destruam et aedificabo

Обычно бирюзовые воды Тирренского моря сейчас были серыми и мертвыми из-за туч, что низко висели над горизонтом, и трупов, коими было усеяно все побережье. Белый, чистый песок сейчас был бордовым влажным месивом из-за крови, что пропитала землю, и бушующее море, которое нещадно било берег своими волнами, словно в истерике, веря, что что-то еще можно было изменить. Но, увы. Все уже было решено. Наверное, раньше это было прекрасным местом. Джорно помнит его еще залитым светом, когда лазурные воды были яркими и чистыми, а над ними светило игривое солнце, что зайчиками от воды попадало в глаза. Он помнит и разлитую в воде кровь, что контрастными алыми пятнами вздымалась по волнам, придавая картине еще больше сюрреалистичного контраста. На скалах, что компактно расположились у дороги, куда бессознательному существу, движимому лишь жаждой крови, довольно тяжело добраться, расположились три небольших камня, положенных друг на друга. В тот день, им некогда было сделать что-то большее. В тот день они были слишком шокированы произошедшим, чтобы сделать что-то внятное. И сейчас, стоя тут, пред этим слишком простым и спешным надгробием, Джорно стыдно. Стыдно, что тогда они не смогли придумать ничего более, что тогда они были напуганы до чертиков, что убежали, не проронив и слезы, осознав только когда собирались ночевать. — Здравствуй, Леон. Джорно стоял спиной к грязному Тирренскому морю. Его больше не волновала его красота; ее не осталось. Его волновал друг, коий никогда бы так себя не назвал, с которым они не успели даже толком попрощаться, прежде чем он остался под слоем мокрого от крови песка. — Ха, Леон? Тот самый высокий, весь в черном и угрюмый? — произнес Дио, в голосе которого не было ни капли сочувствия, — Он мне нравился меньше всех. Угрюмый, мрачный, зацикленный на прошлом. Мне казалось, он и сам не хотел жить. Мужчина будто намеревался сесть на импровизированное надгробие, но, поймав испепеляющий взгляд собственного сына, облокотился на холодные скалы, прикрыв глаза. Джорно стоял молча. Он знал Леона мало, ничтожно мало, да и не сказать, что они были хорошими друзьями. Если вовсе ими были. Аббаккио его недолюбливал и не скрывал это, постоянно огрызаясь и скалясь, кидая в Джованну короткими, но острыми словечками, надеясь ранить его. Но Джорно знал, что это за этой темной и колкой оболочкой скрывается совершенно другой человек. — Не доверяю я ему, Буччелатти, — голос Аббаккио был глух и тих. Даже не видя его было понятно, что он хмурится, а желваки ходят на его лице, стараясь удержать раздражение, плещущееся внутри, — Он похож на того еще пидораса, хрестоматийный случай. О таких в полицейской академии, знаешь, что рассказывают? Что берешь их под ручки в участок и за допрос закрываешь пару краж, а то и убийств. Ничего хорошего с ним не прибудет. — Тише, Леон. Не называй его так, — Буччелатти был как обычно спокоен, но голос его звучал как набат, отражаясь эхом от стен офиса, — Поверь мне, он не из тех людей, что замышляют что-то плохое. Джорно знал, что подслушивать плохо. Однажды мать, заметив его за этим делом, орала так, что на ее шее вздувались голубые тонкие вены, а слова, что лились из ее рта, были больше похожи на разведенную водой сажу. Для маленького Джорно это было хорошим уроком на всю жизнь, но сейчас он, стоя у тяжелой дубовой двери, не мог сдержать себя. Ведь речь шла о нем. Аббаккио шумно выдохнул. Достаточно было одного взгляда на их взаимоотношения, чтобы понять, что Леон безоружен перед Бруно, что он безумно слаб каждый раз, когда пара небесно-голубых глаз пытается его в чем-то убедить. Ему хочется сразу сдаться, чтобы лишь не смотреть и не говорить «нет» вслух. Но иногда его внутреннее чутье было сильнее. —Я понимаю, Буччеллати, что он тебе приятен. Возможно, в чем-то вы разделяете общие интересы, может, вы даже чем-то похожи, хотя, по-моему, ничем вы не похожи. Но…я чувствую, что ничего он нам хорошего не принесет, — на секунду он замер. Казалось, даже его сердце перестало биться, но когда он заговорил вновь, голос его дрожал, — Я просто не хочу, чтобы что-то случилось. Я не хочу видеть кого-либо из нас мертвым. Печальной иронией было то, что умер он первым. Можно было подумать, что это было божественным снисхождением, что Леон Аббаккио перестал страдать раньше всех, но Джорно видел