Let me live my life

      Для себя Риза Хоукай замечает, что, может быть, всё не так уж и плохо.       Может быть, центральное кладбище — не такое уж жуткое, нагоняющее тоску место, а земля здесь не такая промозглая. По крайней мере, цветы, которые она приносит к камню, лежат ещё какое-то время, прежде чем осыпаться пеплом на холодный грунт.       Как будто бы — женщина хмыкает неслышно — он взаправду ещё там, живой, злится на собственное бессилие, жжёт изнеженные лепестки своим отсутствующим дыханием, и усмешка, вымученная, тянет тонкие морщины в уголках потрескавшихся от ветра губ.       Если бы Рой Мустанг остался жив, ничего не изменилось бы. Его идеалы — детские, вера — наивно упрямая, потому всё равно когда-нибудь довела бы его до могильной плиты. А может быть, Риза с горечью кусает губу, его сбросили бы прямо в яму, наспех выкопанную за зданием центрального штаба. Ну что же, полковник Мустанг не первый — таких как он много, забытых, целованных серым камнем да иссохшей землёй, где никогда не растёт трава.       Когда-то Риза Хоукай, наивная не менее и не менее упрямая, надеялась, что имя Роя Мустанга войдёт в историю: он ведь особенный, что-то в нём приметил старый Грумман, любили же за что-то подчинённые. И что-то в нём, правильном во всём, начиная от красивого лица, заканчивая революционным настроем, заставило её самолично затянуть тугой ошейник на собственной шее.       Не ждать взаимности. Вообще ничего не ждать. Это старший лейтенант Хоукай умеет хорошо.       Позволить себе лететь мотыльком на огонёк средь тьмы, маячащий впереди обманчивой надеждой, но не приблизиться к нему ни на метр — возможно ли, что Рой знал об этом и лишь пытался уберечь, не дав сгореть? Уже неважно, рвётся на волю сдавленный всхлип. Он ничего никогда ей не пытался объяснить, так, словно не видел смысла или боялся, что Риза, обиженная, улетит.       — Идиот, — в сердцах роняет Хоукай, впервые оставляя себе из букета один единственный цветок — дань за свою посмертную преданность.       Если бы Рой Мустанг действительно переживал за неё и все, что для неё по-настоящему важно, не погнался бы за фюрером. Не оставил бы её в стороне.       В природе мотыльков — лететь на пламя бушующих костров, не боясь того, что с наступлением утра солнце для них больше не взойдёт.       За пазухой у Ризы — белая лилия. Неважно, что покойным принято оставлять чётное количество, её это не волнует совершенно, как, думает, всё равно полковнику, расформированному посмертно до простого капрала. Цветок больно впивается ей в сердце приторным запахом, лейтенант терпеть не может аромат лилий. Не знает, в общем-то, нравились ли они Рою, потому как букеты обычно дарил он. Так принято тоже.       А ещё мисс Хоукай ненавидит всё, что принято. Единственная зацепка в её паскудной жизни, лишённой теперь всякого смысла — работа, хотя под крылом нового начальства ей тошно. Лучше, правда, нежели вернуться в кабинет, где всё ещё пахнет Роем, каждый сантиметр тяжёлого стола из красного дерева, хранящий последние прикосновения. И Хавок, попавший к кому-то другому, пыхающий по дороге привычную сигарету, напоминает о Мустанге. О былых днях, когда она, загруженная, раздражалась из-за мелочей, но всё равно искренне, с болезненной нежностью любила каждого из суеверных товарищей полковника.       Теперь нет ни Брэды, ни Хавока, ни других бывших коллег — зато рядом странная девчушка Ческа, пугливая и суетная малость, Росс и Блош, обычно занятые мелкими поручениями вне штаба. Риза всё чаще остаётся наедине с новым своим начальником.       Фрэнк Арчер, в общем-то, терпимый. Средний, никакой — если бы она не знала, что он волком смотрел на Мустанга, грозился убить и свою угрозу выполнил в конечном итоге, то было бы легче топить горе средь надоедливых бумажек.       Не выходит, зная, что это он, восседающий напротив, торжественно мрачный, будто выходец из аристократической семьи, щурит глаза. Видимо, не доверяет ей ни на грамм и следит, чтобы женщина не попыталась отомстить ему.       — Что с вами, лейтенант, — знакомый голос заставляет Хоукай вздрогнуть, почувствовал себя загнанной в угол мышью, сжать, как последнее утешение, удушливо пахнущий цветок за пазухой, и сглотнуть новую порцию предательски подступивших слёз, — Вы плачете?       Нет, нет, нет — хочется ей заорать, не разворачиваясь, чтобы не видеть этого мерзко врезавшегося память лица. Совсем он, чёрт подери, не похож на Роя — тот был чутким, хоть и жестоким по отношению к ней, ласковым, с тёплыми руками. У Фрэнка ледяные худые пальцы, когда он вдруг подходит и хватает за руку — запястье мертвеца, с такими же посиневшими от холода ногтями, косточка торчит из-под широкого ему рукава пальто.       То, как он смотрит на неё пронзительно, пытаясь словно докопаться до недоступной истины, странно не так, как тот факт, что Арчер оказался вместе с ней на кладбище.       — К нему? — он кивает куда-то назад, ловит руку, поднятую для того, чтобы ударить и сдерживает цепко, заставляя Ризу оцепенеть от ужаса.       Когда Хоукай набирается решимости вырваться из захвата чужих пальцев, её удивляет то, насколько легко оказывается получить свободу — не знает, впрочем, хотел ли Фрэнк, чтобы она сделала это или слишком слаб, чтобы с ней справиться.       — А ты…вы что здесь делаете? — мелкая дрожь противно оседает на позвоночнике, лилия выглядывает из-под ворота плаща, и Арчер задерживает на ней долгий тяжёлый взгляд.       Ризе кажется, что под ним лепестки осыпятся быстрее — как и всё, чего коснулся полковник Арчер своей бледной ладонью. Как Мустанг, кровь которого не смоется никогда с рукавов его кителя.       — Неважно, — уклончиво тянет снайпер, но Хоукай уже успевает заметить, как кривятся тонкие губы, как застывает блеклый взгляд в стороне — там ряд могил, таких же потерянных, забытых. Не нужных никому.       Ризе Хоукай впору догадаться, только вот ей не хочется думать о том, что у Фрэнка вообще есть чувства и по кому-то он способен скорбеть взаправду — потому и не допытывается, хотя понимает, что у него сердце сейчас колотится гулко о рёбра, как у неё самой.       В едином ритме продолжающих жить ради мёртвых.       Взаправду, Фрэнк Арчер не то, чтобы не хочет говорить — не видит смысла. Ризе Хоукай не понять его никогда, потому как она считает, что и он, и Кимбли, к которому полковник втайне выбирается в свободное время, которому оставляет неизменно свои вещи и которого, на самом деле, даже не было в гробу, заслуживают того, чтобы быть стёртыми с лица земли.       Всё, что Фрэнк Арчер предпринимает, будучи опытным стратегом, протягивает ладонь вперёд. На сей раз не для того, чтобы вцепиться мёртвой хваткой.       — Я подвезу Вас, — утверждает и не ждёт возражений.       Старшему лейтенанту не дозволено ему отказать, так что она послушно шествует за ним блеклой тенью — они оба лишь отголоски прежних себя, бабочки-однодневки, серые и хрупкие. Крылья их оборваны, выдраны без всякой жалости лапки, раздавлено тяжёлым каблуком беспомощное тельце.       Когда Риза садится — непонятно чем руководствуясь — на переднее сидение служебного автомобиля, ей кажется, что удушливый шлейф за Арчером, ослабившим воротник кителя, пробивается ей прямо в лёгкие. Рой, она помнит, никогда не пользовался парфюмом, ему и не нужно было подобное излишество — от его рук пахло пеплом, совсем немного зелёным чаем, свежими яблоками. Мелькает в голове непрошеная мысль, не нарочно ли снайпер прячет за дорогими ароматами свою гнилую душонку — не для того ли маскирует маской ледяного спокойствия свою неукротимую ярость.       — Благодарю, — робко роняет женщина, выпорхнув из салона наружу, и поток ветра треплет её распущенные волосы.       Ей кажется, что Арчер смотрит на неё несколько дольше, чем того требуют обстоятельства. Поправляет неловко пшеничную прядь за ухо.       — До завтра, — Фрэнк немногословлен и убийственно вежлив, за что впору возненавидеть его лишь сильнее.       За то, что Риза не замечает сразу, как цветок, пригретый ей за пазухой, скрылся из глаз в салоне служебного авто.

