Красной нитью

      Паша просыпается рывком, резко и неотвратимо: за окном рассвет, едва зарождающийся и еще совсем не стойкий. Что его разбудило, парень и сам сказать не может, но смутное ощущение надвигающейся беды в груди разрастается все сильнее, не позволяя снова окунуться в объятия сна. Воспоминания о прошедшей ночи накатывают отрывками, фатальной катастрофой затапливая разум. Осознание собственной глупости неотвратимо накрывает следом. Покрываясь румянцем, казалось, с ног до головы, Паша с тихим стоном ударяет себя по лбу, натягивая одеяло по самые уши в бесконтрольной попытке укрыться от окружающего мира. Спустя несколько секунд он понимает, что рядом никого нет, еще через мгновение приходит осознание — он все еще в отведенной ему комнате. Абсолютно одетый и уж точно без генерала под боком. Зона на задворках сознания ехидно посмеивается, наслаждается, выжидает. Она не ломится в разум, не пытается захватить сознание, подчиняя себе волю. Зона безмолвствует, но Паша чувствует ее предвкушение и точно знает, что она подстерегает. Что стоит хоть на секунду упустить контроль над собственным рассудком, и Она затопит каждый миллиметр, завладеет каждым нервным импульсом, и собой он быть уже перестанет.        Паша шумно выдыхает сквозь сжатые зубы, откидывая одеяло и подрываясь с удобного дивана, с силой проводит руками по заспанному лицу. Анализ своих сновидений он отодвигает далеко-далеко, желательно на ближайшее никогда. Смутные мысли, роящиеся в голове, наглухо отбитой, не желают собираться в кучу, отрывками эмоций и ощущений сводя с ума. Все было так реально. Так осязаемо. Каждая эмоция, каждое движение, каждое слово и вздох все еще раздаются в голове, словно существовали в самом деле. И Паше бы смутиться от подобных снов — потенциальных желаний, если верить психологам, — но это все не его. Это Зона, которой отчего-то жизненно необходимо, чтобы он и Костенко сходились в любом времени, любой реальности, в любом случае.        Чертыхаясь про себя, Вершинин решительно делает шаг прочь из комнаты, намереваясь подвергнуть обитель тщательному осмотру, пока такая возможность, пусть и туманная совершенно, имеется. Что завтра будет он не знает, а потому собрать какой-никакой компромат на Костенко следует. Мало ли чего там задумал этот вояка.       Что что-то не так Паша понимает сразу, как только покидает уютную спальню. В квартире тишина абсолютная: ни часов тиканья, ни холодильника гудения, ни птиц за окном. Ничего. Словно он в вакууме. Может, он и не самый умный, только такого быть не может, однозначно. Где скрипящие половицы, где тикающие часы, где поющие за окнами птицы, где несущиеся на скорости по дорогам никогда не спящего города автомобили? Все словно испарилось и оставило его один на один с собственными мыслями. Паше думается, что все еще во сне, в своем кошмаре, что снова блуждает по окрестностям собственного разума, отыскивая все новые и новые стороны своих неожиданных способностей. Паше кажется, что Зона решила заявить о себе, снова окутывая его своими чёрными лапами, забирая его реальность. Все мысли и догадки разбиваются со звоном ложечки о стакан, доносящийся с кухни. — Пять утра, ты чего опять не спишь? — настигает его вопрос, как только светловолосая его макушка показывается в дверном проеме кухни, и звуки окружающего мира обрушиваются следом за ним. Костенко — собранный и, на удивление, даже не заспанный — смотрит внимательно с легким прищуром, отпивая из кружки кофе, терпким запахом заполняющий все пространство просторной кухни.        Паша заливается румянцем отчаянно и фатально, отводя взгляд в сторону, пока в голове стремительными образами проносятся сцены из ночного видения, красочные и реалистичные. Молчит в страхе, что голос подведет, что глаз выражение мысли и переживания выдаст внимательному взгляду напротив. — Выспался, — отвечает хрипло, аккуратно присаживаясь напротив, на секунду поднимая взгляд и сталкиваясь с изучающим прищуром, в котором немым вопросом застыло все невысказанное и невыясненное. Сергей хмыкает как-то полупонимающе, когда Паша с интересом начинает свои ладони разглядывать, разрывая зрительный контакт и неловко замолкая. Он задумчиво стучит ногтями по горячей кружке, а затем, в упор глядя на все еще не поднимающего взор парня, спокойно и твердо спрашивает: — Это что ночью такое было? — Павел давится воздухом, вмиг потяжелевшим. Краска смущения, покрывающая лицо, стремительно переползает на шею и, Сергей уверен отчего-то, грудь парня. — А что было? — осторожно спрашивает Паша, боясь получить ответ, подтвердивший бы его догадки. «Пожалуйста, — думает он, пожалуйста, пусть это