Let me live my life

      Руки коснуться другой — прохладная, сухая, как порох, и если выше скользнуть, к плечу, тем сильнее щекочут подушечки пальцев тонкие длинные волоски, прозрачные почти, нелепые такие и чужие. Плечи, худющие, чужие тоже — в пространстве ощущаются прямым углом, неровная кожа чешуёй. Только бы ногтями ломкими вписаться в неё, попыхтеть и получается на долю секунды вообразить, что она с него сползает гниющей кожурой с переспелого мандарина — бугристая, мерзкая, падает к некрасивым костлявым ступням, но под ней всё ещё живая плоть, свежая, кровоточащая, вся-вся из мясных волокон. Представляя каждый раз, что ногти входят до самых костей, обхватывают через содрогания, через невыносимую боль пучки нервных окончаний, Фрэнк Арчер скулит от животного почти восторга.       Вот как оно бывает — он думает, вечером, после тяжелого рабочего дня, стоя перед зеркалом раздетый полностью, а кожа всё ещё на нём, и очень-очень жалко каждый раз, что её не получается просто расстегнуть, как китель, как кипельно-белую рубашку, брюки, кое-как держащиеся на туго затянутом поясе, из-за которого впалый бледный живот пересекает уродливая красная полоса ровно поперёк ямки пупка — это тело, его собственное тело, вместилище, даёт возможность разуму заселить свой маленький укромный уголок, подчиняется беспрекословно любой команде: подать, подписать, выстрелить в упор. Видит бог, человеческий организм воистину штука гениальная, его-то и алхимия не в силах реконструировать, по крайней мере, никому не удалось душу в сосуд свой вместить так, чтобы слажено работало. Ровно так, как должно быть.       И это тело, храм, который, как другие говорят, беречь нужно, Арчеру кажется чьей-то глупой шуткой — не иначе храм сатаны, это его тело, и архитектор, который его строит, как минимум родился слепым, либо криворуким, либо слабоумным, либо всё сразу.       Ничего проще нет — команду дать, это Фрэнк Арчер умеет хорошо. Он стоит у зеркала, обнажённый полностью, придирчиво оглядывает припухшую полосу на собственном животе, нажимает до боли, и кожа на спине покрывается табуном мурашек. Подними рубашку — он велит себе — и поднимает, комкает в руках, щурится, ощупывает пальцами влагу свежего пота под рукавом, на спине, тычется кончиком холодного носа за воротник, и отвращение пронзает его до самых лёгочных мешков. Запах его любимых духов, невероятно терпкий, мало с чем сравнимый, но отдающий издалека смолой, мешается с ним самим и едва ли можно понять — как человеческая плоть, превозносимая всеми, поставленная в культ, может отдавать сладковатым чем-то, кислым.       Это бесит его настолько, что рубашка тотчас летит на кровать, а ладони скользят с едва контролируемой злобой по рёбрам. Коснись здесь — он говорит строго — и пальцы ощупывают грубые волоски, разбросанные в подмышечных впадинах, цепляют выпирающие ключицы, шейные связки, сбившиеся, липкие от жары пряди на макушке. Мерзко. Он мерзкий. Весь-весь целиком.        Простые команды даются ему легко, это даже не заводит так, как раньше, в конце концов, Арчер вспоминает ненароком, что проще всего, будучи молодым, лечь, если попросят, уткнуться лицом в подушку, не ронять ни слова, даже после того, как звёзды перед глазами пляшут — чтобы всё закончилось скорее, он представляет, что стоит поодаль, а оболочку, чужую, мерзкую грязную оболочку, безвольно распластавшуюся на потных влажных простынях, фарширует вязкой белёсой гадостью пыхтящий над ним кадет — у них это, вроде как, в моде, закинуть в рот таблеток, промаяться несусветной дурью несколько часов, потом, лишившись всякой совести, брезгливости, стянусь друг с друга не раз обоссанные штаны да посмотреть, кто кого.       Вот тогда-то Фрэнк Арчер, уже даже не двадцатилетний сопливый студент, с обдолбанным лошадиным лицом, глядящими в потолок затуманенными глазами и ниточкой слюны, стекающей из уголка покривлённого рта, понимает: там, где разум отчаянно кричит «нет», и стоит к нему прислушаться, тело, храм, обитель, святилище, становится бессильным. И как так получается вообще, что оно, в культ возведённое, рвотой захлёбывается, принимает по самые гланды немытые склизкие от застарелой смазки члены, содрогается в конвульсиях в лужах собственной мочи, а после там же безвольно валяется в отключке, покуда действие препарата не закончится?       