***

      На работе сдерживать себя гораздо проще. Как бы не был велик соблазн взяться за оружие да использовать по назначению, закон сдерживает её. Делает беспомощной перед лицом врага.       Ризе Хоукай стоит отдать должное — она уже не уверена в том, что Арчер действительно хотел изгваздать руки чужой кровью. Он ничуть не похож на покойного Кимбли, как не похож ни на одного из известных Ризе убийц.       Это странное чувство, видеть перед собой два совершенно одинаковых лица двух совершенно разных людей: первый Арчер, которого она знает хорошо и избегает старательно, заставляет её сердце сжиматься от животного почти страха, живёт ради войны и, подобно подкроватным монстрам, которыми часто пугают детей, питается чужим отчаянием. Другой — уставший от всего смертельно, скрывающий это старательно настолько, что Ризе приходится внимательно следить за каждым жестом, чтобы увидеть, как сильно исхудал мужчина.       Взаправду, он похож на мотылька тоже — бледно-сероватый, будто бы прозрачный, всё сильнее выступают скулы на без того худощавом лице. А когда однажды Хоукай подходит к нему, сорвавшись, рыдая на чужом плече, даже не хотя думать о том, что мужчина рядом с ней — не Рой, не друг вовсе — ощупывает пальцами рельеф грудной клетки, каждую кость, натянутую на неё кожу.       Фрэнк Арчер словно умирает — тает на глазах, горит, коснувшись смертельного огня своего собственного горя, и разделить его не с кем. Как и ей самой.       Она признаётся себе в том, что никогда не спросит, что на самом деле Арчер чувствует в этот момент — он не способен на чувства в принципе, и то, возле сердца, что заставляет ослабшее тело отказываться от еды, погибать мучительно медленно, не более, чем очередная навязчивая идея, подобно той, по которой он шёл воевать.       Это не более, чем война с самим собой. Возможно, самая кровопролитная из существующих.       Она не может признаться самой себе в том, что отказывается понимать, по какой именно причине в один из таких дней — такой же мутно-серый, расплывающийся безбожно мириадой монохромных огней перед глазами — подходит к полковнику первой. Риза почти что признаёт поражение, как и положено солдату, безмолвно, покорно, но не опуская головы. Фрэнк Арчер — её смерть, не Роя Мустанга даже, и она предлагает проводить его до дома. Понимание обоих простреливает в висок свинцом — останутся, как раньше бывало, много лет назад, вдвоём, с той лишь разницей, что во время обучения в академии всё проще. Ничего сложного нет в том, чтобы на двоих — дешёвое пиво, пачка сигарет, которые Риза, маленькая совсем ещё, пробует и долго-долго кашляет с надрывом, и Арчер улыбается так искренне, словно умеет ещё сердцем ощутить непередаваемое тепло дружеской их связи. Пластинки, которые они слушают тогда — популярные в то время песни, под которые Риза, вопреки смущению, начинает танцевать первой, босиком кружит по старенькому паркету, распаляется, смеётся заливисто: домой идти не хочется, тогда Фрэнк, спустя минуты, расслабленный алкоголем, присоединяется к ней, нескладный худой юноша, неясно где научившийся так ловко кружить её, раскрасневшуюся от мимолётного счастья, под новомодные джазовые мотивы.       