destruam et aedificabo

Небо было затянуто свинцовыми тучами уже несколько дней. Они тяжело нависали над пустующим городом, что сейчас лежал в руинах. Некогда оживленный и яркий, он превратился за каких-то пару месяцев в руины, оставшись лишь серыми пятнами на морском побережье. Казалось, даже деревья, в это время время года становившиеся ярко-рыжими, будто наряженными, стали лишь бледными отголосками себя. Будто бы кто-то сфотографировал город и только на проявке понял, что пленка была черно-белой. Все в округе было мертво, для этого даже не нужно было заглядывать в каждый дом, прислушиваясь. Вокруг было тихо, настолько, что собственное дыхание казалось оглушающим. Даже ветер, и тот не играл с листьями, что вот-вот собирались опадать, будто боясь издать звук. Гробовое молчание, стоявшее на улицах Неаполя давало понять: этот город мертв и никогда не воскреснет. Никогда больше на его улицах не будет слышен гул машин, дети больше не прервут своим смехом покой отдыхающих, птицы больше не будут щебетать над окнами. Это был конец. Сидя на обломках перекрытий разрушенного ресторана, где раньше он собирался с друзьями, Джованна думал лишь о том, насколько все то, что они прошли вместе, оказалось бессмысленным. Все его товарищи теперь лежат в земле, преданные ей, холодные, недвижимые, как и сам Неаполь, от которого остались лишь скелеты зданий. А, может, и не только Неаполь? Может, весь мир выглядит так же, став лишь пустой оболочкой планеты, дрейфующей в космосе? Казалось, Джорно уже никогда не узнает. Он помнит этот ресторан, Либеччо. Он вошел в него юным и даже, в какой-то мере, счастливым, став спустя полгода безутешным стариком, чьи глаза затянула дымка скорби. Он теперь навсегда загнан в лабиринт печали и сожалений, не зная, найдет ли он выход. Да и есть ли в этом какой-либо смысл? Он слышит шаги, уверенные и тяжелые, сминающие под какой-то горделивой тяжестью тела бетонную крошку, рассыпанную по полу. Джованна чувствует, как мягкая и большая рука ложится на плечо, но ему даже не надо поднимать голову, чтобы понять, кто это. — Падре, — голос не выражает никаких эмоций, кроме раздирающей его тело усталости, — Добрый…день. Он чувствует всем своим нутром, как тот усмехается своей острой улыбкой, об которую, кажется, можно пораниться. Дио сжимает его плечо чуть сильнее, заставляя обратить на него свой взор. Джованна повинуется, чувствуя, что просто не имеет сил на сопротивление. Он смотрит на него, а в сердце лишь разливается отвращение. — Здравствуй, сын, — в голосе Дио сквозит неподдельное веселье, будто он упивается атмосферой мертвечины, которой разит даже сам воздух. Возможно, это то, чего он и добивался. Возможно, он это и сделал. Джорно не очень хорошо знает собственного отца. Одно время он надеялся на то, что Дио хороший человек, но, спустя время, узнав о нем больше из чужих уст, юноша горько осознает свою ошибку. Горько, потому что вера в то, что кто-то из родных его любит, одно время грела его. Потом, разуверившись, он нашел себе тех, кто действительно его ценил. Но сейчас и их любовь мертва, оставшись лишь в ноющем сердце юноши. Джованна всматривается в фигуру отца. Дио весь светится, даже сияет, несмотря на отсутствие солнца. На его губах играет гадкая улыбка, от которой аж тошнит, но при этом весь его образ вызывает лишь слепое благоговение. У Джорно бы затряслись поджилки, если бы он не пережил все то дерьмо, что произошло с ним. Теперь у него ничего не дрожит, лишь дергается от нервного напряжения глаз. — Ты последний. Поздравляю, — Дио присаживается рядом на обломок, кладя ногу на ногу, заставляя концы своих шутовских туфлей дергаться, — Я не сомневался в тебе. Его голос сочится притворной гордостью, и юношу неожиданно начинает тошнить. — Думаю, мне не стоит вас благодарить за комплимент. В любом случае, мое выживание не имеет особого смысла. Это лишь формальность, ведь теперь я тут один, — чеканит Джорно, все еще держа маску напускной благовоспитанности. Дио сдерживает смех и юноша ощущает это всей своей спиной. — Все имеет смысл, Джорно. Особенно то, что ты выжил, — Дио делает упор на «ты» и громко выдыхает. Джованна чувствует, как что-то твердое упирается ему в плечо. Он косит взгляд и видит, как меж длинных черных ногтей зажато что-то небольшое и темное, похожее на какой-то несуразный камень. Взяв его в руки, юноша понимает, что это резной наконечник стрелы, теплый от рук отца. Зачем он так долго нес эту безделушку ему? С таким же успехом сам Джорно мог бы поднять с земли кусок цемента и начать рассказывать про магию, исходящую от него. Но это будет последним символом его потерянного рассудка. — Зачем мне это? — в голосе юноши сквозит плохо скрываемое раздражение. — Это приз. Или можешь это считать подарком. Джованна вскакивает, ощущая в себе редкий прилив гнева. Он только что пережил смерть всего мира, своих друзей и любимых, оставшись один в пустоте, и собственный отец, появившись перед его взором впервые, всучивает ему кусок бесполезного металла. Его нутро все трепещет от ярости, но внешне это можно увидеть только по крепко сомкнутым губам. — Подарком? Бесполезная вещица, которую вы с барского плеча жалуете мне? Падре, вы…куда более жестоки, чем мне о вас рассказывали. На губах мужчины играет улыбка. Джорно хотел бы ее размозжить, стереть, выжечь, только бы лишь не видеть, как над ним, жалким и проигравшим, неспособным ни на какие уловки, сейчас издеваются. — Сейчас я тот, кто вершит судьбы, сын. Я тот, кто дарует тебе возможность создать новый мир. Такой, какой только хочешь ты. — Дио поворачивается и смотрит на него. — Это и есть мой подарок. Пока он говорит, то трясет руками и усмехается, запрокидывая голову. Он упивается собой, с отвращением отмечает Джованна, он обожает себя и горд лишь тем, что выжил тот, к кому он непосредственно приложил свои руки, свое творение. Он внимательно смотрит на собственного сына, который сейчас будто съежился, стал совсем маленьким, словно постельный клоп, и довольно кивает, затирая про теплые чувства. Едва ли Джорно верил. Юноша рассматривает отца. У него довольно узкие, немного вздернутые глаза и брови с выраженной аркой. Зубы у него будто лисьи, острые, с большими клыками. Джорно не нравится это лицо, не нравится, как играют его глаза в отсутствующем свете. Юноше остается только гадать выглядит ли он также со стороны. Хотя, может это просто изуродованная душа Дио сочится наружу сквозь поры, искажая черты его лица, делая их звериными и едва ли человеческими? Джованна точно не хочет выглядеть также. Он надеется, что Миста в кое-то веки был прав, говоря о его красоте, и что она не была…такой. — Что же ты молчишь, сын? Я же жду, весь мир ждет лишь твоего решения, — его поторапливает Дио, а в глазах плещется раздражение. Юноша облизывает свои губы, внезапно сухие и сморщившиеся. Он слышит стук в своей голове: это кровь, что плещется в висках. — Я хочу пройтись, падре. Позволите? — Джорно выпрямляет спину, стараясь смотреть на отца чуть сверху. Дио встает. На его лица играет самовлюбленная улыбка. Рука Джованны так и хочет сжаться в кулак.