Кардинальные меры

      Осаму крайне нарочно действовала ему на нервы.       Всё началось с приходом летнего зноя. Излюбленный плащ всё чаще оставался на спинке стула или дивана, привычные брюки сменились на юбку, а рубашка расстёгивалась всё сильнее. Но вскоре этого стало, наверное, мало: юбка становилась всё короче, рубашка постепенно превратилась в майку, а край выреза опускался всё ниже, даже слишком обнажая грудь.       Отличнейшего, к слову, вида грудь. Подтянутую, упругую и мягкую на вид, полностью заполнявшую чашку бюстгальтера. И если женская половина офиса могла оставаться равнодушной, то мужская… Стоило Осаму наклониться за бумагами или шепнуть что-то на ухо, рабочий процесс прекращался: Накаджима и Танизаки смущённо закрывали глаза или резко отворачивались, Эдогава наоборот в открытую пялился, забывая даже жевать, а Куникида… На успокоительные сигареты после очередной лекции касательно внешнего вида скидывались всей курящей половиной офиса (за исключением самой Осаму).       Но всё, как об стенку горох, — ни одна лекция не подействовала в полной мере, но зато обратный эффект был потрясающим. Новый рабочий день — новая высота юбки и новая глубина декольте. И новые крики, режущие слух детективам даже из курилки. Таблетки от головной боли заканчивались прямо пропорционально всему этому балагану, и Акико хотела вмешаться — поговорить с ней по-женски, — но её за каким-то чёртом остановили. Ну, «каким-то» он был только для Куникиды, потому как все остальные поведение Осаму либо поддерживали, либо игнорировали.       Но продолжалось это ровно до тех пор, пока она не перешагнула последние рамки дозволенного.       Осаму часто опаздывала на работу, даже, можно сказать, любила это дело. Но опоздать на шесть часов, когда твой рабочий день составляет восемь — слишком невероятно даже для неё. Куникида узнал об этом на выезде из сообщения от Танизаки и потому продумывал очередную гневную тираду заранее, но стоило ему увидеть причину своей постоянной взбешённости, как все слова напрочь вылетели из головы.       На Осаму было неясное нечто из тонкой белой ткани, больше напоминающее купальник, чем кофту или даже топ. Держалось это великолепие на двух узелках — переднем из широких лент и заднем из тонких шнурков, скрещенных на ключицах. Довершала образ женщины не самого тяжёлого поведения коротенькая бежевая юбка, еле прикрывающая зад.       Куникида далеко не сразу понял, что он думает на этот счёт. Сначала его разобрало острейшее негодование, но потом, когда Осаму повернулась к нему лицом… Он задержал дыхание и закусил фалангу пальца, будучи не в силах отрицать, что выглядит Осаму чертовски возбуждающе. Аккуратные плечики, тоненькая шейка, острые ключицы и главный элемент — наполовину обнажённая грудь с проступающими сквозь ткань сосками без малейшего намёка на попытки их прикрыть.       «Чёрт», — единственное, что крутилось многотысячно по кругу в голове у Куникиды, пока он смотрел на неё. Реакция на столь «милую» картину показала себя незамедлительно — сгусток скопившейся во рту вязкой слюны скатился вниз по горлу, перетекая в жар и покалывание снизу живота. Куникида даже слишком явно ощущал, как у него встаёт.       — О, привет! — Осаму игриво помахала рукой, будто специально ведя плечами и качая грудью, а после с деловым видом вытянула из-под своего зада (опять уселась на его стол!) тонкую стопку каких-то бумаг и начала их рассматривать.       — Дазай! — окликнуть её строго не получилось — из-за внезапно охватившего возбуждения голос по-странному сел, и получилось только укоризненно позвать.       — Что? — тянет Осаму с невиннейшим лицом, а после, лениво цокнув и якобы поняв намёк Куникиды, соскакивает с его стола. И естественно, её грудь подпрыгивает вместе с ней, заставляя стиснуть зубы, лишь бы не застонать от того, что стояк весьма больно упирается в плотно застёгнутую ширинку.       Куникида никогда не думал о ней как о женщине. Коллега, заноза в заднице, причина первой седины, но никак не объект вожделения и персона, на которую может так бесстыдно встать. Он, как и многие прочие, не отрицал и даже признавал её красоту и привлекательность, но не более, чем в эстетическом плане — никакого сексуального подтекста.       Как жаль, что именно эта красота и привлекательность в наслоении на весьма долгое отсутствие любых сексуальных контактов (даже сугубо личных) вылилась в ядрёный коктейль из жгучего смущения и каменного стояка.       Огромных усилий стоило её, подошедшую ближе, схватить за тонкое запястье и оттащить в сторону её рабочего места, второй рукой расстёгивая свою жилетку и снимая её, при этом держа невозмутимое лицо.       — Прикройся хотя бы чем-то! — Куникида всё ещё сипит, но говорить теперь легче — брошенная в Осаму вещь прикрыла её грудь, а образная память у Куникиды откровенно так себе. — Что ты здесь устроила? И не смей говорить мне, что ты в таком виде по улице шла! Ты хотя бы немного думаешь…       Договорить он не успел — аккуратные ладони резко пихнули его за плечи назад, а ловко поставленная подножка не дала отступить. Как итог — Куникида падает в Дазаево кресло, а сама Осаму становится ровно напротив, одним маленьким движением развязывая узелок за своей шеей.       — Да неужели! — она с нескрываемым интересом смотрит на его стояк; его щёки начинало жечь румянцем, что был совершенно не к лицу. — Я уже начала подумывать о том, что ты гей.       Глаза распахиваются сами собой, и если раньше взгляд отводился, то сейчас он был направлен прямо на самодовольно ухмыляющееся лицо Осаму. Так она это специально?! Зачем?! И, получается, ей всё это время именно Куникида и именно такая его реакция нужны были? От нахлынувшей злости начало жечь уши, но разозлиться до конца Куникида не успел — Осаму, по-хозяйски придерживая его за челюсть, накрыла поцелуем его приоткрытые от оскала губы, возмутиться чему Куникида банально не успел.       Кончик языка юрко скользнул по губам, после оказываясь во рту. Куникида не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, но особенно не мог понять, что ему делать. Правильно будет оттолкнуть её, потребовать объяснений и отчитать, но… Последние моральные принципы летят к чертям вместе с так и не опознанным предметом одежды, ловко снятым Осаму с груди и брошенным на стол к настолько же лишней сейчас жилетке. Смотреть куда-либо ещё просто не получается, как не получается и игнорировать слишком уж приятный поцелуй.       Осаму крайне нарочно действовала ему на нервы. Всё это время, начиная с первого дня. И будет вполне естественно, если эти нервы рано или поздно сдадут. Но в случае с Куникидой это «поздно» оттянулось даже слишком сильно — до самых кардинальных мер.       Куникида никогда не думал о ней, как о женщине, а Осаму в свою очередь никем иным, как мужчиной, его не видела. И желаемого результата, пусть и крайне нечестным способом, она всё же добилась: у Куникиды, всего такого правильного и строгого, нагло и бесстыдно стоял на неё прямо в офисе агентства.       Их обоих спасало то, что последний из сотрудников, желая поскорее скинуть с себя рабочие обязанности, ушёл минут за двадцать до приезда Куникиды, вверив офис в крайне ненадёжные Дазаевы руки. В помещении, освещённом лишь ярким садящимся солнцем, они были только вдвоём, и это не могло не совращать ещё сильнее. Да и… Секса у Куникиды не было действительно слишком давно.       Он резко притягивает Осаму к себе, заставляя усесться на свои колени, крепко обнимает и наконец касается губами столь желанной груди, действительно очень мягкой. Короткий удовлетворённый стон не удерживается внутри и срывается тихим мычанием, пока стояк отзывается болезненной пульсацией.       — Стой, — Осаму чуть отстраняется, коротко целует его в губы и расстёгивает сначала пряжку тонкого ремня, а после и брюки. Куникида облегчённо вздыхает, но только чудом не срывается на рычание — тепло её рук заставляло содрогаться ещё сильнее. — Хм… Ладно, я поняла твой намёк.       Осаму ухмыляется и сползает с его колен вниз, заставляя придвинуться ближе к краю кресла и развести ноги в стороны. Её руки ловко освобождают член от всего лишнего, и шумный вдох делает её улыбку ещё шире. Она собирается отсосать ему прямо на рабочем месте, и честно — колкие мурашки от осознания этого бегут у обоих.       Крайнюю плоть она отодвигает языком, слизывая солоноватую смазку. Только примеряется, а Куникиде уже хочется взять её за спутанные кудри и войти ей в горло до самого конца. Но пока что держится — вцепляясь в подлокотники кресла и жмурясь, запрокинув голову.       — Расстегни рубашку, — дыхание Осаму обжигает горячую кожу, и не подчиниться ей Куникида не может. Руки дрожат, но с тремя верхними пуговицами он справляется, пока Осаму умещает за щекой головку. Она надеется, что теперь-то он руки не удержит, но оказывается крайне неправа, и потому для пущей мотивации смотрит почти испепеляюще. Но увы, пока в её чуть порозовевшие губы тычется головка члена, принять это всерьёз почти невозможно.       Но отсасывает она действительно хорошо; Куникиде не хочется думать о её прежней практике, но как-то не получается — само всплывает. Ровно до тех пор, пока её губы не касаются лобка, а член не упирается в стенку горла. Мелкая дрожь, прошедшаяся по его телу, конечно, приятна, но Осаму хочется слышать его, и потому она сжимает член горлом. И — о чудо! — Куникида вздрагивает снова, запрокидывая голову и коротко простанывая.       