Всё сложнее сейчас, потому что сейчас они — взрослые, обходятся бутылкой красного полусухого вина, а пластинки, те самые (Риза Хоукай ахает, не успевая себя сдержать, от удивления), совсем уже старые, Арчер протирает бережно, с нежностью почти, рукавом кителя. Переливы джаза ощущаются совсем не так, как раньше: тогда их тянет в пляс, сейчас — потягивать вино, кутаться в поеденный молью плед, один на двоих. Риза точно подмечает, что ткань пахнет им, Фрэнком, прокуренная насквозь. Он всё ещё выходит с ним, накинутым на плечи, на балкон холодными вечерами.       — Всё это время ты хранил их у себя? — вопрос, наивный, сентиментальный для той, кто отдаёт всю себя служению другому человеку, вырывается сам собой.       Для неё это всё ещё важно. Важно, как и время, когда она — не больше, чем просто Риза, Элизабет. Когда она свободна.       — Да, — просто отвечает Арчер, губами задумчиво касается бокала.       Очень мило с его стороны — лейтенант думает — попросить не раздеваться. В квартире его холодно, словно в старинном склепе, и пока они совсем юные, холод этот не ощущается так, как теперь — до самых костей. Фрэнк Арчер напротив неё — в накинутом на плечи строгом шерстяном пальто, они пьют, не закусывая, пока не кончается первая бутылка. Всё ещё не говорят о Рое Мустанге, будто он нечто чужое, не касающееся их ни в коей степени.       Подвыпивший, полковник Арчер окидывает со лба выбившиеся пряди волос, протягивает бледную ладонь:       — Хочешь потанцевать?       Едва ли Риза верит, что в этом предложении эхом звучит хоть один отголосок их старой призрачной дружбы — связи двух потерянных подростков, избравших для себя одну, давно протоптанную тысячами таких же, как они сами, дорожку средь моря синих мундиров. Едва ли Риза надеется на то, что Арчер тоскует временами о прошлом, в котором им не приходится держать дистанцию, спорить о том, чего изменить не могут, быть врагами, в конце концов — просто телом к телу теплее, чем поодаль, сидя на старым дубовым столиком.       Наверное, потому ей так легко вложить ладонь в чужую, жутковатую на вид, похожую на руку свежевыкопанного мертвеца. Прижимаясь к груди Фрэнка Арчера, ненавязчиво покачивающегося в такт музыке, гремящей из громоздкого на вид патефона, Риза Хоукай понимает, что он тёплый, живой совсем, в отличие от Роя, оставившего его. От этого осознания ей совсем не легче.       Она к нему тянется, как к единственному огоньку, и, впервые за всё это время, строгая, собранная даже на похоронах своего покойного начальника, всхлипывает жалобно, тычется влажным лицом, жмурясь от рези в глазах, в китель полковника.       Слёзы — едкие — почти её, Ризу, ослепляют. Арчер не говорит ничего: сейчас, в отличие от потерянной молодости, оставившей их загибаться пополам под порывом сквозняка, гораздо легче просто прижать к себе, гораздо проще принять чужое горе.

