Цветные картинки

Отодрав от ветхого подола клок ткани, Сюэ Ян накрепко перевязал глаза и взглянул вверх, к свету. Убедившись в надежности повязки, он щелкнул пальцами. Сначала ничего не произошло. Потом он почувствовал прикосновение прохлады: немного сырости, немного осени, льнущей к щекам, омывающей веки. И вот чернота перед глазами стала светлеть, как ноябрьское небо утром: глухой мрак поредел, стал сизым, прорезался темными стволами деревьев, дрожащими влажными ветками в пене свежей листвы, истончился в мягкую серость. Сюэ Ян знал, что стоит посреди торжествующей, пышной лесной весны, но сейчас она казалась затененной, завуаленной, потускневшей. Что ж. Искажений было не избежать. Сюэ Ян тряхнул головой и отправился ловить зайца. До жути хотелось есть. Весенние леса не богаты снедью, а людских поселений Сюэ Ян избегал: раздражали, да и лишнее внимание было ему без надобности. Когда заяц был пойман, выпотрошен и зажарен — кровь, что интересно, выглядела через сюэяново изобретение черной и чуть светящейся, — разболелась голова. Сюэ Ян с досадой вздохнул и снова щелкнул пальцами, а когда картинка померкла, стащил повязку — и тут же зашипел, зажмурился от яркого света, брызнувшего в глаза, как едкий дым. Штука работала хорошо, но нуждалась в чистке. Придется еще повозиться. Прошла неделя с момента сюэянова ухода из деревни. За это время он успел пропитаться прошлогодними листьями и быть трижды укушен наглыми насекомыми, не дорожившими своей крошечной жизнью. Но лес не вызывал у Сюэ Яна неприязни: цвел, благоухал и тявкал лисами, погружался в уютный вязкий мрак по ночам, к тому же имел неиссякаемый запас кабанов для убийств, если хотелось погоняться за кем-нибудь с кинжалом. Напрасно Сюэ Ян в свое время польстился на богатства Ланьлина. Тогда, в детстве, ему казалось, что власть и свобода покупаются за деньги. На самом деле власть берется силой, а свобода за деньги только продается. За искусственным благоуханием Ланьлина таился все тот же тухлый смрад, что и в выгребных ямах Куйджоу. Глушь. Кабаны. Воскресший даочжан. Вот все, что нужно человеку. Так думал Сюэ Ян, сидя у костра и вгрызаясь в мясо с кинжала. Носком сапога он подпихивал недогоревшие ветки в пасть пламени и жутко, до гула в ушах хотел жить, жить. Он снова был один, впервые с момента новой встречи с Сяо Синчэнем, но теперь одиночество было другое на вкус, как будто само существование даочжана, даже где-то далеко, меняло тональность мира. Он так и не смог объяснить себе, почему из деревни нужно было уйти, и просто выбросил это из головы, занял разум более полезными мыслями. Хотелось доработать зрительный инструмент для даочжана — это как будто что-то завершит, станет рубежом, противоположным тому, который случился в Байсюэ. Это создаст необходимость вернуться. Вернуться тянуло, тупой болью пульсировал крючок в груди, думалось: вот бы просто посмотреть одним глазком — а там... Мысли о том, что там, Сюэ Ян лениво давил на подлете, как надоедливых насекомых. Еще через неделю, углубившись в рамках эксперимента в заболоченную чащу, Сюэ Ян встретил Мэй Юн. Девчонка не уцелела, проросла черностволой осиной, и зрительный инструмент позволил увидеть ее хмурый взгляд из-под нависших век коры. Сюэ Ян ее не тронул. Зачем? Она больше не была для него опасна. А что втрескалась в даочжана, так это дело нехитрое. Ночами он сворачивался клубком в яме под каким-нибудь дубом и поглядывал сквозь ресницы вверх, туда, где волновались черные листья, а над ними дрожали сладкие капли звезд. Он