ту часть этой тайны, которую Квазимодо следовало знать.       Направившись обратно к Собору Парижской Богоматери, Фролло знаком приказал горбуну следовать за ним. Только достигнув Нотр-Дама, священник снизошел до объяснений. Используя понятный лишь им двоим язык мимики и жестов, Клод постарался как можно доходчивее объяснить, что плясунья жива и в безопасности. Однако находиться в соборе ей больше нельзя, поскольку король позволил нарушить священное право убежища, чему звонарь сам был свидетель.       Робкая просьба Квазимодо навестить Эсмеральду была встречена шквалом оскорблений и весьма чувствительными побоями, но все же, успокоившись, архидьякон объяснил, что уродство привлекает к себе слишком много внимания: люди могут заинтересоваться, куда направляется спасший однажды от виселицы ведьму горбун. Звонарь нехотя согласился с этим доводом: как ни велико было желание увидеть девушку, ее жизнь он ценил премного выше собственных надежд. Конечно, беспокойство за несчастную, беззащитную перед уже посягавшим на ее честь мужчиной, не оставляло Квазимодо. Но, несмотря на все происшествия, давно и прочно поселившаяся в его сердце преданность приемному отцу не допускала серьезных возражений его слову. Поэтому, волей-неволей, горбуну пришлось смириться с тем, что отныне не он является спасителем и хранителем осужденной на смерть красавицы, и с тоскливой мольбой в глазах ожидать скудных крох информации о столь дорогой его сердцу девушке.       К тому же звонарь чувствовал себя виноватым – не перед наглым мальчишкой, которого отправил на тот свет, но перед своим господином. Убитый горем после исчезновения цыганки, он все же не мог не заметить появление в то страшное утро на Соборной площади отца Клода. Видел его беззвучные слезы, проливаемые над убитым, суровое, подавленное молчание на отпевании, которое было страшнее самых горьких стенаний, искреннюю, горячую молитву по усопшему, идущую из сокровенных глубин этой отчаявшейся души... Невыносимо было знать, что он, Квазимодо, стал причиной столь глубокой скорби взрастившего и воспитавшего его человека. Итак, горбун остался в совершенном одиночестве: защищая Эсмеральду, которая в итоге все равно оказалась для него потеряна, он невольно окончательно оттолкнул от себя того, кто заменил ему отца и мать, подарив право на жизнь. Подобный неприкаянному призраку, которому не нашлось места ни среди живых, ни среди мертвых, скитался несчастный урод в стенах Собора Богоматери, пытаясь отыскать каплю поддержки хотя бы в этой каменной громаде, мечтая обратиться одной из серых гаргулий. Верные бронзовые и медные подруги скорбно молчали, разделяя мрачную тоску своего властелина, с каждым днем все глубже погружавшегося в черную бездну безнадежности. Воистину, звонарь был несчастнейшим из людей, хотя два горячо и преданно любимых им существа поспорили бы с этим утверждением, не желая отдавать пальму первенства.