Всё это и даже больше

День закатился и превратился в сплошную боль. Всё становится вдруг каким-то невыносимо муторным, тошным, а пятна крови на его костюме сочатся образами, яркими метафорами, невысказанными монологами. Чья это кровь? Он ударил первым, конечно, и был прав. Ослепленный яростью он швырнул стакан с виски, дернул Габардини за плечо и ударил его в челюсть. Модельер отшатнулся, выронив бокал, сплюнул, и кто-то закричал, когда они сцепились, нанося друг другу жестокие удары. Всё вокруг смешалось в разноцветное месиво из вспышек боли и битого стекла — Дэвид и не видел толком, куда бьет, а наслаждался тем, как саднят его костяшки, и как скрипят его собственные зубы в этом едином порыве невысказанной ярости. Тогда сказали: он слетел с катушек. Дэвид думает, что шрамы украшают мужчину. Быстрым движением он поворачивает вентиль, зачерпывает в ладони ледяную воду и умывает лицо — разбитая губа дребезжит от простых прикосновений, а вокруг вспухшего носа алыми разводами запеклась кровь. Сосуды в правом глазу полопались, саднила щека, вспаханная ногтями — Дэвид давно не видел себя таким. Он дрался, кажется, ещё в юности, а сейчас, когда каждый его шаг подсвечен вспышками фотокамер, это кажется невообразимым. Казалось. Он ещё раз оглядывает себя в зеркале и рвано выдыхает, дотрагиваясь до разорванного ворота рубашки, а потом запускает пальцы в спутанные волосы. Воздух пульсирует ядом, и привкус металла на языке уже кажется обыденностью. Тарино стискивает зубы и закрывает глаза. Мог ли он не заметить, как сходит с ума? Дэвид мысленно отмахивается: какое уж тут сумасшествие, просто вечеринка закончилась раньше, чем Тони планировал. И вовсе не тем, чем хотелось бы. Повезло, что никто не вызвал полицию. Может, он перебрал с виски, это правда. Но когда он увидел, что Джино Габардини приобнимает его Эмму за плечо — всё было уже решено. Дэвид хорошо помнил, как Эмма попала в Голливуд. И теперь, когда позволяла бывшему любовнику приобнимать себя при всех, глаза Тарино налились кровью. Он брел, как пьяный, не разбирая вокруг себя ничего — перед ним пульсировала только чёртова рука Габардини на чертовом плече его женщины, и только это имело значение. Справедливости ради, он сказал: "Убери руку, Джино, или мне придется тебя убить". Но Джино не убрал. Тони говорит: в этом не было необходимости. Дэвид верит, что это вопрос чести. Он вываливается из ванной, захлопывая дверь, и шок выбивает почву из-под его ног. Пространство спальни кажется нереальным — клетка кровати, квадратная ночь за окном, сплошной холод, пробирающий до костей, а на полу — наводнение чемоданов. Дэвид медленно моргает, наблюдая за тем, как его любимая женщина вспышкой мечется от ящиков комода к полкам платяного шкафа, сгребая все, что попадается ей под руку: платья, книги, дорогие украшения и мелочи, еще вчера бывшие обыденностью их совместной жизни. Тарино прислоняется к дверному косяку и стискивает зубы, не в силах поверить, что это с ним происходит. — Что ты делаешь? — хрипит он, морщась, когда разбитая губа вновь начинает жечь. — Зачем тебе все эти чемоданы? Её платье — миллионы переливающихся на свету пайеток, так похожих на золотистый русалочий хвост, окровавлено багрянцем вечера. Он усмехается про себя, ни на секунду не задумываясь, чья это кровь — его или Джино Габардини. Эмма резко останавливается, прижимая к груди очередную вешалку, и от стали в её взгляде по спине режиссёра пробегают мурашки. Как хищник он чует опасность, явственно понимая: перед ним вовсе не жертва. — Я ухожу, — бросает она. В голове у Дэвида звенит. Он вдруг чувствует тяжесть воздуха на своих плечах — слова перестают описывать смысл и разбиваются, падая осколками к его ногам, а потом начинают источать гной. Спальню заслоняет чёрный туман, и его взгляд врезается в пустоту — ничего, ничего больше нет. — Уходишь? — выдыхает он, не слыша собственного голоса. — Ухожу. Страшный взрыв, прогремевший в его голове, заложил уши. Самая страшная боль, которую он когда-либо испытывал, сосредоточилась в его груди и рвалась наружу, ломая рёбра. Кажется, всё его мироощущение исказилось, будто треснувшее зеркало, и не осталось ничего, кроме этой комнаты и зияющей раны — он точно не знал где, словно этой раной стало само его существо. Рваный вздох вырывается из его груди, и Дэвид не в силах произнести ни слова — в горле встал комом