чувствовал бессмертие травы, что медленно и упрямо росла под ним, ломая хрупкий настил прошлогодних листьев, слышал тяжелое движение соков в корнях деревьев: будто потягивалось и разминало лапы животное после долгого сна. Он думал о даочжане: как тот теперь? Спит ли, накрывшись заштопанным одеялом, или сидит на кухне за чашкой чая? А может, заготавливает лекарства, растирая и смешивая пахучие корешки: перепачканные пальцы, строгая сосредоточенность бровей? Или он ушел в монастырь, как и собирался, бросил дом и травы — и теперь часами медитирует, белоснежный и неподвижный, как снежная статуя, воображаемым образом отмаливая воображаемые грехи? Сюэ Ян засыпал, и лес обнимал его и укрывал шелестящей тьмой. * * * В злом нетерпении, выносимом только благодаря работе, прошло еще две недели. Штука была очищена, испытана, готова. Солнце за кронами деревьев оседало на запад, когда Сюэ Ян, в сотый раз все перепроверив, снял повязку и сел на покрытую мхом землю, потрясенный и полный зудящей тяги: пора домой. Через пару часов он уже спустился с горы, нахватав в волосы веток и порвав подол ханьфу о ежевичник. Вместе с ним спустилась ночь, тихая, бледная, будто затонувшая в морских глубинах и поросшая илом, как корабль. Выплыл из-за деревьев дом, знакомый до последней трещины. Перебравшись через забор, Сюэ Ян прокрался сквозь сонную темень двора к темным окнам, как лисица к курятнику. Все кругом было погружено в бледное безветрие, в стоячий подводный сумрак, из-за горы всплывала в сизом небе тусклая лунная лодка, ее бледный свет облизывал радужку сюэяновых глаз. Слабо, холодно пахло болотом и ночными цветами. Деревья во дворе отцвели, наступило лето. Проведя рукой по стене дома, словно приласкав животное, Сюэ Ян заглянул в разверстое кухонное окно. Там спала темнота, сперва показавшаяся тревожно пустой — и тут же открывшая свою обжитость, теплоту, травяную душистость. Стало легче дышать: Сяо Синчэнь не ушел, не пропал, был здесь, рядом. Под ребрами разгоралось ожидание, предчувствие. Сюэ Ян хотел было обойти дом, чтобы проинспектировать окно в комнату, как вдруг еле слышно зашуршала трава, и он едва успел сделать шаг к стене, когда из-за угла выплыл, как большая белая рыба, даочжан — усталый, серьезный, отряхивающий запачканные руки. Он прошел мимо, как когда-то в том безымянном городе, где впервые после воскрешения нашелся. Слегка неустойчивый, расфокусированный, незрячий — это бывало с ним от усталости или спросонья, — он поднялся на крыльцо и, тяжело оперевшись о перила, остановился. Между бровей прорезалась знакомая складка. Едва заметно дрогнули ноздри. Он спросил: — Это ты? Звуки упали в тишину, как камешки в воду. Сюэ Ян молчал, только глядел так, будто мог проглотить даочжана вязкой чернотой зрачков. Вбирал его глазами от макушки, увенчанной узлом волос, до скрытых грязными сапогами стоп, чтобы хотя бы так не отпустить. Сяо Синчэнь плотнее сжал ладонь на перилах и обернулся, чуткий, безошибочно определив направление. — Это ты, — уверенно сказал он. И добавил шелестящим выдохом: — Слава богам, ты дома... И Сюэ Яна вдруг качнуло, как под порывом ветра. В то же мгновенье, сам не поняв как, он упал в белые складки одежды, уткнулся лицом в затянутый хлопком живот, задохнулся запахом — как когда-то в том безымянном городе. Мир опрокинулся в даочжана, как в воду — и пошел ко дну. А Сяо Синчэнь, вместо того чтобы окаменело застыть, скользнул ладонями по сюэяновым плечам. Коснулся шеи. Провел пальцем по краю ушной раковины, то ли лаская, то ли