Всё это и даже больше

Эмма медленно выдыхает и считает до десяти, пытаясь успокоить бешеное биение сердца. Это опять не сработало. И опять не сработало. Она протирает глаза. Раньше Эмма думала, что видит его кристально чисто. Честное слово, она была в этом убеждена. Она бы не позволила своему взгляду затуманится — по крайней мере, до какого-то времени. До того момента, как всё, что другие в нём ненавидели, стало казаться ей умопомрачительным. Ведь она наивно полагала, что это так просто — почти элементарная задача — не попасться к нему на крючок. Не клюнуть. Не запасть на него, как все остальные актрисы. Она была уверена, что справится, но теперь ей кажется, что по-другому и быть не могло — что это был всего лишь вопрос времени. Это было предрешено, и теперь вся её недолгая жизнь порвана на «до него» и «после него». Дэвиду Тарино сорок, и он похож на выстрел в лицо — такой же стремительный, оглушительно резкий и болезненный — всегда фатальный исход. Эмме двадцать, и она безбожно в него влюблена. Если бы он был рядом, то сказал бы, что это похоже на самую низкобюджетную мелодраму в его жизни. Дэвид вообще сказал бы ещё очень много — просто потому что он может. Потому что он никогда не сдерживается в выражениях, никогда не скупится на оскорбления и не терпит возражений. Он, весь сотканный из противоречий и собственных непреложных истин, всего за секунду превращается в зажжённый фитиль и самого жестокого палача. Он не «хороший парень», нет. Он вообще не из тех, с кем легко — с Тарино не может быть легко по определению. Эмма произносит его имя с уважением, и ей кажется, она видит его кристально-чисто: оглушительную громкость его голоса, заумные словечки, которые он произносит, и эти вездесущие чёрные костюмы. Проседь на его волосах, едкие ухмылки и надменно-равнодушный взгляд из-под полуопущенных ресниц — кажется, он может довести до трясучки одним неосторожно брошенным словом, одним своим фиглярским жестом. Его непроницаемое лицо и едкая усмешка, которая бьёт больнее любой пощёчины — это Дэвид Тарино. Ужасный. Великий. Актрисе кажется, что ей никогда не достигнуть такой величины. Всё, что у неё есть — звенящая юность, безрассудная взбалмошность и маниакальная вера в лучшее. Она кладёт свои дни и ночи на эту работу — работу с Тарино — просыпает, заливает себя кофе, вваливается в закрытые двери и пытается прорваться сквозь поток его нескончаемой брани. Она улыбается ему, язвит и внутренне ликует каждый раз, когда он закусывает щеки, чтобы не взорваться ругательствами вновь. Каждый день, когда их съемочная площадка становится полем боя, Эмма одерживает победу. Ну, или ей так кажется. Эмма думала, что так будет всегда, и её мир никогда не пошатнётся, но в один из тех бесчеловечно шумных дней на киностудии она поняла, что нечто в ней перевернулось. Она и сама не поняла, как это произошло. Тогда ей понадобилось что-то в гримёрке — она рванула туда стремительно, и её разум, кажется, был полностью затуманен мыслями о грядущей репетиции. Эмма делает очередной шаг и тянется к ручке двери. Боль и шок. Дверь распахивается, едва не ударив актрису по лбу — она врезается в чью-то грудь, будто пыльный мешок, и даже не успевает выставить перед собой руки. Скулу пронзает боль — Эмма шипит, едва осознавая, что происходит, и хватается за щёку. Запах кедра и корицы сбивает её с толку. Чья-то огромная ладонь несильно сжимает её тонкое плечо, и она поднимает глаза. Это он. Эмме кажется, что внутри неё что-то со страшной силой взрывается. Эхо прокатывается от макушки до самых пяток, и с её губ слетает удивлённый вздох. Она встречает взволнованный взгляд карих глаз и не может оторваться — кажется, впервые она видит режиссёра так близко, когда он почти нависает над ней громадной тенью. Актриса, слышит биение собственного сердца — оно колотится у неё прямо в горле, и дышать становится всё тяжелее. — Ты в порядке? Боже, это он. Его голос — такой тихий — доносится до неё будто из-под воды. Словно находясь в полосе света между сном и полудрёмой, она продолжает глупо пялиться на него, держась за щеку, и не находит в себе сил, чтобы что-то сказать. Его взъерошенные волосы, как всегда в творческом беспорядке, острые скулы, ямочка