***

      — Ты знаешь, — говорит Риза тихо, сидя на самом краю крыши, и полковник Арчер, кутающийся в большое ему пальто, поднимает безжизненный взгляд застывших голубых глаз на её округлое лицо, — Мы ведь с тобой совсем как мотыльки.       Тонкие брови мужчины дёргаются — то ли злится, то ли еле сдерживает нервный смешок, непонятно, но в следующее мгновение он вдруг спрашивает серьёзно:       — Почему тебе в голову приходят такие странные мысли?       Обращаться друг к другу на «ты» совсем уже привычно вне стен штаба — не с кем больше говорить о пройденном пути. Риза Хоукай это понимает, как и то, что делиться с Арчером чем-то всё проще и проще, когда он на её глазах перестаёт быть тем, пугающе сильным, жадным до крови — всё больше задумчиво притихший, едва ли солдат.       — Летим на свет, потом режемся об него, но всё равно летим опять, — просто отвечает женщина, ослабляя надоевшую до колик заколку, и светлые волосы легко падают ей на плечи.       В ответ ей не летят усмешки, что перестаёт казаться странным. Пусть многие начнут отрицать, однако Фрэнк бывает терпеливым, умеет слушать, если ему действительно нужно это, необходимо, как воздух. Вечность кажется днём, когда он вдруг улыбается грустно, устремив взгляд куда-то вдаль, сквозь грязно-серый горизонт.       Где-то там, за спрятавшимся солнцем, старое центральное кладбище. Две могилы, где по ошибке похоронили четверых, сами того не зная.       — Похожи, — Арчер соглашается, а глядит только перед собой, растворяясь в студёном воздухе вечерней столицы, — Когда взойдут первые лучи на востоке, новый день начнётся без нас.       Невозможно злиться на того, кто смотрит так, как Фрэнк сейчас — за это Риза с лёгкостью могла бы его, лжеца, возненавидеть, меняющего маски ловко настолько, что не поймёшь, когда врёт, когда говорит чистую правду. У неё ничего не выходит, и не выходит Арчера считать врагом. Она думает, что не ошибётся, если скажет, что он взаправду хочет сгореть в лучах закатного солнца, прямо сейчас, на прощание касаясь её ладони своей, с крыши вниз спорхнуть, не расправляя своих ослабших крыльев. Мотыльки не живут долго, и им, потерявшим последнее, что может быть по-настоящему важным, нет смысла порхать над городом без особых на то причин.       А ещё Риза думает, болтая рассеянно ногами, сняв, невзирая на мороз, армейские сапоги, что Рой таким никогда не был — ему роль уготовили другую, ключевую, в списке главных, но что-то неизменно ломается для него тоже. Фрэнк, считывая с неё мелькающие мысли, качает головой едва заметно:        — Фюрер из него вышел бы такой себе, — тот, кто Арчера не знает совсем, способен обмануться мыслью, что нормальные люди таким тоном извиняются. Риза знает — Арчер всё ещё считает, что прав. По-другому жить он не умеет, не научится уже, сколько не ломай.       Нормальные люди — думает лейтенант — Фрэнка, вообще-то, опасаются. Она уже едва ли относит себя к нормальным людям, потому позволяет своему голосу звучать саркастично.       — В тебе говорит зависть?       — Во мне говорит здравый смысл.       Не выходит, с разочарованием Риза качает немеющей ногой, не чувствует пальцев совершенно при этом. Назло будто, полковник Арчер игнорирует любой сарказм в свою сторону, и мало верится в то, что он действительно его не понимает — он отказывается слышать то, что противоречит его убеждениям. Такой же упрямый, как она сама. Так же не умеющий защищаться от внешнего мира другими, наиболее эффективными способами.       — Но и из тебя, — Риза ловит чужой взгляд с опаской, но с удивлением понимает, что в нём нет ни злости, ни раздражения, — Фюрер выйдет не лучше.       Фрэнк Арчер улыбается в ответ. Не ведётся на явную провокацию.       — Я проиграл битву — не войну. Лиор под контролем военных, невзирая на уступки со стороны армии. Кинг Брэдли повержен. Быть может, если на закате старого мира нам не нашлось места, на заре нового найдётся укромный уголок?       Риза Хоукай никогда не была идеалисткой — идеалистом был Мустанг, погибший так, как умирают все герои, чьих имён никто не вспоминает после. Риза Хоукай хочет обозвать Арчера идиотом, и ловит себя на том, что взаправду что-то сгорает между ними.       Впервые Ризе Хоукай, сидящей на крыше старого дома в столице, так легко дышать. Крылышки за её спиной, обожжённые, рассыпавшиеся в пепел, не способны больше поднять ввысь — но она уже не знает точно, так ли ей это нужно.