проверяя целостность того, что к нему вернулось. Так они стояли, пока на землю мягким брюхом укладывалась ночь, на пороге тенистого дома на отшибе, две живущие на отшибе мира тени. От одежды даочжана пахло ветром и травами, чем-то жженым и гнилостным, больным. Вжимаясь лицом в жесткую материю, Сюэ Ян думал о том, что напрасно, конечно, помешался и решил отпустить даочжана; что, тем не менее, никак нельзя его не отпустить; что, если Сяо Синчэнь не примет его обратно, он никуда больше не уйдет, будет таиться поблизости в тенях и подворотнях, красться по следам этих вот белых сапог, носить которые на болотах редкий идиотизм, следить за плавным течением таинственного даочжанового существования, ловить исподтишка запахи и вспоминать прикосновения, и, видит с высокой горы зоркая Баошань, из этого получится неплохая, неплохая жизнь. На время Сюэ Ян забылся, пожелав всему миру распасться на даочжановы гребешки для волос. Потом с большой неохотой вспомнил себя. Вокруг стояла подводная тишина, будто мир, наполненный лунным светом, прислушивался в ожидании. Легкое прикосновение даочжановой руки ощущалось макушкой. Вот Сяо Синчэнь сказал: — Я виноват, прости, — звуки его голоса не были больше камнями, мягко струились во влажном воздухе. — Не знаю, что на меня нашло. Мне стало страшно. Я словно очутился в старом кошмаре. Сюэ Яна вело, как будто покачивало в водной толще, в запахе даочжановой одежды, и он не до конца понял значение обращенных к нему слов, но, как животное, уловил интонацию и общий смысл: даочжанский, нелепый. Дающий обманчивое чувство безопасности. Краем глаза, бездумно он заметил, что белая лента, туго обхватывающая запястье ласкавшей его руки, перепачкана черным. Кровь. Откуда? Вдруг Сяо Синчэнь мягко, но настойчиво отстранился и присел на колено. Напротив оказалось его туманное лицо, вычерченное ночными тенями, голубой сумрак под сводом повязки, темные летящие брови. Он был бледным, измотанным — это первое, что бросалось в глаза. Он был вызывающе, провокационно красивым — какой-то усталой, ломкой красотой, которую так хотелось до хруста сжать зубами — это второе. — А-Ян... — выдохнул он, коснувшись лбом сюэянова лба. — Я так рад, что ты вернулся. В следующее мгновение он уже лежал на блеклых досках крыльца, волосы черным половодьем растекались по древесным плоскостям и выщербинам, а Сюэ Ян нависал сверху, облизывая губы. Даже если это в последний раз... Даже если. Тем более. Сяо Синчэнь хмыкнул. И покорно — как-то слишком покорно — откинул голову, открыв белую, длинную шею, по которой нервно прокатился кадык. Если бы лебедь вздумал превратиться в человека, он выглядел бы примерно так, успел подумать Сюэ Ян, прежде чем приник к ней ртом, вонзился зубами, дурея от знакомого запаха, опасно балансируя между жаждой хлебнуть крови и странной потребностью не допустить даже царапины на даочжановой коже. Если это в последний раз, то он будет незабываемым. ...Над крыльцом криво нависала крыша, в проеме столбов плыл месяц. На серых досках ясный лунный свет мешался с густыми ночными тенями. * * * Для лета ночь была удивительно долгой. Солнце все не вставало. Сюэ Ян бродил по дому в темноте, накинув халат на голое тело, и с колючим удовольствием обнаруживал то, что осталось прежним, и то, что изменилось. За окном, например, болото поросло темной зеленью и обрело относительно живописный вид. Но оставалось опасным. Сюэ Ян улыбнулся, услышав вдали знакомое гулье тявканье. Совершенно не хотелось убивать эту тварь. Хоть на цепь сажай. Даочжан