мира тебе

вверх-вниз. сознание спуталось в отчаявшийся комок, узлами пошло морскими — как бы иронично это ни звучало, — рыбу больше убирать не приходится; а мой же якорь, что мы вместе как-то сковали из моего кольца из стали, меня на дно тянет. помнишь, как раньше ты стучался откуда-то снизу, хватал за запястье и вместе мы всплывали на поверхность? я помню. мне ночами не спится. мой сон выбирает день, потому шторы всегда зашторены, а окна плотно закрыты — глоток свежего воздуха обычно я выхватываю вместе с сигаретным дымом, когда выхожу курить на балкон. в ночи мысли мечутся. бьются об черепную коробку, дробят костную ткань и снова и снова возвращают в день, когда ты меня променял. вернись… я даже посуду помыл, представляешь? и ножи наточил. всегда кухонными делами ты занимался, а теперь руки сами тянутся сделать что-то эдакое, что, чисто теоритически, может тебя вернуть. глупо? я знаю. теперь я совсем один. искал, глупый, в тебе свой приют, а остальных к чёрту слал, больно делал, вот мне всё и аукнулось. иммунитет совсем сошёл на нет. помню, как ты меня лечил, а теперь я простужен и разбит, — может, от болезни, а может, от тебя. болезнь и ты — почти синонимы, только болезнь, если не хроническая, уходит почти без следа, а ты внутри поселяешься, врастаешь буквально в каждую клеточку души и рвёшь. чай заварить бы да сесть вместе под плед, как всегда оно и было, выпить какую-нибудь гадость, что ты мне с ложечки насильно скормишь, а я буду морщиться и пихать тебя локтями, чтобы потом услышать твой добрый смех и почувствовать поцелуй в нос, лоб горячий и румяные щёки, — в губы нельзя, заболеешь же. я мысленно в твои закрытые на все замки двери продолжаю стучать, шепча жалкое «приди». ты слышишь? скажи, что не потеряно. что точка поставлена лишь карандашом и ты её скоро сотрешь. что наше «мы» не разделилось на «ты» и «я». скажешь? п о ж а л у й с т а. приди. хотя бы в гости на ужин, который я приготовил сам. помню, как готовил его однажды. всю квартиру гарью затянуло и дымом. ты пришёл, потоптался на пороге и меня окликнул, спросив, как всё это понимать, а я в глупом фартуке вышел с лопаткой в руке, улыбнувшись широко и прильнув своей щекой к твоей. ты ворчать начал, что твоя замудренная одежда пропахнет запахом кухни, но от себя не оттолкнул, — чмокнул в мою родинку на носу и бросил привычное «скучал». вверх-вниз. меня ещё выше несет — туда, где солнце оставит ожог. ты говорил, что я — солнце, но сжёг в итоге ты. и у твоего ангела, над которым ты пошутил, крылья обуглились. не взлететь больше. упасть, перья вырвать и поломать. слишком драматично? по-другому не умеем. вернись. я из себя все лишнее выбросил — то, о чем ты говорил, когда уходил. я снова стал тем, кого ты когда-то любил. только теперь я пустой, и ветры внутри свистят, словно всё там в дырочках. а ещё я фильмы на вечер нашёл. а теперь ты вернёшься? вспомним киношные вечера, поцелуи тёплые и касания цепкие, волосы взъерошенные и щёки пунцовые, улыбки смущенные, когда картинки заменяются титрами, а мы и не вынесли из фильма ничего — друг другом слишком были заняты. а что, если я скажу, что чуда жду? и в дела с головой ухожу, наивно думая, что время быстрее пролетит и ты придёшь. как было в те разы, когда ты ударялся в театр и гастролировал по городам. а я ждал, ждал, ждал, а ты приходил. целовал прямо на пороге, шептал какие-то глупости, а я и не слушал вовсе — хотел всего тебя и без меры. представь, я помыл всю посуду. говорят, у несчастных посуда цела. и правда, ни единой трещинки и скола. а помнишь, как я тебя напугал, а ты одну такую выронил и она осколками по полу разлетелась? я поранился. ты ругался. щелбаны раздавал и хмурился, заботливо раны обрабатывая перекисью и залепляя пластырями с глупыми рисунками — чудной ты у меня был, но больше — чудесный. помню нашу ссору. и еще одни осколки посуды на полу. только в тот раз поранился уже ты. долго к себе не подпускал и сам себя залечил — настырный, а я стоял провинившимся котом в дверном проеме и слушал болезненные шипения, наблюдая за вздрагивающими плечами. глупый. гордый. но такой любимый. пора бы уже понять, что ты мне замену смог найти. нелегко это было — я знаю, и даже не смей отрицать, — но чертовски необходимо. мы разные стали: ты — театр, Питер, кофе, фотографии, крыши и рассвет у моря по утру; я — брань, взбалмошность, футбол и вредная еда. руки у меня оказались хрупкими, а ты, дурак, наше счастье мне зачем-то доверил. ты мне, в принципе, все и всегда доверял, даже самое сокровенное — видать, слепо верил, но ты знай, что твои секреты я бережно хранил, а вот счастье не смог. пытался. правда, пытался. но ты был схож с оголённым проводом и каждое моё к тебе касание болью отзывалось, разбрасывая по коже неприятные импульсы, а по ушам тяжёлые слова. пытался удержать, а ты выскользнул. ничего не сработало. наше счастье сломано или не было его словно. твои фотографии все чаще попадаются на глаза. ты там смеёшься. почти на каждой улыбаешься. выглядишь таким счастливым-счастливым и совсем немного чудным. тебе теперь легко? я стараюсь за тебя радоваться, но больше я за тобой тоскую. мира тебе, родной. мира тебе, арсений. м и р а т е б е, мира тебе, миратебе…