на подбородке и лёгкая щетина — все её беспокойные мысли вдруг сливаются в одно белое пятно, и в голове повисает удивительная пустота. — Эмма? Он снова легонько сжимает её плечо, и кожа под его пальцами начинает гореть. Дэвид словно выдёргивает её из дымки, затуманившей разум, ещё раз напоминая о себе. Но актриса не может выцепить из своей головы ничего, абсолютно ничего, словно всё, что она знала до этого — его лицо. Усилием воли она заставляет себя кивнуть, и режиссёр кивает ей в ответ, заметно расслабляясь. — Осторожнее. Когда Тарино отпускает её и уходит, Эмме не становится легче. Она касается пальцами того места, где он держал её, и пытается собрать себя в кучу — перешагивает порожек, находит нужную дверь и вваливается в собственную гримерную, тут же обрушиваясь на диван. Глядя в огромное зеркало, актриса пытается осознать произошедшее, но это кажется ей почти невыполнимой задачей. В мозгу пульсирует: «он был так близко». Словно есть только громыхающее эхо взрыва в её груди и он, произносящий её имя. Эмма чувствует отголоски этого эха ещё долгое время. Она ловит себя на том, что каждый раз, оказываясь с ним в одной комнате, смотрит на него немного дольше обычного. Словно стараясь запомнить и запечатлеть в своей памяти его карие глаза, острые скулы, едва заметную щетину и ямочку на подбородке. Актриса чувствует отголоски этого взрыва в клокоте собственного сердца — каждый раз, когда он проходит мимо. Каждый раз, когда он с ней заговаривает. Она смотрит на Дэвида сквозь мутное стекло — Эмма видит его образ светлым и чистым, без гнили и червоточин. Без острых углов, надуманного пафоса и грубости. Словно мир погружается во мрак, и единственная дымка тусклого света сосредоточена вокруг него — словно нет ничего кроме его черных костюмов и заумных словечек. Дэвид Тарино, будто сошедший с небес полубог, затмевает собой всё остальное, и Эмма, конечно, очень его уважает. Она боготворит его ум и талант, таскается с этими чертовыми стаканчиками кофе и смеется так громко, чтобы он обязательно услышал. Он нравится Эмме, да. Нравится так сильно, что она не может провести ни дня, не думая о их совместном будущем или жарких поцелуях. Каждодневно, лёжа в постели, она возвращается в то мгновенье, когда его губы были в нескольких дюймах от её губ, и его пальцы сжимали её плечо — это не было сном. Она фантазирует о режиссёре, томясь на своих шелковых простынях — зажмуривается, воображает их поцелуй, прикосновение его сильных рук к пояснице и, конечно, его ласковый взгляд, который он не подарил бы никому, кроме неё. Он кажется явственнее настоящего, но когда актриса открывает глаза и глядит в белоснежный потолок, и одиночество нагоняет её, словно взрывная волна, становится действительно больно. Эта боль чувствуется острее и реалистичнее любой другой — как открытая кровоточащая рана где-то между рёбер, как удар ножа. Она проводит пальцами по пустой подушке рядом с собой и абсолютно не знает, что делать дальше. Эмма погружается в постоянную боль. Она не может есть, не может спать — у неё в груди зияющая дыра, а горло полно рыболовных крючков. Кажется, что утолить её жажду может только что-то невообразимое, но актриса точно знает, кто может. Каждое его слово отдаётся оглушительным звоном в её черепе — звук настолько громкий и чистый, что Эмма перестаёт слышать что-либо другое. Его смех придавливает её к стене, и она почти перестаёт чувствовать биение жизни. Она смотрит на великого режиссёра украдкой и ощущает сплошное несчастье — словно всё хорошее, что было в её жизни, омрачилось вдруг тем, что они не вместе. Что он ей не принадлежит. Она живёт с этой болью ещё пару месяцев, пока не превращается в собственную тень. Работать и делать вид, что вид, что всё хорошо, практически невыносимо. Эмма зацикливается на том, что не может иметь — теряет контроль над собой и больше не может этого выносить. Каждый день, проведенный в его тени, становится пыткой. Она каждодневно представляет, как Тарино целует её в макушку, как они вместе чистят зубы в его белоснежной ванной, как он присутствует в каждой минуте её жизни — Эмме так сильно, почти до физического истощения хочется избавиться от тревог. Хотя бы до следующего утра.