спал — глубоко и спокойно — в складках одеяла, которое Сюэ Ян купил для него в городе еще весной, выручив немного денег на деревянных поделках. — Тебе оно больше нужно, — сказал тогда даочжан, с заметным удовольствием проводя ладонью по мягкой ткани. Слепой Сяо Синчэнь был падок на осязательные впечатления. — Я почти не чувствую холода. — Ты что, обидеть меня хочешь? — пропел Сюэ Ян, вздергивая брови в притворном разочаровании. — Я тебе покупал. Не нравится? Так я отнесу обратно... — Очень нравится, — мгновенно пошел на попятную даочжан и, фыркнув, любовно прижал одеяло к себе. — Ладно, будь по-твоему. Спасибо, А-Ян. Сюэ Ян удовлетворенно усмехнулся. Хорошо, что при всей даочжановой чудаковатости в некоторых вопросах он был ясен и предсказуем, как исхоженная тропинка. И вот теперь он спал, погруженный в одеяло всей своей длинной белизной. Его лицо, утратившее горячечный румянец, снова стало голубовато-бледным — цвет мартовского льда, тумана города И. Волосы вязкой чернотой струились по подушке, обнажая мраморный выступ плеча. Губы припухли, нижняя казалась черной там, где Сюэ Ян поцарапал ее клычком. Случится ли опять увидеть его таким? Сюэ Ян вздрогнул и раздавил эту мысль, как яблоко в кулаке. Темнота в комнате была ровной, мягкой. Тишина нарушалась только еле слышным звуком даочжанова дыхания. Сюэ Ян сел у кровати, скрестив замерзшие ноги, и осторожно потянулся к Сяо Синчэню, такому таинственному во сне — тревожно далекому, почти как когда-то, но упоительно живому. Из-под одеяла выпросталась его рука, и Сюэ Ян обхватил запястье, в котором ровно, обнадеживающе стучало — будто часы, отмеряющие время мира. Наклонившись, он легко — будить даочжана не входило в его планы — коснулся щекой тыльной стороны ладони. Совсем недавно, еще прошлой осенью, он вот так же сидел у кровати Сяо Синчэня, но теперь казалось, что это было по ту сторону времени. Внутри Сюэ Яна с тех пор все сгорело, обсыпалось трухой и проросло заново. Что-то новое, он чувствовал, все ширилось, ширилось в нем, как дерево, давило на ребра и лезло в горло щекочущими стеблями. "Я тоже тебя люблю", — так сказал даочжан однажды. Сюэ Ян привык считать такого рода откровения лицемерием или идиотской сентиментальностью. Любви не существовало. Были похоть, расчет, чья-то от кого-то зависимость, случалось понятная прихоть к чужой заботе. Но даочжан не нуждался в заботе и был раздражающе независим, про похоть с его даосскими делами и думать было смешно. Что он имел в виду? "Тоже люблю". Сюэ Ян хмыкнул. Вспомнилось, как долго он целовал Сяо Синчэня этой ночью: влажные губы, мягкие, чуть шероховатые там, где потрескались, острые прикосновения зубов, тягучие движения языка. Может быть, древние не со скуки придумали эту их любовь. Просто люди, как с ними часто бывает, стали называть так то да се, не вникая в суть. Может быть, это слово что-то значило — что-то намного более острое и опасное, чем было принято думать. Может быть, Сюэ Ян неосторожно в это влип, как шершень в шелковую паутину. Он скользнул на кровать и, обхватив даочжана поперек талии, вжался в его тепло, зарылся лицом в волосы. И почувствовал себя драконом, улегшимся на сундук с сокровищами. Лучший человек из всех был надежно спрятан на краю мира, живой, здоровый и благополучный, укутанный в хорошее одеяло, и никто, кроме Сюэ Яна, о том не знал. Самое чистое, самое сладкое — он заполучил все, о чем смутно, но страстно мечтал в детстве, засыпая по подворотням и глядя на холодные капли звезд меж остроухими крышами. Долгие