болезненный, непрожёванный крик. Мысли мечутся перед его глазами яркими вспышками, ослепляя: казавшиеся бесконечными их совместные годы будто бы испарились, оставив за собой призрачный отблеск счастья. А впереди была только кромешная, непроглядная чернота. — Ты, наверное, ещё пьяна, — хрипит он, поднимая глаза на актрису. — Куда ты пойдёшь? Вот она бросает в чемодан очередную кофточку и отворачивается к шкафу, не имеющая к нему никакого отношения. Дэвид прикусывает щеку изнутри, глядя на шёлк её плеч и выступающую гряду позвонков — если он бросится к её ногам и утопит себя в раскаянии, будет ли всё как прежде? — Я должна побыть одна какое-то время. Эмма говорит: мне от тебя ничего не нужно. Дэвиду нужно абсолютно всё. Они ехали домой в тишине. Эмма прижалась к стеклу, наблюдая за тем, как за окном проносятся фонари, и её молчание угнетало Тарино сильнее, чем пятна крови и осколки в руках. — Он обнимал тебя, — прошептал режиссер. Она не ответила, даже головы не повернула. Тарино шмыгнул носом и сморщился от боли. Он думал о том, как гости безуспешно пытались их разнять, но Эмма вдруг бросилась между ними, будто кошка, и рванула режиссера за пиджак. Она ударила его ногтями, крича что-то бессвязное, Дэвид очнулся от яростного морока. Она кинулась вдруг к своему бывшему любовнику, оставив его, Дэвида Тарино, защищавшего её честь, в полном недоумении. Так что кое-что Дэвид знал абсолютно точно: Эмма не собиралась быть одна. Он не может сдержать усмешку, которая тут же отдаётся болью в рёбрах. Весь холод комнаты, кажется исходит из груди его любимой женщины, и Тарино не может с этим смириться. Эмма стискивает зубы, и вся злость, скрытая под дымкой отчаяния, вдруг выползает наружу. Она опускает руки, задирает подбородок, и смотрит на него так, что Тарино невольно ощущает привкус горечи на кончике языка. И то немногое, что он чувствует еще — ненависть — заставляет его сжать кулаки. — Ты меня за идиота держишь, — усмехается он, — ничего глупее в жизни не слышал. — Ты и есть идиот, — усмехается она, круто разворачиваясь и складывая руки на груди. Дэвид резко отрывается от косяка, превозмогая боль. Гнев зажигается в нём, будто спичка, мгновенно ставшая адским пламенем. Режиссер стискивает зубы, тяжело выдыхает, чувствуя, как едва ощутимо дергается рука в первом жестоком порыве ударить её наотмашь, но Тарино сдерживается. Он мог бы позволить ей не любить себя, но не уважать — никогда. — Ты не можешь так со мной разговаривать, Эмма, — медленно произносит он, цедя каждое слово. — Никто не может так со мной разговаривать. — Боже мой, — нервная усмешка срывается с её губ, и она вскидывает руки, отмахиваясь. — Ты можешь хоть на секунду забыть о своём эго и побыть нормальным человеком? Ты хоть понимаешь, что сделал? Её голос шероховатый, надтреснутый, ничего не имеющий с ней общего — с тем, что он знал о ней. Эмма — жалкая пародия на саму себя и самое страшное оружие против него самого — её глаза полны слёз, и сердце Дэвида болит неистово, неисцелимо. Он хотел бы выкорчевать этот чертов пульсирующий кусок плоти и бросить к её ногам. Хотел бы Дэвид знать, что правда, которая заключается в ударах его кулака, не может быть иной. Порванный ворот его пиджака, сломанный нос Джино Габардини — это вопрос чести. Все это оказалось вдруг исковеркано, истоптано и безнадежно утрачено. Ночей, холоднее этой, пожалуй, никогда и не было. — Я защищал тебя, — выдыхает Тарино, запуская руки в карманы. — Неужели ты не понимаешь? — Что я должна понять? — хрипит Эмма, закрывая глаза руками, — Ты избил моего друга, Дэв... Резкий хлопок прерывает её — актриса вздрагивает и машинально закрывает рот ладонями, когда кулак Дэвида врезается в дерево косяка. — Какая же ты дура, — гремит режиссер, срываясь. — Никогда он не был твоим другом. Он был твоим любовником, и всё, чего он хочет — снова затащить тебя в постель за моей спиной! Эмма отнимает руки от лица, и тени расползаются по её коже грязными разводами. Она нервно усмехается, пытаясь совладать с эмоциями: прежняя злость перемешивается вдруг с давно забытым страхом его присутствия. — Что ты говоришь? — непонимающе шипит она. — Джино ничего не сделал! Он просто… Дэвид не позволяет её договорить. Он знает, что прав, и она на самом деле знает — этот бесполезный спор приводит его к одной нескончаемой ярости. Усталость берет своё, и Тарино крепче