Renegades

Рыжик всегда жил, как должны жить джентельмены в годах с семьёй, солидным состоянием и ощущением удовлетворения от прожитых лет. Такие джентельмены рано уходят на пенсию, заводят маленьких злобных болонок, а по выходным играют в гольф или нянчат упитанных златовласых внуков, и больше им ничего для счастья не нужно. И Рыжик жил так, как положено им: откладывал деньги на будущее, планировал досуг на несколько лет вперёд, ложился спать в десять вечера и никогда не лез на рожон. И ему до тошноты это надоело. В его жизни наступил момент, когда он посмотрел, словно со стороны, на свои размеренные будни и ужаснулся. Пройдёт год, два, а потом и десять, и ничего не изменится. И лет через пятьдесят, уже седым стариком лёжа в своей мягкой постели, он встретит Смерть, зная, что прожил жизнь правильно. Слишком правильно. Он был белой вороной среди «золотой молодёжи». Он не пил ночи напролёт, не ходил на вечеринки каждый день, и самым сумасшедшим его увлечением были карточные фокусы. И наступил тот момент, когда он осознал, что ещё слишком молод для жизни старика. Его собственная жизнь вдруг показалась ему жалким, дурацким недоразумением. Ему хотелось хоть раз побыть отступником. Почувствовать, что значит свобода. Высосать все до капли удовольствия из этой жизни, насладиться каждой секундой. И эта простая истина, которую от так долго не осознавал, вдруг вспыхнула в его сознании и повергла его в ужас: «Я не хочу умереть стариком!» Но что делать, если в душе ты уже давно покрылся пылью и морщинами? И он пустился во все тяжкие. Сорвался в Лондон, нашёл Нину. И осознал, что его наивная ей одержимость — не более, чем глупая надежда дряхлого старика. И Нина из его мечт и планов отправилась туда, где ей было самое место: в забытие. Он начал исправно посещать все вечеринки до одной и напивался до потери сознания на каждой из них. Начал курить сигареты в неразумных количествах и ездить на гонки, скачки и тому подобные развлечения для разбалованных детей богатых родителей. Но он чувствовал, что этого недостаточно. Паника накрывала его с головой, стоило ему подумать, что однажды дети будут уважительно склонять перед ним головы на улице, и будут его звать уже не Рыжиком, а мистером Литтлджоном. Он задыхался в своей беспомощности, тонул в безысходности, и понимал его, казалось, только один человек на свете. Ему нужна была помощь. Он отчаянно нуждался в Майлзе Мейтленде. Когда они говорили, Рыжик переставал быть Рыжиком и превращался в Эдди — Майлз отказывался звать его иначе. И это звучало правильно. Словно так и должно быть. И Эдди казалось, что вот она — его долгожданная юность. И накатывало умопомрачительно прекрасное чувство безопасности и спокойствия. Потому что больше не нужно было бежать. А потом, когда ему уже начинало казаться, что это чувство будет длиться вечно, вечеринка заканчивалась, или кончались гонки, или кто-то вызывал полицию. И Майлз уходил, оставляя в душе Эдди ощущение бесконечной пульсирующей пустоты. Дыру в сердце в форме себя самого. И тогда Рыжику начинало казаться, что он сходит с ума. А потом ему казалось, что это именно то, что ему нужно — сойти с ума, чтобы не осталось ни крупицы его былого здравомыслия и расчётливости. Каким-то краем сознаниям он понимал, что это не выход. Но ведь не обязательно сходить с ума, чтобы разделаться с прежней жизнью. Ему хотелось совершить какой-то безумный поступок, какой-то прыжок в будущее, который разделил бы его жизнь на «до» и «после». И ещё даже не представляя, что собирается предпринять, он уже точно знал, с кем. Вечеринки Агаты были самыми роскошными из всех. Она организовывала всё сама, но когда веселье начиналось, держалась в стороне, созерцая сотворённое. И в её тёплых глазах можно было прочитать: «Веселитесь, деточки. Это всё для вас». Она поняла всё без слов, когда к ней стремительно приблизился растрёпанный Рыжик.  — Он на крыше, — с загадочной полуулыбкой сказала она. Эдди кивнул и ринулся вверх по лестнице, и его сердце громыхало и рвалось вон из груди вовсе не из-за количества ступенек.  — Давай уедем отсюда? — выпалил он, ворвавшись на крышу, и замер. Майлз с легким удивлением смотрел на него своими бесконечно глубокими, добрыми глазами, в которых сейчас отражался одиноко горящий фонарь. Прохладный ветер трепал его тёмные кудряшки в разные стороны. И даже счастливая улыбка, озарившая его лицо при виде Эдди, не могла скрыть следы, оставленные последними событиями. Он побледнел и похудел, а под глазами залегли тёмные круги. Слегка дрожа, он стоял, обхватив себя руками, и через тонкую кожу были видны вены на запястьях. У него всегда были тонкие, изящные пальцы, но теперь казалось, что они сломаются, стоит взять его за руку. Он так бесконечно устал. Беззаботная жизнь, полная веселья, развлечений и веры в безоблачное будущее, казалось, кончилась столетия назад. Теперь ему казалось, что он и вовсе не живёт, и сегодня утром, проснувшись в пустой, холодной квартире, он задал себе вопрос: «Я уже умер?» Он не хотел беспокоить остальных. Молчал, пока были силы. Не давал друзьям повода для беспокойства, а у них и у самих проблем было по горло, чтобы обращать внимание на проскальзывающие мелочи. Он выходил на улицу в тёмных очках, чтобы скрыть покрасневшие глаза, танцевал, шутил, ничем не изменяя себе прежнему. Он понимал, что если хоть кто-то что-то узнает об этом, для него это будет значить только одно: ничего изменить уже нельзя. Его преследовало чувство, что в этом кошмаре он совсем один. И это было чертовски близко к истине. Его адвокат говорил, что иначе никак, просто нет выбора. Есть только одна дорога. Тайгер рассказал всё полиции. Время кончалось. В кармане его пальто лежал билет во Францию.  — Давай уедем? — уже тише повторил Эдди, но тут же снова взял себя в руки. — Уедем как можно дальше, только мы с тобой! Куда угодно, это совсем не важно… Нас ведь ничто здесь не держит, Майлз. Он смотрел на Мейтленда чуть ли не умоляюще, ощущая, как что-то в его груди натянулось до предела и порвётся, если ответом будет отказ. Майлз дважды моргнул, боясь, что услышанное окажется просто миражом — очередной шуткой подсознания. Но Эдди всё так же стоял перед ним. Лохматый, красный как свёкла. Тот самый Эдди, в редкие моменты общения с которым он забывал о Тайгере и о Франции, и даже о том, что его могут арестовать буквально в любую секунду. Тот самый Эдди, с которым он так не хотел прощаться. Рыжику казалось, он не дышит уже несколько минут, и всё это слишком затянулось, и молчание превращается в бескрайнюю чёрную пропасть. Сердце гулко стучало в ушах, отзываясь эхом в черепе. Он ждал вопросов, на которые у него не было ответов, и претензий, на которые ему не чем было возразить. Ждал хоть чего-то, тишина его убивала. Майлз вначале нерешительно, а затем чуть сильнее затряс головой.  — Давай, — выдохнул он, всё ещё не до конца веря в происходящее. Пожалуйста, пусть это будет правдой. Эдди рассмеялся. С его плеч словно свалилась гора из всех сомнений, которые он так долго в себе копил. Он неловко заправил выбившуюся прядь медных волос за ухо и на мгновение остановился, прежде чем заключить Майлза в объятия. Отвечая на этот жест, Майлз смеялся сквозь слёзы. Его захлестнуло ощущение неизбежного счастливого конца, который ещё десять минут назад казался абсолютно невозможным, и все проблемы вдруг отступили на задний план, оказавшись до смешного простыми в решении.  — Только не во Францию, — прошептал он, прижимаясь к плечу Рыжика щекой.  — Значит, не во Францию, — ответил Эдди. Где-то внизу к дому Агаты подъезжали машины, полные людей, желающих «хлеба и зрелищ». А на крыше стояли всего двое — оба неудачники, гнилые звенья в цепи общества. И всё чего им хотелось — жить как отступники, которыми они и являлись. Майлз незаметно для Рыжика смял билет во Францию в своём кармане. Начиналась новая эра.