Для Осаму этот трюк бесследно, увы, не прошёл. Она встаёт и, держась за шею, поворачивается к нему спиной, намекая на продолжение уже за рабочим столом. Короткую юбку ловко задирает, показывая тонкое кружевное бельё, успевшее намокнуть, и наклоняется, опирается на локти, покорно прогибая спину. Дважды просить не приходится.       Бельё соскальзывает по сведённым ногам, а между ягодиц жмётся всё ещё чуть влажноватый член. На меньшее Осаму и не рассчитывает, а потому крепко ухватывается за край стола и поднимает на него ногу, открывая своё разгорячённое лоно. Рабочий день должен длиться ещё полтора часа минимум, и она искренне надеется, что в открытую дверь офиса никто не зайдёт.       Куникида входит в неё плавно, осторожно, доводя своей медлительной аккуратностью до исступления и дрожи. Осаму просит его быть резче, но в ответ по её позвоночнику лишь спускается россыпь нежных поцелуев. Даже в сексе Куникида, как и всегда, остаётся сдержанным. Или же просто мстит ей за что-то из сотни проказ, а потому движется медленно-медленно, будто ждёт команды или надрывной просьбы.       Осаму сдаётся: оборачивается к нему и хочет эту самую просьбу озвучить, но застаётся врасплох — внутри обжигает ледяной пустотой, а саму её берут за запястье и быстрым шагом уводят в лазарет. И уже там, за закрытой на щеколду дверью, Куникида срывается — подхватывает под коленями на руки, прижимает к двери и входит на всю длину сразу, кусая в шею.       Кровати в лазарете не скрипят, только шуршат на них покрывало и простынь. А вот Осаму в отличие от Куникиды громкая, голос у неё звучный, переходящий то в визг, то в полунапев. И этого, на самом-то деле, не хватало, как не хватало скользящих по плечам и шее рук, покусанных раскрасневшихся губ и живого тепла, окутывающего со всех сторон.       А вскоре такое же тепло, только сильно-сильно концентрированное, разливается внутри и тянется тонкой белой нитью между ними снизу. Куникида садится сбоку, тяжело дыша, а Осаму сводит ноги и борется с желанием прикрыть своё лоно рукой, чтобы тепло это не вытекало, оставалось внутри как можно дольше.       — Ты… — Куникида растирает крепкую шею, на которой оставленные Осаму следы багровеют всё ярче, — этого и добивалась?       — Прости, — её голос даже слишком расслаблен, а губы растянуты в довольной улыбке. — Я просто очень сильно хотела тебя. И хотела, чтобы ты, — пальцы на ноге поджимаются и тычутся легонько ему в бедро, а после ногу подхватывают, оставляя на лодыжке лёгкий-лёгкий поцелуй, — хотел меня…       Она манит его к себе, сводя локти и чуть покачивая грудью — мягкой, тёплой и невероятно приятной на ощупь. Двигается на лазаретской кровати, и Куникида ложится рядом, одну руку подкладывая ей под голову, а второй гладя по плечам и ключицам, но после всё же опускаясь любовно к тёмному соску, твердеющему под ладонью.       Подтекста, хоть сколько-то намекающего на секс, в этих прикосновениях нет — Осаму уверена, что ровно с такой же нежностью Куникида гладил бы её по голове, ероша спутанные волосы. И потому, наверное, льнуть к нему приятно и вовсе не совестно.       — Может, ещё раз? — ловит его ладонь, перекладывая на шею, но в ответ получает взгляд больше укоризненный, чем нежный. Но где-то там, под тёмным илом тонких прожилок в его болотных глазах она видит согласие, за чёрными зрачками ярким огоньком блещущее. А потому целует с подобной его нежностью и распускает руки, оставаясь, к удивлению, безнаказанной.       Куникиде впервые за долгое время так легко рядом с ней. Осаму не бесит, не нервирует и не раздражает — хотя бы потому, что в основном молчит и ахает, принимая в себя снова. Разметавшиеся по плоской подушке кудри впервые кажутся необычными, а блестящие в закатном золоте губы впервые выглядят так маняще.       Куникида чувствует себя дураком, но сегодня ему можно — больших дров они уже не наломают. Осаму чувствует себя как минимум прекрасно — в её мечтах всё было гораздо суше и преснее. Она щурится от яркого солнца, но подставляется ему, будто изнутри сияя.       В пустом офисе, снаружи закрытой двери лазарета, её терпеливо ждёт гора скучной и бесполезной работы. Но подумает об этом она как-нибудь потом, если ей вообще захочется. С шестикратным боем часов рабочий день официально закончен, и потому пусть пылятся упавшие со стола бумаги в последних лучах садящегося солнца — им и так было слишком уж много чести.