это желчное божество перед собой и понимал, что в нем нет никакой жалости. Есть только гниль. — Нет, падре, ты ошибаешься. Он хотел жить не меньше нас, — произнес юноша, не поднимая головы, — Я думаю, больше он хотел лишь чтобы мы все были живы. — Как глупо. Будто бы он думал, что таким жалким желанием он искупит все свои грехи, но, увы. Небес не существует, существую только я. И ты. Кому какое дело теперь до него? Его запомнят лишь понурым пьяницей, что в людях не разбирается, только и всего, — Дио усмехнулся, смотря туда, где должно было бы солнце. Джорно сжал кулаки. Так сильно, что казалось еще пара мгновений и из ладоней прольется кровь, так сильно были вогнаны ногти в мягкую плоть. Это был уже не первый день, полный беспрерывных битв и перебежек. Земля стонала под их ногами, когда в очередной раз толпы мертвецов, бывшие некогда чьими-то любимыми, пытались содрать с них плоть. Теперь же, в них оставалось лишь желание убивать, срывать с костей еще теплое человеческое мясо и кричать. Неистово, ужасно кричать, отчего даже самые крепкие люди могли сойти с ума. В тот день их ночлег должен был быть на берегу моря. Оно казалось в тот день спокойным и тихим, умиротворяюще кусающим берег, иногда накрывая волной чуть сильнее, оставляя за собой широкую кромку темнеющего песка. Казалось, они были готовы к битве в любой момент, но это не значило, что и их нельзя застать врасплох. В тот день, их взяли количеством: сотни, сотни безмозглых болванчиков направились к ним, желая только одного. Смерти. Побережье окрасилось в кроваво-красный. Больше оно никогда не будет спокойной гаванью, которую припекает солнце. Теперь оно — лишь поле битвы, над которым раздается урчание мертвецов и крики едва живых. Но предсмертный клич все равно звучал иначе. Он был хриплый и отчаянный, сорванный от боли и ушедший в пустоту. В нем было что-то нечеловеческое, что-то, что соединяло мир света и тьмы, в котором только трупам и место. А потом глухой удар о землю и высокий крупный мужчина больше никогда не двинется, отделенный от своих самых родных людей океаном улюлюкающих тварей. Никто был не виноват в этой смерти. Это была глупая случайность, ошибка субординации, отчего один остался отрезан от группы, а там — пара десятков укусов и ты уже не жилец. Ты еда. А еда должна быть мертвой. Когда все кончилось, от его трупа остались лишь огрызки да волосы, прекрасного светло-серого оттенка. Казалось, мгновения назад они смеялись и улыбались, строили планы на ту жизнь, когда все это сумасшествие кончится. Сейчас же перед ними лишь кусок мяса, который едва ли хочется ассоциировать со своим другом. Никто не понял, что случилось в тот момент. Всем казалось, что Аббаккио просто отошел на пару минут покурить и совсем скоро вернется, сказав что-то грубое в своей манере. Но в головах была лишь пустота, что звенящим свистом отдавалась в их головах. И лишь в глазах Буччеллати светилось презрение к самому себе за то, что не спас. За то, что был слаб и оставил его одного. Что отвернулся и сделал шаг. Что теперь единственный человек, которого он любил по-другому, предан земле, а надгробием ему служат три валуна, сваленных друг на друга. Но с другой стороны, ему было чуточку легче от осознания того, что Леон умер, не страдая от смертей других. Что он погиб, так и не увидев, как Буччеллати теряет человеческий облик. Джорно поднял взгляд на отца. Он усмехался, всем своим видом источая превосходство, сложив руки на груди и смотря прямо в глаза собственному сыну, не обращая внимания на закипающую в них ярость. Какое ему до них было дело, ведь он Дио, он Бог, что был бесконечно уверен в себе, лишь играя с миром в его предсмертной агонии, дабы еще раз себе доказать, что он тут победитель. — Если вы запомнили его таким, то пускай. Я думаю, он и пытался таким казаться, падре. Злым, угрюмым, колючим… — Джорно, казалось, ощутил неприятный солоноватый вкус во рту, — Но он таким не был. — Ты инкриминируешь мне недальновидность, Джорно? — голос Дио звучал жестко и холодно; вся напускная нежность из него будто вдруг испарилась. — Нет, падре, ни в коем случае. Скорее, я называю Аббаккио хорошим актером, раз он смог вас одурачить, сокрыв за своим холодом то необъятное кровоточащее сердце, которое он носил на рукаве. Над Тирренским морем повисла тишина. И лишь поднявшийся ветер пропел им «прощай».