De toutes les fureurs de son ame

      Когда плясунья открыла глаза, в келье уже клубился вечерний сумрак. Она огляделась, силясь припомнить, где находится. Воспоминания вызвали мучительный приступ боли во впервые обжегшемся сердце, однако боль эта была уже вполне человеческой: с ней можно было жить – тоскливо, с подвываниями и острыми приступами хандры, с периодически проскакивающими мыслями о милосердной смерти, но все-таки можно. С тяжелым вздохом села Эсмеральда на тюфяке и попыталась решить, как же ей быть дальше, когда внезапно пронзила новая пугающая мысль: «Ночь! Священник!» Проклятье, как могла она дать столь опрометчивую клятву?! Что с ней теперь будет?..       Так и не успев ничего придумать, девушка услышала тихий шорох в замочной скважине. На пороге показался Клод с небольшой корзинкой в руках. Взглянув на съежившуюся от ужаса пленницу, он молча запер дверь и разжег огонь в жаровне. Веселые языки пламени разогнали по углам сгустившиеся тени; стало чуть теплее. Мужчина тем временем небрежным жестом освободил половину заваленного рукописями стола и начал извлекать обещанный ужин: чугунный котелочек, от которого ароматно пахло мясной похлебкой, хрустящий пшеничный хлеб, сыр, ветчину, сливы, кувшин десертного вина – никогда еще стол ученого-аскета не знал подобной роскоши.       Цыганка, к своему немалому удивлению, почувствовала, что и впрямь ужасно голодна. Да, какие бы страдания не подносила нам жизнь, не так-то просто выбить из молодого организма здоровый аппетит.       - Угощайся. Я ужинал внизу, в трапезной.       Архидьякон едва сдерживал зудящее нетерпение: ему хотелось сейчас же, немедленно, схватить неприступную красавицу за руку, увести в их скромное убежище и познать наконец все тайны ее восхитительного тела! Он горел, но впервые огонь этот не терзал, не мучил, а лишь подогревал негасимое желание, которое вот-вот должно было быть удовлетворено. Фролло опасался, что Эсмеральда останется в той же прострации, в какой он покинул ее утром, однако сейчас с удовольствием отметил, что она, похоже, поспала, и ее горе начало принимать форму вполне обычной тоски, свойственной всем юным разбитым сердцам.       Как ни старалась девушка растянуть ужин, все же через полчаса с едой было покончено. Она, однако, не спешила вставать из-за стола: сидела на шатком табурете, опустив глаза и боясь пошевелиться. За спиной послышался шорох:       - Надень, - священник протягивал ей знакомое монашеское одеяние и свой плащ.       Не поднимая взгляда, плясунья обреченно взяла рясу и натянула ее поверх своего наряда. Широкий плащ с низко надвинутым капюшоном окончательно скрыл женственную фигурку и прелестное личико, после чего мужчина крепко стиснул ее запястье и, заперев келью, повел за собой.       …Квазимодо, которому этой ночью не спалось, с тоской взирал на спящий Париж. Вдруг его единственный зоркий глаз выхватил в свете пузатой луны две поспешно пересекающие безлюдную площадь фигуры. В одной он без труда узнал своего приемного отца, а вот в другой… Сердце, сделав бешеный кульбит, с силой забилось о ребра в безнадежной попытке вырваться из плена стесненной груди. То была она – звонарь мог поклясться в этом!..       Не думая ни о чем, гонимый непреодолимой силой, что заставляет пса бежать вслед за хозяином, покуда не лязгнет натянувшаяся цепь, бросился горбун вниз по лестнице, прескакивая через две ступени и рискуя свернуть себе шею в темноте. Увы, путь с колокольни до ворот был неблизким. Когда он наконец выскочил на площадь, насмешница-луна по-прежнему серебрила серые камни, по которым минуту назад прошла цыганка, однако два существа, которых одних во всем мире любил Квазимодо, уже растворились в одном из многочисленных переулков. Бедняга бросился по той улице, по которой однажды шел, преследуя своего приемного отца, однако очень скоро удостоверился, что на сей раз архидьякон изменил маршрут. В отчаянии звонарь нечленораздельно закричал, воем изливая свое горе, и, сломленный, ничком упал на грязные, холодные булыжники равнодушной к его страданиям мостовой.       Эсмеральда вздрогнула, услышав в отдалении какой-то нечеловеческий жалобный возглас. Напряженная до предела, подобно тетиве взведенного арбалета, она могла сорваться в любой момент. Клод же, услышав этот вопль, выдохнул с облегчением: хорошо, что он благоразумно сделал крюк и не пошел известной звонарю дорогой. Теперь он молился только о том, чтобы на пути им не встретился патруль.       Сознание измученной навалившимися на нее несчастьями девушки, оцепенев, словно бы вовсе отказывалось принимать участие в происходящем: покорно поспевала она за своим пленителем, не предпринимая ни единой попытки к бегству. К тому же призрачный огонек надежды на то, что каким-то чудом удастся избежать расплаты за свое опрометчивое обещание, до последнего теплился в юном сердечке. Инстинктивный страх неминуемой гибели, вздумай она позвать на помощь, боролся с другим, не менее сильным, трепетом перед ожидавшей ее в лапах монаха участью. Два этих чувства оказались настолько яркими, что полностью вытеснили в эти минуты все прочие мысли: Эсмеральда уже не вспоминала о предавшем ее капитане, не надеялась на помощь своего уродливого друга, не могла даже строить планов, как избавиться от своего мучителя - только страстно мечтала вырваться на свободу, выжить, бежать. Если днем жизнь казалось конченой, а собственная дальнейшая судьба вызывала интереса не более, чем непонятные слова на стенах маленькой кельи, то теперь апатию как рукой сняло. Умирать не хотелось точно так же - а, может, и больше - как и сдерживать данную клятву. Лишь поняв, что они уже достигли нужного переулка, ощутив дыхание неотвратимо надвигающегося рока, плясунья сделала наконец выбор в пользу того, что казалось более далеким и менее реальным. Собрав остатки сил, крикнула она, что есть мочи:       - Помогите!..       - С ума сошла?! – шикнул обернувшийся Фролло.       Глаза его метали молнии, а лицо приняло такое разъяренное выражение, что повторить попытку цыганка не решилась – лишь сморщилась от боли, когда железная хватка усилилась. Никаких других плодов ее отчаянный возглас не принес: ни одно лицо не мелькнуло в окне, не говоря уже о появлении стражи, очевидно, редко заглядывающей в многочисленные узкие парижские дворики, которые не раз слышали на своем веку безответные мольбы о помощи. А через минуту взывать к равнодушной тишине, укутавшей столичный муравейник в этот ночной час, стало поздно: священник грубо втолкнул ее в знакомое жилище и вошел следом, безошибочно отыскав в темноте замочную скважину и накрепко заперев дверь. Только после этого он позволил себе выдохнуть.       - Девушка, ты совсем спятила?! – накинулся он на нее, кое-как справившись со светильником и разглядев притаившуюся в углу фигурку. – Тебя спасут только для того, чтобы вздернуть на рассвете на Гревской площади! Хочешь навеки уснуть в Монфоконе?       - Уж лучше провести вечность в склепе, чем одну ночь – в твоей постели, грязный монах! – дрожащим голосом запальчиво ответила та.       - По счастью, у тебя нет выбора! – процедил мужчина, делая шаг вперед.       Ее неожиданный возглас заставил архидьякона порядком понервничать, и теперь любовная горячка уступила место гневному негодованию. Да что она о себе возомнила?! Гордячка!       - Ты, быть может, забыла, красавица, но у нас с тобой был уговор. Свою часть я выполнил, пришло тебе время выполнить свою!       - Отпусти меня!.. – взмолилась девушка. – Я обещала, знаю, но я… Я не могу! О, как это все ужасно!.. Пожалуйста, не заставляй меня – я не могу! Ты пугаешь меня, мне страшно. Лучше убей меня, но не принуждай делить с тобой ложе!..       «Делить с тобой ложе!» - в отличие от прочего, эта фраза музыкой прозвучала в голове Клода. Ярость его тут же улеглась, а жаркий греховный огонь полыхнул с новой силой, будто в него плеснули раскаленного масла.       - Не бойся, дитя, - низким от страсти голосом произнес он, обхватывая дрожащие плечики и заставляя маленькую чаровницу подняться. – Прости, что причинил боль, но едва подумаю, как своим опрометчивым возгласом ты могла погубить нас обоих… Не будем об этом. Теперь все хорошо, здесь ты в безопасности...       - Отпусти меня, - снова тихо попросила Эсмеральда, не отводя будто прикованного страхом взгляда от его горящих глаз.       - Отпущу. Я ведь обещал тебе помочь бежать, а я, как видишь, держу слово. Сдержи и ты свое…       С этими словами он одним движением развязал тесемки плаща. Тяжелая ткань с тихим шорохом сползла на пол. С рясой пришлось повозиться подольше, однако скованная ужасом цыганка не могла уже противиться и покорно позволила снять с себя черное одеяние. Следом за ним отправился покрывавший плечики яркий платок… Она стояла перед мужчиной в своей карминной юбке и простой льняной рубахе, опустив взор, с полыхавшими от стыда щеками. Длинные ресницы трепетали, одинокая слезинка прочертила дорожку на раскрасневшемся личике.       - Красавица!.. Колдунья!.. – выдохнул Фролло, с трепетом стирая большим пальцем прозрачную каплю.       Это невинное прикосновение к мягкой коже показалось священнику-девственнику таким волнительным, что он, не в силах больше сдерживаться, припал в жадном поцелуе к алым устам. Оказавшись в ловушке, в которую сама себя загнала, плясунья, вжавшись в угол, ощущала, как шершавые руки властно блуждают по ее телу, как быстрые поцелуи жалят шею, плечи, грудь… Как судорожно расшнуровывают ворот рубахи дрожащие от нетерпения пальцы. Справившись в конце концов с завязками, Клод уткнулся лицом в лебединую шейку и с силой прижал к себе гибкое тело, не сдержав тихого стона. Этот стон будто вывел пленницу из оцепенения.       - Не трогай меня!.. – слабо затрепыхалась она, понимая, что силы не равны, но не желая все же сдаваться. – Пусти! Ненавижу тебя! Гадкий монах, за что ты терзаешь меня?!       - Я люблю тебя! – глухо прорычал архидьякон, выведенный из сладкой истомы этими жестокими словами. – А ты – что ж, ненавидь, если желаешь того. Однако же, несмотря на свою ненависть, тебе придется отдаться мне, слышишь?! А если не захочешь сдержать свою клятву добром, я возьму тебя силой, девушка, так и знай! Но сегодня ночью, так или иначе, ты будешь моей: довольно я ждал, довольно умолял, довольно терпел твои отказы!..       Мужчина, взяв в правую руку светильник, левой вновь сжал тонкое запястье и потащил несчастную наверх.       - Слабой мушке не спастись из цепких лап паука, - неразборчиво пробормотал он про себя, - сеть надежно спутала ее маленькие ножки, и хозяин уже спешит полакомиться долгожданной добычей. Рок!