Красной нитью

       В просторной квартире генерал-майора собственное нахождение ощущается как-то по-жуткому правильным, по-странному уютным, и Пашин разум невольно начинает выискивать подвох в каждом слове, каждом движении, каждом взгляде бывшего врага. В отведенной комнате тихо настолько, что слышны собственные мысли, роящиеся в светловолосой голове. Все это затишье неспроста. Все это показное спокойствие, нарочитое доверие — все это не доведет до добра. Однажды, когда Паша расслабится, когда подставит спину, когда сбросит доспехи, это обернется ему боком. Так думается Вершинину, пока он просиживает свое время в четырех стенах генеральской квартиры. Зона молчит, но собственные мысли начинают сводить с ума… — Ты куда это собрался? — голос генерал-майора настигает Пашу у входной двери, когда он, уже полностью собранный и обутый, в ступоре замирает у закрытой входной двери, всё ещё запертой на ключ. Который всё также лежит где-то в кармане генеральской рубашки, аккуратно повешенной в шкафу его спальни.       Паша оборачивается на Костенко, плечом подпирающего косяк коридора, невозмутимо совершенно смотрящего на отчего-то снова брыкающегося юнца, пытающегося то ли сбежать сквозь закрытую дверь, применив свои невозможные способности, то ли эту самую дверь вынести, вырывая из петель с корнем. Сергей окидывает взглядом снова по-странному напряженного парня, ни единым движением не выдавая своего внутреннего волнения: чего опять этому взбалмошному на ум пришло? Приснилось? Привиделось? Послышалось? Что он в своей хорошенькой голове обдумал, не обронив ни одного предположения, не произнеся вслух ни одного сомнения? — Воздухом подышать, — как-то глухо отзывается Павел, отводя взгляд. Отчего-то смотреть на генерала, спокойного и собранного, когда у самого снова ураганы внутри, невозможно. Паше хочется кричать. Хочется бить руками стену, пытаясь внутренне своё волнение выплеснуть наружу. Чтобы не изводило, не съедало кислотой изнутри, не разъедало и так взволнованную всем происходящим душу. Во что-то конкретное он своё внутреннее состояние сформировать не может, но весомо ощущает: что-то грядёт. На них надвигается цунами такой силы, что выжить в нём удастся немногим. Их ожидает судный день, после которого живые позавидуют мертвым. И остановить это не в силах никто. — Я думал, — тихо произносит Костенко, внимательным взглядом цепляя Пашин, не отпуская ни на секунду, — что мы прошли ту стадию отношений, когда ты мне врешь. Мне казалось, что я заслужил твоё доверие. — Ему иррационально обидно. Он, взрослый мужик, хоть и понимает, что не должен пацан перед ним душу открывать нараспашку, но немного веры от него хотелось бы получить. — Заслужил, — сглатывая, отвечает Павел, отделываясь от удерживающего его взгляда, снова утыкаясь в пол. — Тогда в чём проблема? — обеспокоенно бегая взглядом по юному лицу, спрашивает Сергей. — Я не могу… — все также тихо отзывается пацан. — Меня душит тут всё, — про то, что что-то с нечеловеческой силой тянет наружу, что не даёт спокойно заснуть в уютной и тихой квартире, Павел сказать не решается. Про то, что в мозгах упорно пульсирует мысль, что нужно бежать, куда-то торопиться, не смеет вслух сказать. Про то, что внутри словно обратный отсчёт запущен, и его пугает одна лишь мысль о том, что произойдёт, когда цифры на этом таймере остановятся на отметке «00:00», не заикается даже. Смотрит только своими невыносимыми глазами, полными тревоги и непокорности.       Костенко тяжело вздыхает, разворачиваясь на пятках, и уходит куда-то вглубь квартиры, оставляя Пашу непонимающе хлопать ресницами. — Я ведь и сам уйти могу, — ни капли не привирая, кричит Павел мужчине вслед, всерьез не думая сбегать из квартиры генеральской. Выказать протест, показать свою силу и решительность… отчего-то бессмысленные эти пререкания вечно тревожному с некоторых пор парню кажутся необычайно важными. — И куда ты пойдешь? — доносится ему вслед из дальних комнат, — Ты же не знаешь, что делать … — Паш, ты же не знаешь, что делать, для того, чтобы предотвратить аварию, — Костенко улыбается в манере своей излюбленной — издевательски-снисходительной. Он знает, что в этой вселенной, этом времени Вершинину податься некуда — как миленький будет все поручения исполнять. Отпускать его бывший-капитан-кгб не собирается вовсе: не для того искал и выслеживал большую часть своей жизни. Теперь, попробовав пацана на вкус, терпеть и выжидать он больше не собирается. — Давай, сделаем, что надо, а потом разберемся с нашей маленькой проблемой, — продолжает Сергей, подбираясь маленькими шажочками ближе к взбунтовавшемуся Вершинину, подбирая момент. Выбить из рук зарвавшегося Павла свое огнестрельное кажется не слишком сложным занятием, однако, Костенко медлит, не желая себе или пацану этому сумасбродному вреда причинить.       У Вершинина против его воли вырывается истерический смешок. — «Маленькой проблемой» ты называешь то, как друзей моих, одного за другим, на тот свет отправил? М? — с трудом сдерживая крик. — Или то, как меня у этого самого дивана… — Вершинин захлебывается — возмущениями, словами, воздухом, собственными эмоциями — прерывая на полуслове поток своих мыслей. Ему хочется кричать. Хочется рушить все вокруг, вымещая злость собственную и обиду на ситуацию эту несправедливую.       