Мусорщик

Джером уже семь лет носит свою потёртую рабочую форму, серую, выцветшую на локтях и коленях. Семь долгих лет, которые Джером проводил в кабине старого мусоровоза, стали для него настоящей вечностью. Дёнь за днём, час за часом — его расписание никогда не менялось. Сначала на Мэддисон, затем — Доулс, огромная яма у сквера, светофор перед Бэквелл на шесть секунд дольше обычного светится красной полоской, у церкви задержаться на полчаса — пастор Филдс вынесет огромные пакеты после завтрака для бездомных. Джером знал каждый сантиметр привычного для него пути, каждую ямку и каждый бугорок на давно не идеальном детроитском асфальте. Кризис почти стёр город с лица земли, оставив лишь кучи мусора на улицах, разруху и сотни пустых домов. Бедное чернокожее население уже как пять лет являлось полноправным хозяином Детроита, вдыхая жизнь в места, которые ранее люди старались обходить стороной. В заброшенных домах по вечерам мерцали огни костров, которые разводили бездомные прямо в центре когда-то дорого отделанных мрамором гостиных. Сердце города, шумевшее и блиставшее в прошлом, теперь глухо гремит «чёрным» речитативом и завывает блюзовыми импровизациями. Когда вся помпезная человеческая цивилизация вдруг рушится, точно карточный домик, остается очень много хлама, который кому-то нужно разгребать и жить лишь в попытке сохранить оставшееся мироздание. Так пытался жить Джером, огромный чёрнокожий мужчина, с мозолистыми от работы ладонями, с короткими вьющими чёрными волосами и коричнево-золотистыми глазами, которые с вынужденным равнодушием и грустью смотрят на бесконечную полосу тротуара. Он всегда жил один, был молчалив и отзывчив. Его большое сердце знало и радость, и доброту, и честность, но нынешнее время не часто вознаграждает человека за такие достоинства. Как угли они тлели в нём, не находя достойного применения хоть в чём-то. Да и когда «белые» ещё не бросили Детроит и не сбежали, как крысы, на юг, они помнили жестокие правила рабства и иной раз намеренно старались уничтожить отличающихся. Порой Джерома не пускали в некоторые кафе и бары, где было тоскливо, но не так, как за их стенами. Из всех возможностей соверменности ему оставалось только отдавать силы на «грязной» работе и глотать дешёвое снотворное. Он не мог похвастаться завидной родословной или образованием в одном из знаменитых университетов. Но, кажется, и эти критерии состоятельности не имели значения для бывших европейцев. Иногда шайки подростков кричали Джерому вслед: «Чтоб ты сдох, обезьяна!» — и мерзко смеялись, показывая пальцами на огромную удаляющуюся фигуру. Серый костюм шуршал при ходьбе, и в такие моменты мусорщик пытался сконцентрироваться только на этих монотонных звуках. А вечером, словно ангелы, они сидели в церкви и с наигранным смирением бросали взгляды на гипсовую статую Христа, распростёршего руки над небольшим деревянным алтарём и холодным, безучастным взглядом смотревшего сквозь прихожан. Так часто бывает: люди играют с чужими судьбами как будто со спичками, не замечая, что и как легко они уничтожают. Джером не заходил в церковь, но иногда, опершись на кирпичную стену бакалейной, курил и слушал колокольный звон. Его не трогали пасторские речи и цитаты из Библии, и только волшебный звук, разносящийся ветром по всей округе, волновал самые потаённые уголки его души. По пятницам у него было особенно много работы — оставшиеся в строю небольшие промышленные фабрики производили утилизацию, и Джерому приходилось вывозить сотни килограмм металлолома до глубокой ночи. По Лексингтон до ржавых ворот свалки — полчаса езды. Он умело поворачивал руль, держал его крепко и внимательно вглядывался в узкую дорогу, скользящую под колёсами рычащего грузовика. Мартовская ночь выдалась очень холодной, несмотря на это, то и дело Джером устало выходил из машины для того, чтобы забрать подготовленные упаковки. Две минуты шума подъёмного механизма — и воцарялась полная тишина, иногда прерываемая треском лампочки на фонарном столбе. Но на этот раз тишина была нарушена хриплым писком в кустах, прямо за спиной мужчины. Он насторожился и включил карманный фонарик, направив луч света в сторону шума. Никаких признаков движения не было видно, поэтому он направился к обочине и прислушался снова: писк становился громче. Спрыгнув в неглубокий канал, Джером рассекал, как огромный лайнер океанскую гладь, черную воду, руками раздвигая густые заросли кустарника. Его сапоги увязали в грязи, но он продолжал идти и вскоре нашел то, что издавало эти звуки. Завернутый в одеяло, в зарослях лежал младенец, руки его тряслись, а почти белый цвет кожи кое-где перемежался со следами грязи. Он плакал, а точнее сопел, как маленький щенок, которого с особой жестокостью избили дворовые дети. Джером тут же опустил свои сильные руки в грязь, достал содрогающееся тельце и быстро направился к машине. Он уже и не помнил, как доехал до госпиталя, как стучался в стеклянные двери весь грязный, дрожа и смотря сквозь прозрачную толщу с великой мольбой в глазах. Ребенка забрали, подробно опросили Джерома и составили какие-то документы, назначение которых мужчина и представить себе не мог. Через час его отправили домой. Наутро Джером не вышел на работу, а поехал прямиком в госпиталь. Не выкурив сигарету, не выпив пресный кофе, не надев свою серую форму. Его не пустил к ребенку дежурный врач, обосновав это тем, что мусорщик не является ни родственником, ни опекуном. Не умея скандалить, Джером уехал домой и до обеда просидел в любимом зелёном кресле, прямо напротив окна. Он много думал, иногда громко вздыхал и смотрел на фото маленькой девочки. Джекки, его сестра, задумчиво повернула голову и смотрела в камеру, широко улыбаясь. Он взял рамку с фотографией в руки, а потом отвел от неё взгляд. Джером не любит воду, не наслаждается бликами на озере или реке, не путешествует через половину Америки к морю. Джером знает, каким холодным может быть тело человека, как цвет кожи из шоколадного может стать синим, и как легко и быстро может человек умереть. Следующие две недели он машинально ходил на работу. Старый грузовик катился по Мэддисон, Доулс, но Джером больше не считал секунды, пока не погаснет красный. Всё чаще он останавливался для того, чтобы выкурить пару сигарет и снова продолжить путь. Грязь на форме в некоторых местах так и не оттерлась, а новую форму не выдавали из-за издержек бюджета. Пастор Филдс выносил много пакетов, как всегда. В шесть вечера смена заканчивалась, все расходились по домам, Джером тоже. В апреле ему позвонили из госпиталя и сообщили, что спасти ребёнка не удалось. Его родители так и не были найдены, поэтому известить об этом кроме Джерома было некого. Когда разговор закончился, мужчина вышел из дома, не закрыв дверь. Он следовал по давно известному маршруту, смотрел себе под ноги и редко моргал. Он дошёл до маленькой белой церкви, и первый раз перешагнул её порог. В зале было много деревянных лавок, горело несколько свечей. Джером сел на первую лавку, неумело сложил руки, как бы вопрошая о чём-то, но потом резко опустил их. Никто никогда не видел, как он плачет, никто не видел его слабости. По чёрной щеке потекла слеза. Никто не видел его, и никто не мог ощутить его боль. Джером поднял голову и увидел, что гипсового Христа больше не было над алтарём. И ему показалось, что его никогда и не было.