Когда душа, сгорая от разлуки, Как мотылёк, в огне надежд дрожит, Не стоит удивляться этой муке. Мухибби
Сгорал я от разлуки подобно тому мотыльку, Чимин, и мало мне было тешить разум твоими прощальными взглядами, оставшимися только в моей памяти. Ничто не заменит твоего присутствия наяву, когда опаляет мою щетину щёк твоё дыхание. Ты мой розовый бутон иглистого шиповника — без боли к нежным лепесткам не прикоснёшься. По праву регентства ныне в твоей власти столица, и теплю я надежду, что в руках твоих не только сердце государства, но и моё. Глубока безмерно моя печаль о том, что я вынужден был оставить тебя одного, но чем шире становились границы священной империи, тем шире становилось и моё доверие к тебе. Никому более такой чести оказать я не смею. Для того чтобы совершать благородные поступки, необязательно царить над сушей и морями, но в искренности и доброте твоих намерений я не сомневаюсь, даже взвалив на твои плечи власть всех моих владений. Даже вдали от тебя и дома я остаюсь смертным воином, справляющимся с тяжестью обязательств и жмущих грудную клетку доспехов. Каждый день и час давит на плечи юшман, на затылок — кавнас, а на сердце — тоска по твоему воинственному характеру. Сквозь тысячи дунам именно ты мой острый ятаган, пронзающий неверных. В перерывах между боевыми действиями меня все молили дать телу и разуму отдых, но как я смею хоть на миг расслабиться, если тысячи невинных душ пали по моей воле, а одна живая, любящая меня душа томится в заточении дворцовых стен? От костров вечерами ползут стоны раненых солдат, порою даже крики. От сего вспомнилось, как мы сидели за ужином на террасе, вслушиваясь в пение птиц, летящих из Долмабахче. Я в те мгновения всегда думал лишь о том, что твой голос птичьей песни слаще. Как моим оглушённым выстрелами пушек и ружей ушам не хватает этой сладости. Слух мой поражён войной, а должен — тобою. Всюду здесь, на чужбине, пахнет потом, кровью и порохом. Лёгким моим за радость вдохнуть ощипанную конём, сочную траву или смятые янычарским сапогом цветы. О запахе любимых, выжженных солнцем, пшеничных волос стоит сочинять мечты. Да и всего тебя, если бы на земле этой не было, непременно стоило бы придумать. В канун введения войск в Польшу я лежал на тюфяке и, задумавшись, глядел на летающего под потолком с вибрирующим жужжанием жука-златку, невесть как влетевшего в шатёр. Крепкие крылья с золотым отливом напомнили мне о твоих глазах. Я всегда хранил в чертогах разума твой первый смелый взгляд, первые слова и первое прикосновение. В самом начале я злился от твоей дерзости и непослушания, пытался гневом усмирить бьющееся в агонии сердце, но когда видел глубину твоих очей, вся злость растворялась, оседая на мягкий узорчатый ковёр под твоими стопами. Бесшумно ступая, ты представал перед моим ложем, позднее ставшим нашей общей постелью. Атлетично сложенное тело скрывал кафтан, неизменно остающийся затем кучей ткани на полу. Чем более велико было искушение, тем мягче становился мой характер. Однако было ощущение, что смягчался весь я, за исключением твердеющих чресел. При шорохе твоего учащённого дыхания любые брюки становились тесны. Ты падал в ворох подушек, а я летел в бездну пороков. Ты мой самый большой, но самый желанный грех. Помнятся те поцелуи на французский манер, когда вдохи становились недоступны. Порхающие по моей груди, словно бабочки, мягкие губы, которые готов я был воспевать пуще абхазских персиков. Шелестевшие шелка и парча под беглыми прикосновениями пальцев твоих по моей спине или плечам тоже помнятся. Казалось, даже мои одежды желали даровать доступ твоим рукам к моему телу, то и дело соскальзывая с плеч, тем самым являя тебе участки обнажённой разгорячённой кожи. На худощавой талии всё чувствуется захват крепких обольстительных бёдер. Ты — макбул, подобно Гефестиону царя Александра. Больше половины века назад был казнён сын Пира-Али, байрамийский шейх Исмаил Машуки, считающийся еретиком. Среди сказаний в его проповедях были слова о том, что мужеложство вовсе не грех. Слова были произнесены вскользь, однако в большинстве своём сыграли роль в дальнейшей его судьбе. Ходжа Челеби тогда был рассержен за ересь такого рода, запрещённую по законам шариата, и вынес смертный приговор через отсечение головы. Являясь властителем исламского мира, я сам не смог обуздать силу нужды в тебе и нарушил предписания, данные мусульманам пророком. Ум мой был здрав, а поступки искренни. Хотя мужеложство, совершённое мной, было по воле чувств, я всё же ответственен пред Всевышним. Ты — мой харам, Чимин. Запретный и священный одновременно. Ты даже являешься ко мне во сне. Сон — это младший брат смерти, значит ли это, что ты будешь верен нашей любви даже после того, как будет выпущен мною последний воздух из лёгких? Как бы то ни было, самому любить лучше, чем быть любимым: любить — это некое действие, доставляющее наслаждение, и благо, а быть любимым не вызывает в предмете любви никакой деятельности. Однако для меня счастье — это быть любимым тобой и видеть ту же луну на небе, что видишь ты. Суфийский поэт неверных персов Джалаледдин Руми как-то сказал: «В жизни, длиною в полвздоха, не планируй ничего, кроме любви…» Любовь я сыскал в твоём лике, а значит пришло окончание дыханию. Если строк моего письма коснулся взор твоих глаз, то и ушей непременно коснётся весть о моём погребении, но не позволь листку письма упасть, ибо если упадёт из рук твоих бумага, то суждено пасть и твоей империи.До последнего вздоха твой раб Юнги.