По молодости они все друг другу вызовы бросают — тут «на слабо» взять несложно, если в голову ударит дурь, мнимые друзья смущённо хихикают, словно кто-то будет их ловить на этом грязном дельце, а Мустанг, такой же глупый, как и он тогда, хоть и кочевряжится, однако таблеточки волшебные со всеми за компанию хлебает.       Признаться, Фрэнк Арчер и не хочет. Так выходит уж, что он, на вид самый из них спокойный, меньше всех желает остаться «в слабаках», потому смиренно со всеми пьёт — и тело тут же его подводит. Заметно становится, что никого из их разношёрстной компании, непонятно как оказавшейся в стенах одной комнате кадетского корпуса, не берёт так быстро — тут уж правду говорит начальник стрелкового корпуса: толстый сохнет, худой сдохнет. Толстый, к слову, по две штуки спокойно выдержит, только потеет как свинья, отрыгивает так, что кислятиной от дешёвого пива тянет по всей комнате — за неделю не выветрится — глаза у него разъехались давно, хохочет, ржёт конём, а всё ещё в сознании. Мустангу тоже чуть паршиво, зеленеет, жалуется на боль в животе — после двух бокалов начинает хохотать заливисто так, что все вокруг по полу катаются, держась за ремни, вообразили вдруг, что лопнут, словно шарики, перекаченные воздухом.       Фрэнку Арчеру не смешно. Он отпрашивается покурить, затягивается и осознаёт, что дрянь синтетическая, вся завлекательно розовая, ровненькая и круглая, не туманит голову желанной дымкой, не затягивает глаза, не уносит его в пляс — а тело сползает, падает буквально, его коленки уродливые, худые, дрожат, в конвульсии подрагивают тонкие пальцы, еле-еле удерживающие сигарету.       Встань и беги отсюда — приказывает он себе — уезжай домой, звони брату, прочь отсюда: тело его не слушает. Живёт отдельно, такое безвольное, такое отвратительное в том, что, подобно неумёхе-солдату, падает кулем от непосильной работы к чужим ногам, и очередной взрыв хохота его глушит. Неважно, впрочем, что и Мустанг корчится неподалёку, блюёт с ним рядом вязкой гадостью, которая не так давно была чем-то очень крепким и очень спиртным. Арчер просит себя, из последних сил умоляет того не делать — а выворачивает его совсем-совсем рядом.       Брюки, которые он стаскивает сам, когда кто-то в ухо хрипло велит, волосы, перепачканные, собранные кем-то в кулак и едкая желчь, горечью обжёгшая полость носа — это всё не ему принадлежит. Это всё со стороны.       Спустя много лет и в первый день после случившегося, Фрэнк Арчер не имеет ни малейшего желания бегать за Роем Мустангом, спрашивая, не саднит ли его задницу так же от члена бывшего сокурсника, не пёрся ли он домой в окровавленных, подранных местами штанах через половину квартала, лишь бы не видать общаги этой, тухлой, с прогнившими насквозь стенами и грязными, немытыми сортирами. Что-то подсказывает ему, что это всё в его только голове происходит, а Рой, мерзавец, беспечно ведёт под ручку симпатичную барышню, и симпатичные барышни, незаслуженно к нему благосклонные, улыбаются слишком честно, чтобы превращать их бедные, не изуродованные тела в полуразрушенный, осквернённый человеческой похотью храм вавилонских блудниц.       Арчер говорит себе — ну и что, военный он и есть, если хоть сам фюрер скажет на колени встать, он встанет. Рот откроет покорно — тоже сам, да пусть хоть нассыт туда, не жалко, он в этот момент себя не считает этой тушей уродливо-бледной, где-то там подобно псине преданной ползающей по ковру. Разве что хвостом не виляет, хотя, полковник усмехается про себя, раз уж фюрерский каприз таков, хвост он себе найдёт. Самый облезлый, самый покуцаный, чтоб всё как под него писали.       Арчер себе говорит — мы не то, что ходит, а то, в чём мы ходим, потому форма на нём всегда выглажена, всегда выстирана, волосы уложены как следует, духи на воротник самые дорогие брызнуты, ничего лишнего. К коже, к мышцам, к своим органам Фрэнк Арчер начинает относиться, как к нелюбимой одежде — только вот, каждый раз осознаёт, скрипя зубами, китель испачкавшийся снять без проблем выходит, постирать как следует, высушить, погладить, а кожу, забираясь пальцами до нутра ненавистного, вплавляя металл пистолета в бедро, все сплошь в незаживающих синяках, не снять.       