Костенко смотрит внимательно, как-то укоризненно прищурив взгляд выжидательный, отчего-то точно зная, что Паша не сможет выстрелить в упор в человека безоружного. Без страха протягивает руку ладонью вверх раскрытой, побуждая пацана вложить в нее оружие… Желаемого не добивается. Вершинин всё также с прицела его не спускает, хоть и кусок металла заставляет руку неприятно трястись от тяжести, в нее вложенной. — Отдай пистолет, — совершенно спокойным голосом просит, на деле почти требует, Костенко.       Паша сдается. Ненавидит себя за слабость, презирает за нерешительность, но оружие, удобно лежащее в хватке крепкой, опускает, на ходу на предохранитель ставя. Во избежание. — У меня побудет, — всё же взбрыкивает, показывая характер свой, несгибаемый. Несмотря на всё, с ним произошедшее, духом падать и в бесформенную размазню превращаться Павел не собирается. Удовольствия такого он своему врагу доставлять не планирует.       Костенко усмехается как-то недобро, роняя краткое «справедливо» в ответ напряженному пацану, еще раз окидывая его взглядом с ног до головы. Желанный. Все еще до зубов скрежета желанный. Такой хрупкий, в большеватой ему в плечах рубашке, не скрывающей самого интересного. Такой красивый, с расцветающими на коже бледной засосами, с проступающими на косточках тазовых синяками. Такой манящий, с губами, зацелованными самим же Костенко. И такой сильный, в своих предубеждениях и взглядах. Сергей тяжело выпускает из легких воздух, едва сдерживая порыв пацана за руку схватить, да поближе притянуть. Носом в шею ткнуться, чтобы почувствовать запах, с его собственным смешавшийся. Руки на ягодицы упругие опустить, вжимая в себя без остатка, чтобы понял, кому принадлежит…       Смотреть, как меченный им пацан натягивает одежду, спешно, в рукавах путаясь, о длинные штанины запинаясь ногами своими, не менее длинными, Костенко по-странному забавно. Он умилительно оглядывает каждый миллиметр оголяющейся кожи, которую Вершинин тут же прячет за тряпками. Сергей рассматривает пацана с неподдельным, не девшимся никуда интересом, с желанием, зарождающимся по-новому. Не выдерживает. У самого выхода хватает пацана, дрогнувшего всем телом, сжавшегося и потерявшего всю свою браваду резко и неотвратно, за запястье стройное. Притягивает ближе. Вжимается своими губами в мальчишеские, обветренные и искусанные, крепко удерживая брыкающегося Павла. Оставляет поцелуй, практически целомудренный, заставляющий большего желать. Такой необходимый сейчас. Всегда.       Паша вырывается резко, зашуганно оглядывает ухмыляющегося бывшего-капитана-кгб, с огнем ненависти, в глазах зарождающимся. Дышит тяжело, надсадно. Костенко же лишь губы облизывает, красноречивым взглядом его одаривая. Безмолвно обещает, что одним поцелуем не ограничится. Угрожает одним своим дыханием разгоряченным. — Мы торопимся, — прерывисто, через слог воздух глотая. «Жалкий,» — думается Паше. «Какой же жалкий и слабый». — Ты прав. На это у нас еще все время мира будет, — с ухмылкой отвечает Костенко. И Паше хочется в этот самый момент, чтоб станция взорвалась. Чтоб его, вместе с неугомонным капитаном, снесло с лица планеты волной взрывной. Чтоб он больше не существовал. Чтоб больше никогда он не чувствовал себя так, словно не принадлежит себе с рождения самого. В коридоре генеральской квартиры, так внезапно опустевшем, Паше становится как-то неуютно. Неправильно. Вершинин стоит еще пару минут, прислушиваясь к происходящему в квартире, в растерянности оглядывается на безнадежно закрытую дверь, и, раздраженно закатив глаза, присаживается прямо задницей на пол, медленно начиная развязывать шнурки на кроссовках.       Костенко появляется в небольшом коридоре также резко, как его и покинул. Всё такой же собранный, до невозможности спокойный, до бесконечности серьезный. Паша мельком кидает на генерала то ли обиженный, то ли расстроенный взгляд, продолжая пальцами путаться в тонкой шнуровке недавно приобретенной обуви. Напряженно пыхтит — отчего-то никак не получается развязать накрепко затянутые ленточки шнурков — и боле не поднимает взгляда, словно весь свой интерес к генеральской персоне растеряв. — Не разувайся уже, — все также спокойно, уверенно настолько, что слова против даже в голову не придет сказать, — пойдем. Воздухом твоим подышим, — поясняет.       Эмоции на юном лице сменяют друг друга со скоростью гонщиков «Формулы 1», от недоверия до какого-то восторга совсем детского. Костенко смотрит на эти безмолвные метания с улыбкой снисходительно-удовлетворенной, словно только что совершил в своей жизни самый лучший поступок. Этот вчерашний ребёнок, упорный и твёрдый в своих решениях и поступках, отчего-то заставляет и самого генерала расплываться в улыбке, отмечая, как приятно этого парня радовать. — Ну, — со странно-иррациональной теплотой во взгляде, словах и движениях, произносит генерал, — чего встал, словно вкопанный? Передумал?       Паша часто-часто головой мотает, потуже затягивая кроссовки, и поднимается во весь рост, показывая полную готовность к выходу.