годы он дрался за это с законами мироздания и добыл-таки — чтобы просто так теперь отпустить? Надо же, какая ирония. Завтра он скажет, что дурацкая договоренность больше не имеет силы. Завтра он отдаст подарок — и что-то наконец закруглится, змея укусит себя за чешуйчатый хвост. Завтра... * * * Небо казалось присыпанным солью. Сначала его белесый свет хлынул в темноту, годами жившую внутри Синчэня. Потом заскользил по траве и деревьям, пролился на сердитую дряхлость дома, щербатость его крепких, массивных стен. Синчэнь протянул руку, любовно провел кончиками пальцев по вязи трещин, пытаясь объединить ошеломляющие визуальные впечатления с привычными осязательными: умиротворяющая прохлада, морщинистая шероховатость. Трещины казались зашифрованным текстом: рассказом о тех, кто жил здесь раньше. Теперь эти люди исчезли, а на их место пришли два бродячих заклинателя. Когда-нибудь дом промолчит и о них, храня жадную память в червивой глубине стен. — Ну что? — осведомились рядом. Синчэнь взглянул на Сюэ Яна. Тот выжидательно застыл в дверном проеме, привалившись плечом к косяку: почти вдвое старше, чем помнилось, тонкий бледный шрам под скулой, острой, как горный хребет, чернющие глаза, будто внутри только сажа и ветер. Сапоги грязные, словно он только что носился по болоту за цаплями, как черная кошка. А рот такой же, как прежде, сочный, улыбчивый, вызывающе алый, меж губ иногда мелькает наглый быстрый язык. — Хорошо видишь? — Сюэ Ян склонил голову к плечу, и волосы поползли по пыльной черноте его ханьфу. — Все нормально работает? Он казался самодовольным, и за этим, как его худое сильное тело за потертым хлопком, проглядывала тревога, острое, как Цзянцзай, внимание в чуть прищуренных глазах. — Замечательно, — выдохнул Синчэнь, осознав, что, начав видеть, позабыл говорить. — И что скажешь? — глаза прищурились пуще прежнего. Синчэнь улыбнулся. — Ты еще красивей, чем я помнил. Сюэ Ян моргнул и на мгновение показался совсем юным, растерянным и нежным, даже кожа будто стала прозрачнее, а под ней — кровь и недоверие. Потом все исчезло, и прежний насмешливый Сюэ Ян дернул бровью, нахально улыбнувшись. — Это я одет. Разденусь — вовсе ослепнешь. Синчэнь рассмеялся. — Не хотелось бы. Странно было ощущать, как темная энергия вплетается в нервные волокна, но Синчэню без труда удавалось уравновешивать потоки ци. Видеть было хуже: восхитительно, до боли хорошо — и как будто неправильно. Так он понял, что привык ощущать слепоту своего рода расплатой, ценой, притом невысокой, за совершенные ошибки. Ему не пришло бы в голову искать исцеления. Но отказываться от него — добытого чужими руками, порожденного чужим эксцентричным умом — было бы неблагодарно. Он получил самый ценный и благословенный дар после новой жизни — и мог видеть так же, как жить: с осознанием его незаслуженности, пытаясь хоть как-то компенсировать ее миру. Хотелось больше цветов и форм, и они пошли гулять по окрестностям прочь от деревни. — От чужих глаз, — прокомментировал выбор направления Синчэнь. И Сюэ Ян рассмеялся: — Еще бы, зачем нам чужие. У нас своих навалом. И пнул носком сапога камешек. Зеленоватый от мха, щербатый, он укатился в высокую траву, росшую у тропинки. Поднимался ветер, гнал облака по небу меж горами — будто воду по перевернутому руслу реки. Трава шла волнами, в ней мелькали синими, желтыми вспышками головки цветков. Пахло гнилостным болотным духом, лесной прелью. Волосы щекотали лицо. Синчэнь дышал, прикрывая сухие веки — странно, что он не разучился ими