Когда Арчер считает себя синим кителем, начищенными до блеска сапогами и зачёсанными назад волосами, дышится ему на удивление спокойно.       Дома, наедине с собой, каждый вечер, тело, ненасытное, испоганенное, о себе знать даёт: «покорми меня», «коснись меня», «дай мне отдохнуть», «удовлетвори меня». Взбунтовавшееся против него, оно получает хлёсткий удар по внутренней стороне бедра, ногти вонзаются в плоть, дерут до первых бусинок крови, и, прежде чем та плотной корочкой застынет, Арчер ковыряет ранку пальцем, весь трясётся. Ещё немного, ещё чуть-чуть — он расползётся по шву, как в мечтах десятилетней давности, и тогда голод станет не его проклятьем, а обыденностью. Если только он может состоять из разума, из металла, из жажды войны, где тактика, стратегия значат намного больше, нежели потребности уродливой его оболочки.       Фрэнк Арчер чувствует возбуждение, когда представляет, что он, бессмертный, как идея почти, как лидер, пополам раздирает людские тела — трусливые, грязные, полные дерьма и крови — между бёдер его влажно от сочащейся смазки, он предпочитает грубо ногтями скользнуть, чтобы до боли, до желания застонать сдавленно раненным щенком. Пальцы свободной руки доползают до шеи, сжимает крепко — он знает, когда остановиться. Он понимает всё ещё, что не доведёт до конца, что тело, испытывающее потребности, запершее его в этой измождённой болезненной клетке, нужно ему. Что без него он не продолжит существовать в иной форме. Но одна иллюзия, одно мгновение, когда чувствительно покидает его, а кислород перестаёт поступать в мозг заставляет напряжённые бледные ляжки судорожно вскинуться наверх, задохнуться в глухом крике, биться раз за разом об кровать затылком.       Он кончает бурно, когда осознаёт: только он один знает, как причинить себе боль достаточно сильную для того, чтобы достигнуть такого мощного оргазма.       В жизни Арчера Зольф Кимбли появляется так, что непонятно сразу - к лучшему, к худшему ли. Он просто есть, как факт из истории, который ножничками не вырежешь оттуда при всём желании. Сначала всё кажется не таким уж ненормальным - он улыбается криво, он разводит руками, а после суёт их в карманы дурацких широких брюк, он что-то говорит о наблюдении за людьми со стороны, о своём безразличии ко всему. Фрэнк Арчер его слушает вечер за вечером, а о себе говорит в ответ всё, кроме того, нужного. Ему необходимого.       Однажды Кимбли его бедра касается - ровно там, где свежие синяки - Арчер дрожит, и Багровому кажется, что тот, как все, возбуждается с полуоборота. В комнату тащатся, падают на кровать. Фрэнку Арчеру уже привычно, Фрэнк Арчеру уже не впервой - вот из тела сейчас выглянет, отойдёт, да со стороны, усмехаясь про себя, посмотрит, как очередной жрец принесёт гнусную драконову шкуру в жертву неизвестным ему языческим богам. Перед этим, конечно же, нужный ритуал совершит, осквернит до самого конца.       И вдруг он понимает: не выходит. С ужасом, застилающим глаза, понимает, что не со стороны - прямо перед ним золотистые глаза поблёскивают, и это в его грудь руки упираются, и саднит бёдра прямо как тогда, давным-давно, только сейчас нет лужи рвоты, пьяного гогота, гудящей головы. Кимбли, чёрт его возьми, прямо смотрит, почти с весельем, с интересом - будто он умнее, будто он старше, опытнее.       Не надо - Фрэнк Арчер скулит, не понимая, вслух ли, про себя ли, и представляет снова, как лезет пальцами в глотку, нарочито выблёвывает до крови, до содранной слизистой. Как сдирает с себя болячки вместе с новой, розоватой ещё кожей, и ему больно-больно-больно. Как дрожит весь, по кровати ёрзает, дёргается припадочно, когда шею сдавливает обеими руками. Зольф Кимбли в тех же местах проводит шершавыми немного пальцами, а там, где татуировки касаются, одновременно жарко и знобит.       Его тело чувствует. Всё-всё чувствует.       Это всего лишь секс - Кимбли говорит, удивлённый вдруг не на шутку: военный, кадровый офицер, полковник, несгибаемый на вид, не понимает значения физической близости? Так глупо?       Вот идиот - Кимбли говорит - это всего лишь секс, и Фрэнк Арчер, знавший до этого лишь то, что тело - это храм, который алхимия реконструировать не в состоянии, задыхается от бесшумного плача, когда под татуированными ладонями Багрового его разум остаётся в своём сосуде.