•

Вечеринка, конечно, могла бы помочь ей взбодриться, если бы это была вечеринка близких друзей или посиделки с подругами — такие мероприятия, не требующие от Эммы никакой социальной ответственности. Но это было совсем другое — то, что Тарино называет «корпоративом» — полуживое сборище коллег среди джунглей винных бутылок и коробок от пирогов. Не совсем то, что приводит в чувство. Актриса цедит шампанское и вымученно улыбается, перебрасываясь дежурными фразочками с коллегами: «Конечно, я тебя понимаю», «Да, ужасная была сцена», «Неужели? Я даже не знала». Эмма чувствует себя сломанной скрипкой — она стискивает зубы, чтобы хоть немного угомонить гудение между рёбрами. И это опять не сработало. Она отходит и усаживается на небольшой диванчик, вновь делая глоток шампанского. Внутри неё так пусто и темно — Эмма откидывается на спинку и смотрит в потолок, пытаясь понять, зачем она вообще сюда пришла. Тяжело получать удовольствие хоть от чего-то, когда у тебя в груди кровоточащая рана, и ещё тяжелее знать, что он где-то рядом. Не с ней. Эмме не хочется любить его, сгорая заживо, и проживая несовершенство каждого дня в агонии — кажется, она отдала бы что угодно, чтобы хоть на мгновенье вернуться к своей прежней жизни и почувствовать что-то, кроме боли. Она закрывает глаза и глубоко вдыхает, пытаясь отогнать дурные мысли, рвущиеся наружу — это не может так долго продолжаться, не может. Когда она вновь выпрямляет спину и прикладывает бокал к губам, то снова видит его. Он появляется как фантом, как вирус — Эмма выхватывает его образ из толпы продюсеров и важных голливудских шишек, и шампанское застревает в её горле. Она скользит взглядом по широким плечам, обтянутым черной рубашкой, улыбается, когда видит темные вздыбленные вихры его волос и острые линии профиля — это он. Боже. Боже. Грудь тут же пронзает болезненный импульс, и Эмма даёт трещину. Как и много раз до этого. Она тут же выпрямляется, закидывает ногу на ногу и отпивает ещё шампанского — на случай, если вдруг он обернется и нечаянно зацепится за неё взглядом. Эмма поджимает губы и смотрит в сторону, словно пытаясь сделать вид, что ей вовсе не хочется броситься к нему и обмякнуть в его руках. Словно всё это не один огромный спектакль, режиссёром которого, сам того не подозревая, стал великий Тарино. Актриса глядит на него украдкой и вздыхает, сглатывая ком в горле. Он наконец освобождается от обременительных разговоров и назойливых коллег, смотрит на часы и прикладывается к бурбону — ей кажется, что нет ничего, кроме его мерцающих в полутьме черт и разорвавшейся у неё в груди бомбы. Она рыщет глазами по залу, пытаясь отыскать хоть кого-то кто поможет ей отвлечься, но в голове предательски пульсирует его имя — и Эмма сдаётся. Она поднимается, стискивая бокал, и нервно проводит ладонью по подолу платья — её любимого, из черного атласа с россыпью цветов — Эмма кажется самой себе такой неловкой, будто слепой котёнок, отчаянно пытающийся найти тепло. Она делает пару шагов и понимает, что всё внутри неё дребезжит — стеклянные внутренности внутри разгромленной женщины. Глубокий вдох — актриса берёт себя в руки и подходит ближе, заставляя себя улыбнуться. — Привет, — выдыхает она. Её голос дрожит, как натянутая струна, и всё это вдруг кажется ей огромной глупостью. Мужчина оборачивается, на секунду удивленно приподняв брови, и проводит рукой по волосам. — Привет, — отзывается он. — Налить тебе чего-нибудь? Эмма вздрагивает от глубокого звука его голоса, растерянно смотрит на собственный бокал с жалкими остатками шампанского, и чувствует себя полной идиоткой. Его взгляд будто невыносимой тяжести ноша придавливает к полу, и она не может ничего с собой поделать — среди мечущихся в голове мыслей она пытается вычленить хоть одну, которая не была бы криком о помощи, и это кажется ей бесплодным трудом, пока озарение наконец не наступает, отгоняя страх. — Нет, нет, — бормочет она. — Но может быть ты сделаешь мне кофе? Дэвид ухмыляется, и что-то внутри неё обрушивается. Он делает последний глоток бурбона, оставляет стакан на столике и запускает руку в карман пиджака, будто ища что-то. — Конечно, пойдем, — бросает он. Она следует за ним, пытаясь привести мысли в порядок, пытаясь хоть на мгновенье протрезветь от его присутствия — почти невозможно. Боже. Он открывает дверь и пропускает девушку вперёд — как джентльмен — и тянется к выключателю, но Эмма перехватывает его руку. — Не включай свет, прошу. Тарино медлит, но слушается. Его дыхание у неё за спиной кажется ей самым настоящим из всего, что когда-либо было в её жизни — она закрывает глаза, прислушиваясь к его тяжелым шагам. Дэвид подходит к кофе-машине и проверяет резервуар с водой, ищет чашки и вдруг оборачивается к ней. — Присядь, — он неопределенно машет рукой в сторону и открывает пакет с зёрнами. Эмма покорно проходит и опускается в кресло — всё в его кабинете кажется ей гармоничным и правильным. И огромный стул, и тяжёлый стол с дубовой столешницей, заваленный бумагами, и бессчётное количество кружек на подставках. Его черты в свете уличного фонаря гипнотизируют, и актриса не может оторвать от него глаз. Ей хочется запомнить его таким, когда он только с ней и только для неё — каждое ловкое движение его рук, каждую его ухмылку и морщинку у него на лбу. Она закусывает губу и вздрагивает, когда кофе-машина начинает шуметь, перемалывая зерно. — Перебрала? — спрашивает он немного громче. — Шампанское, да, — актриса кивает, невольно обхватывая себя руками. — Ничего, — усмехается мужчина, — сейчас взбодришься. Он проводит ладонью по волосам и запускает руки в карманы брюк, и даже эти простые жесты кажутся Эмме невообразимо прекрасными. Она глядит на него сверху вниз, отчаянно перебарывая желание дотронуться — Тарино так близко, стоит только протянуть руку, и она просочится в него и пустит корни. Как бы ей хотелось этого — засесть в его голове и быть единственной из любивших его женщин. Остаться с ним навсегда. — Ты мне очень нравишься, знаешь? — выпаливает Эмма, тут же прикусывая язык. Актриса вздыхает, словно только осознавая, что сказала — она подписала себе приговор. Режиссёр кажется ей ближе, чем на самом деле. Она глядит в его лицо, не в силах разгадать эмоций, и внутренне стреляет в собственный висок. Ничего в нём не меняется, и Эмма замирает, когда он глядит на неё из-под полуопущенных ресниц — словно вся его мудрость и красота обрушивается на неё свинцовым дождем. Он отворачивается и ставит кружку, нажимает пару кнопок, раздаётся писк — воздух наполняется запахом крепкого кофе, и актриса вдруг сводит брови. Его молчание и непоколебимость сбивают с толку, но больше — ранят, и ей невообразимо хочется, чтобы он сказал хоть что-то. Чтобы он взглянул на её трепещущую красоту и избавил от боли — чтобы чудо наконец свершилось, и весь кошмар закончился. Но он почесывает собственный подбородок так обыденно и невозмутимо, что актрисе едва удаётся остаться на месте. Она упадет к его ногам. Как раненая птица. Как его добыча. Дэвид ухмыляется, берет кружку и молча передаёт её удивлённой девушке — она едва не обжигает пальцы и тихонько выдыхает, когда он почти склоняется над ней, и его лицо оказывается вдруг всего в паре сантиметров. «Он так близко» — болезненно пульсирует в её голове. Эмма глядит на него, и во взгляде у неё лишь мольба — вымученный стон и сплошная кровь. Режиссёр вновь запускает руки в карманы брюк, и лицо его в полутьме остается всё таким же непроницаемым. — Я знаю, — говорит он. Он отворачивается, и Эмма разбивается окончательно. Она наблюдает за его фигурой, исчезающей в двери, и тяжело выдыхает, словно пытаясь извлечь из себя всю боль. Сидя в кресле с этой чертовой чашкой актриса сглатывает подступающий к горлу ком — её спина сломана, и она уже не может подняться на ноги. Это конец, финишная прямая, после которой уже ничего не будет как прежде. Она упала в его глазах когда запала на него. Какая ирония. Эмма откидывается в кресле и запрокидывает голову, пытаясь сдержать слёзы, но они катятся вниз по её лицу, словно благодатный дождь, смывающий боль разочарования. Она почти физически ощущает, как всё внутри неё разрывается и наполняется кровью — ей кажется, что она больше никогда не сможет почувствовать радость жизни и улыбаться солнцу. Она больше никогда не будет собой. Актриса сжимает кружку и стискивает зубы, пытаясь успокоиться. Она протирает глаза и несколько раз глубоко вдыхает, пока собственное сердце бешено клокочет в её горле. Она думает лишь о том, что увидит его завтра. Тарино будет яркой вспышкой и ударом отвертки в лицо — он уничтожит её и не оставит на ней живого места. Эмме же придется держать спину прямо и улыбаться во весь рот, притворяясь живой. Но это опять не сработает.