стискивает зубы, понимая: он больше не может слушать эти бессмысленные оправдания, не может воскрешать в своем мозгу эти объятья. Он не может больше слушать её голос. В два шага он преодолевает расстояние между ними, и Эмма не успевает возразить, когда он хватает её своей огромной ладонью за самое горло. Он оттаскивает её к шкафу, прижимает всем весом своего тела, и она больно бьётся лопатками о дверцу, испуская жалобный писк. Тяжело дыша, он хватает её за подбородок, не давая отвернуться, и Эмма морщится от боли. В этот самый момент она принадлежит ему. — Ни один мужчина не должен касаться тебя, пока я рядом, — шипит он, заглядывая в испуганные глаза. — Ни один. — Ты больше не будешь рядом, — хрипит она. Её непокорность зажигает в Тарино что-то неистовое, неуловимое. Сейчас, когда её крошечное слабое тело пульсирует под ним, и её жизнь в его руках — как может она проявлять такое неуважение? Его разум заволакивает черным туманом тщеславной гордости, и всё, что он способен разглядеть — красный огонек нестерпимой обиды. Его рука заносится сама собой, и он бьет её наотмашь. Эмма вскрикивает, и Дэвид понимает, что сделал, лишь когда видит красную струйку, спускающуюся по её подбородку. — Давай, избей и меня, — выплёвывает она. — Это всё, на что ты способен. Он чувствует, как дрожает её колени, как сдавленно она дышит — её слабость делает его хищником. На мгновенье Эмма пытается упереться в его грудь и отстраниться, но он тут же сдавливает пальцы на её шее, сильнее прижимая хрупкое тело к шкафу. Когда она хватается за его запястье и зажмуривается, а кровь стекает вниз по её шее, Дэвид понимает: она никуда не уйдет. — Заткнись, — хрипит он. — не провоцируй. Маленькая лживая сука. Я знал, что рано или поздно ты уйдёшь к кому-нибудь из них. Я так и знал. Эмма хрипит, не в силах совладать с ужасом. Дэвид считает себя милосердным. Она впивается ногтями в его запястье, и Тарино морщится — он встряхивает её и снова замахивается. Когда Эмма вскрикивает и съеживается, дрожа всем своим слабым телом, что-то в нём замирает. Боже, каким лучезарным казалось это медленное сонное утро, когда она, горячая и сонная, прижималась к его груди, опаляя дыханием кожу. Когда она нащупывала под одеялом его руку и переплетала их пальцы, бормоча что-то себе под нос, чего Дэвид никогда не мог расслышать. Когда Эмма остановила его в дверях, чтобы поправить повязанный галстук, и её серёжки причудливо поблескивали в свете люстры — как счастлив он был. — Ты ведь любишь меня, — исступлённо шепчет он. — Я знаю, что ты любишь. И ты знаешь… Слабая тень улыбки мелькает на лице Тарино, когда он проводит пальцем по её подбородку, стирая кровь, и заставляет посмотреть на себя. Её мокрые пушистые ресницы, серые тени на испуганном лице — он ослабляет хватку всего на мгновенье, лишь для того, чтобы любовно заправить прядь пшеничных волос ей за ухо. Шок и свет. Эмма бьет коленом, и яркая вспышка боли ослепляет его. Он сгибается пополам, и сдавленный хрип срывается с его губ, когда актриса выскальзывает из его рук. Тысячи мыслей сверкают в его воспаленном мозгу, но только одна ярче всех: "Предала-предала-предала". Дэвид обрушивается на пол, не в силах вынести слабости в коленях, а в дверях, сверкнув напоследок, растворился золотистый русалочий хвост. Он хватает первое, что попадается под руку — продолговатую статуэтку золотого Адама, призывно торчавшую в одном из чемоданов — и с силой швыряет туда, где только что мелькнула копна золотых волос. Адам ударяется о стену, оставляя после себя глубокий рубец, и катится по полу, словно насмехаясь. Ведь всё, чего она хотела, была эта чертова статуэтка. — Ты не понимаешь, что наделала, — ревёт Дэвид, сжимая кулаки. — Я тебя уничтожу! Он слышит отзвук её шагов на лестнице — представляет, как Эмма сбегает вниз, запутываясь в подоле платья, почти падает, словно убегая от самой смерти. Она растворяется в холодном ночном воздухе, а вместе с ней исчезает что-то неуловимое — в Дэвиде что-то умерло. Она бросила его — он позволил ей уйти и оставить после себя только саднящее горло и сплошную неисцелимую боль. Он заваливается на бок в окружении открытых чемоданов и заходится в приступе истерического хохота — его смех, весь состоящий из спазма, крика и горя, ломает кости. — Я уничтожу тебя, — хрипит он, хватаясь за бок. Ночь закатилась, и в ней уже всё было кончено.