будет только сон». С опаской Вершинин поднимает на испытующе глядящего в ответ генерала взгляд. Костенко смотрит как-то неодобрительно не в силах понять: издевается сейчас пацан или действительно не понимает, о чем ему говорят. А у Паши в голове сплошь раздрай, сумбур и неразбериха. Что было на самом деле, а что только в его голове? Как далеко он зашел? Как много помнит, и еще важнее: как много не помнит? — А ты не помнишь? — с явным сомнением в голосе спрашивает Сергей. За многие годы службы он с завидным профессионализмом научился определять ложь даже в самых, казалось бы, искренних словах. В самых натуральных удивленных возгласах, в идеально округленных глазах, в искусно приподнятых в ошеломлении бровях. Но этого пацана раскусить не удавалось ни в какую, словно блок какой-то на нем стоял. — Я не уверен, — начинает Павел, прочищая горло, — что все мои воспоминания — настоящие. — Сергей понимающе кивает; в странной нерешительности потирает висок, не зная, с чего начать. С этим пацаном он уже сам ни в чем не уверен. Может, ему все приснилось, и Вершинин спокойно спал в своей комнате, проснувшись только сейчас, под утро. — Что ты помнишь? — спрашивает Костенко, не выдавая своих сомнений ни выражением глаз, ни голосом, ни единым движением. Ни к чему пацану знать, что в голове генерала сейчас такая же смута, как в его собственной.       В который раз переступая через свое смущение, Паша тихим голосом начинает рассказывать про то, как пришел в комнату к одному небезызвестному генералу, как умолял сделать то, на что в здравом рассудке и не решился бы никогда, как… Сергей останавливает рассказ на середине предложения, хриплым и низким «хватит», едва справляясь с собственным голосом и с трудом успокаивая сердце, бьющееся с такой силой, словно из груди вырваться собирается. — Да, — говорит Сергей после минуты в абсолютной тишине, нарушаемой лишь сорванным дыханием беспокойного пацана, — в твоей голове что-то совсем невообразимое творится. — Что было? — тихо спрашивает Паша, частично успокоенный хотя бы тем, что не все его воспоминания, судя по реакции генерала, реальны. Когда он начинает рассказывать свою версию событий, голос Костенко спокойный, размеренный, бесстрастный. Он словно зачитывает доклад, или отчет о проделанной работе. Словно это его не касается.        Просыпаться от ощущения чужого присутствия в собственном доме, собственной спальне, Сергею в новинку, но реагирует он моментально, уверенно меняясь местами с посторонним человеком, накрепко прижимая того к кровати, что не шелохнуться. Снизу, напряженный и до предела взволнованный, на него смотрит причина его бессонницы в последние несколько дней, объект его сновидений, округляя глаза и часто дыша. Сергею хочется головой о стену биться от очередных выкрутасов сумасбродного пацана, который только головной боли добавляет своими выходками. Словно сейчас причин быть на пределе нервов недостаточно.        Вершинин просит о чем-то невообразимом совершенно, прижимаясь всем телом, от страха мелко подрагивающим. Сергей себя с трудом сдерживает, пока в голове красочными картинками всплывают сцены из сновидений, что стали тревожить еще до встречи с пацаном на голову тронутым. Словно мироздание готовило его к этому свиданию, словно все шло по какому-то Высшему плану, который простым смертным осознать не дано. — Паша, мать твою, в себя приди, — собирая последние ошметки самообладания в кучу, чтобы не натворить глупостей, на которые так отчаянно толкает его взбалмошный пацан. Тот совсем не понимает, что творит. В нем говорит усталость, максимализм юношеский, Зона, в конце концов. Он не в себе. А Сергей, он взрослее, умнее, сдержаннее. Он должен себя в руках держать, не поддаваться на провокации мальчишки. Не ступать на путь, о котором сам же Вершинин с утра и пожалеет. Генерал думает, что сейчас он встряхнет посильнее Павла, что по разума собственного лабиринтам блуждает, действуя на инстинктах и эмоциях. Что успокоит безумного мальца с нелепыми идеями его, застрявшими плотно в светловолосой голове. Что выдержка его, годами тренированная, с этим справится. Не справляется.        Прижиматься к губам, мягким и податливым, на все готовым, приятно до умопомрачения. Крышу сносит практически моментально, и Сергею чудом удается вернуть уравновешенность, хладнокровно взглянуть на ситуацию: Паша не в себе совершенно. Вершинин боится его, это и тупому ясно стало бы, но отчего-то жмется ближе. Словно объятия генеральские его от всех бед мира спасти могут, и для этого он через себя переступать готов. За мгновение взвешивая все за и против, Сергей с трудом отрывается от манящих губ, не сдерживая разочарованного отчаянного выдоха: Паша, раскрасневшийся, с припухшими от поцелуя губами, распластанный на кровати не может не вызывать определенные отклики организма. — Лучше нам прямо сейчас прекратить, — голос хриплый и подрагивающий от сдерживаемого желания, но последние крупицы разума с завидной похвальностью выполняют свои функции, не позволяя генералу скатиться в пучину безумия, заодно утягивая с собой несмышленного юнца.        