пользоваться — и ему казалось, будто воздух обрел вкус: водянистый, сочный. Сюэ Ян был непривычно молчалив, только указывал периодически на самые красивые птичьи гнезда и необычные цветы: смотри, мол, не отлынивай. Наперстянку ты видел? Не зевай. Малиновку тебе словить? Вижу ведь, что понравилась. Ладно-ладно, шучу. И смотрел неотрывно черным пожаром глаз. Синчэнь видел его, касался его и любил его, от шрама под скулой до грязных сапог, всю его худую черную напряженность, злую насмешливость. Конечно, это не всегда было безболезненно. Иногда его грызли воспоминания, шевелилась в душе горечь — так старая рана ноет на погоду. Но больше и сильнее горечи была надежда, тонкая, как далекий звук на грани слышимости, но парадоксально несокрушимая. * * * К полудню они вернулись домой. Но, когда Синчэнь вошел за калитку, Сюэ Ян за ним не последовал. Синчэнь обернулся. Шумел под порывами ветра сад, на проселочной дороге поднималась пыль. Вздымался подол сюэянова ханьфу, развевались, путаясь, волосы, и казалось, будто черная птица расправляет крыло. — Ну я пошел? — полувопросительно уронил Сюэ Ян. И улыбнулся. Поначалу Синчэнь не понял смысла его слов. — Куда? — нахмурившись, переспросил он. Сюэ Ян многозначительно мотнул головой куда-то вдаль, к темной громаде леса, ползущего по склону горы. Выражение его лица было странным: он легкомысленно улыбался, но глаза горели каким-то отчаянным, звериным огнем. Лицо в извивах бьющихся на ветру волос было смертельно бледным. И тогда Синчэнь понял. — Не надо, — сказал он быстро. — Здесь мы расстаемся, даочжан, — как-то механически сообщил Сюэ Ян. — У меня дела. — Нет, — сказал Синчэнь и сделал шаг ближе. — Нет. Сюэ Ян отступил. Его грязный сапог примял маргаритку. — Не будем спорить, — с его лица все не сходила улыбка. — У нас это довольно хреново получается, согласись. Еще умрет кто-нибудь. Мне кажется, было бы удачно обойтись без трупов в этот раз, да? — он коротко рассмеялся, обнажив хищные зубы. Синчэнь, глядя на него, вспомнил вдруг юношу, который вот так же улыбался, когда его вели на суд, так же нарочито беспечно вскидывал голову: будто ничто под небесами ему не страшно, ничто не удивительно и все немного смешно. Тогда Синчэнь не умел его понять. Сюэ Ян сделал еще шаг назад. Калитка скрипнула, закрываясь на ветру, но Синчэнь перехватил ее коротким движением руки. — Знаешь, я тут подумал, что эти все договоренности — полная чушь. У меня от них с души воротит, — Сюэ Ян скривился, будто выпил горькое лекарство. — Я тебе просто так гарантирую, что никого не стану убивать — мне это до смерти надоело. Ненавижу однообразие. Постоянно приходится придумывать новые способы развлекаться, такая морока... Но смотри, как хорошо у меня получается. Он хмыкнул. — Хорошо, — сказал Синчэнь. — Веришь? — приподнял лукаво брови Сюэ Ян. — Верю, — предельно искренне ответил Синчэнь. Он действительно верил. Впервые с тех пор, как вернулся в мир живых, он не надеялся, а верил твердо, ни секунды не сомневался ни в сюэяновых намерениях, ни в избранном пути. — В общем, у меня там в лесу дела, кабан недожаренный гниет, — пробормотал Сюэ Ян хрипло, и растянутые в улыбке губы чуть дрогнули. — Есть еще небольшая идея насчет руки... — Когда разберешься с кабаном, — перебил Синчэнь, — ты ведь вернешься пить чай? Я буду ждать. Сюэ Ян замер — и улыбка исчезла с его лица. Глядя на Синчэня обжигающей чернотой глаз, с какой-то растерянной, полной надежды серьезностью он попросил: — Только без жасмина. — Конечно. Конечно, конечно, конечно.