Подниматься с кровати, оставляя на ней тяжело дышащего Павла, практически невозможно, но Сергей, собирая всю военную выдержку, которой обладает, все же делает это. Устало трет переносицу, не зная, что сказать и сделать, чтобы пацана и успокоить,и не оттолкнуть одновременно. Невыполнимая задача. Только с первого же взгляда на парня становится ясно: это не он. Он ухмыляется совершенно нечеловеческой улыбкой, приподнимаясь на локтях, и смотрит почерневшими глазами в упор, в самую душу. — Молодец, генерал-майор, — говорит. И голос вроде бы принадлежит Паше, но одновременно и не его абсолютно. Сергей уверен. — Кто ты? — твердо спрашивает он, для безопасности отходя чуть дальше. На что способно тело, наделенное мистическими какими-то возможностями, вкупе с безумным разумом, который больше не подчиняется принципиальному донельзя пацану, думать не хочется. — А ты еще не понял? Я Зона. — голос раздается словно не в комнате, а в голове Сергея, звенящий, до ультразвука высокий, яростный. Сергей только на секунду задумывается об этом, но отодвигает размышления на задний план: сейчас важно разобраться с Пашей. Чего эта Зона от него хочет? — У Судьбы есть планы на этого мальца, — отвечает на не заданный вслух вопрос Павел, — и на тебя тоже, Сергей, — добавляет.        Что это значит, уточнить генерал не успевает: тело Паши, управляемое чужеродным разумом, поднимается с кровати, педантично поправляя одежду, и медленно направляется прочь, в пространстве ориентируясь, кажется, каким-то восьмым чувством. Костенко, ожидаемо, отправляется следом. Входя в комнату, которую сам же и выделил для беспокойного пацана, он успевает заметить, как тот аккуратно опускается на диван, словно ничего до этого произошедшего и не было. Через секунду в комнате слышится спокойное посапывание разбавляемое тяжелым дыханием самого генерала. Чертовщина какая-то.        Сергей ни одной эмоцией не показывает, насколько его взволновала сцена прошедшей ночи, но Паша, сидящий напротив и внимательно за ним наблюдающий, отчего-то догадывается, мрачно усмехаясь. — На опыты меня теперь сдашь? — говорит, с досадой поджимая губы. Сергей смотрит в ответ открыто и решительно, с легким упреком во взоре. — Раз после фокусов, проделанных тобой с пистолетом, не сдал, то с чего мне сейчас это делать? — замечает резонно. Паша немного расслабляется, опуская слегка напряженные плечи, и едва слышно выдыхая от облегчения. Костенко понимает прекрасно, что пацану страшно. Что все, происходящее с ним, до чертиков его пугает, только этот настырный парень с титаническим стержнем ни за что в этом не признается. Себе в том числе. — И ты просто вернулся сюда и кофе заварил? Не разбудил меня? Не попытался сразу все выяснить? — наконец, сделав какие-то свои выводы, спрашивает Вершинин, с трудом успокаивая бешено бьющееся сердце, — И что, на этом все закончилось?       Сергей смотрит в ответ осуждением в глазах: за кого этот пацан его принимает вообще? Он не тиран, в конце концов, чтобы измотанного событиями последних недель и капризами собственного разума пацана поднимать посреди ночи, вырывая из плена сна, для выяснения непонятных ему смыслов происходящего. — Ты как будто разочарован этим фактом, — насмешливо говорит он, отчетливо намекая на продолжение, которое додумал воспаленный мозг Вершинина, отчего Паша моментально смущается и отводит взгляд. Бубнит что-то себе под нос, на что Сергей даже внимания должного не обращает: юношеские рассуждения и нелепые оправдания сейчас последнее, что его волнует. — Да, Паш, на этом все закончилось, — заканчивает, видя, как отчетливо в Пашиных глазах расползается облегчение. Как он окончательно выдыхает, успокаиваясь: все непристойности ему только привиделись. Про сновидения, в которых один конкретный парень извивается в его руках, Сергей предпочитает умолчать, опасаясь, что Паша придет к каким-то своим, неправильным выводам, и все усилия, вся проделанная за последние дни работа, будет напрасной.  — Костенко, — настигает Сергея голос в голове на выходе из комнаты с сопящим пацаном, — тебе лучше играть по моим правилам. Для его же блага.       Это Сергей тоже не включает в рассказ: он подумает об этом завтра.