Дом без номера

       14 октября. Сегодня я пишу тебе со злости. И все же пишу. В письмах, по крайней мере, я могу говорить с тобой настоящим, а не с той глупой маской, которую ты сейчас носишь не снимая, так что она успела прирасти к тебе. Ты расскажешь мне все и максимально подробно. Я хочу знать, что сделало тебя таким. Я не верю, что ты настолько слаб, чтобы за эти сто лет полностью отказаться от всего, чем ты был когда-то. Что я так любил. Что заставляло меня подняться в самые беспросветные дни. Все наши чувства сильнее человеческих, самое сложное для нас — найти меру. Но мы и сами сильнее. За годы я научился держать свое сердце в узде. И все же, увидев тебя вчера на фонтане с Максом, я сорвался, признаюсь тебе. Ты уже допивал его, когда я вломился к тебе во двор. Ещё пара секунд, и было бы поздно. Я до сих пор в бешенстве от этой мысли. Макс со вчерашнего вечера не выходит на связь. Он не ночевал дома. Завтра придется его искать. Все как всегда — мы с тобой не успели сказать двух слов друг другу, а ты уже создаёшь мне проблемы. Знай, проклятая пиявка, что я до сих пор в тисках вчерашнего вечера, не могу дышать, не могу побороть ярость. Она сочится, мне кажется, у меня из ушей. Чего я ждал, когда шел к тебе? Твои друзья дали мне твой адрес, и я радостно побежал навстречу своим пустым надеждам. Нет, я ничего не забыл. Но так глубоко во мне засел твой образ, того тебя, с которым я познакомился сто два года назад, что я до сих пор не могу убить в себе эту ядовитую химеру. Твой чистый образ, твои глаза, открывшие мне весь мир, как только я впервые взглянул в них, под звуки органа, в тот неправдоподобный предосенний день, в страшном семнадцатом. Я тогда всего два дня как вернулся с фронта. Я был мертв. Я давно уже слился с той выжженной землёй, которая там каждый день грозила меня сожрать. Я прогнил насквозь в этих окопах. За какие-то несколько месяцев разрушилось все, что имело хоть какой-то смысл. Армию убили ещё в феврале. За один шаг от победы. Один шаг. И приказ номер один. Мы, те немногие из офицеров, кто не был заражен революционной проказой, проклинали Керенского уже тогда. Мы не были слепы. Я не был слеп. Я не застрелился только благодаря сестре. На одной из станций, уже по дороге домой, я вышел и захлебнулся от восторга. Волшебный августовский день. Свежий, томный, празднично-тихий предзакатный час. Позолоченная остывающим солнцем трава. Прохладный ветер с яблочным привкусом, холодные покрывала прозрачных теней на далёкой деревне за оврагом. Солнце обливает теплом лицо, пробирается под пыльное линялое сукно шинели, горит, как в лихорадке, на погонах. Я остановился на тропинке у самого входа в лес. Золотое тепло на лице и груди и тяжёлый холод металла в кармане. Злая, честная угловатость маузера в сжатой руке — вот что распаляло мой восторг. Один патрон. И мне больше никогда не придётся жать на этот слишком податливый курок. Я стоял, расставив ноги, прикрыв глаза, слушал, как звенят голоса в отдалении, у поезда, который дальше пойдет без меня. Я вытащил руку из кармана, посмотрел на матовый, вороненый, такой соблазнительно-утонченный абрис. Я не боялся. Не хотел в этот миг унижать себя страхом. Прижал тонкое дуло к виску. Нет, глупая, театральная поза, подумал я. Отвёл маузер от виска и взглянул ему в бездонный черный зрачок. Один ты не подведешь теперь, не разочаруешь, подумал я и посмеялся над своей чертовой сентиментальностью и медлительностью. Подбери сопли, слизняк, брезгливо сказал я себе и вставил дуло в рот. Мой палец уже сдвинул на миллиметр заветный холодный крючок, когда у себя за спиной я услышал: «Алекс!» — голос моей сестры, которой не было и не могло быть рядом с тем поездом. Она была дома. Она ждала меня дома. Я вынул изо рта дуло и вытянув руку, выстрелил в свою тень. Длинную, сизую тень, растянувшуюся на подсушенной августовской траве у моих ног. Стая галок с плещущим визгливым криком вскинулась и рассыпалась над высокими кронами. Я развернулся и пошел обратно к поезду. Я приехал в наш город и умер во второй раз. Пока там, на фронтах, разлагалась армия, здесь, в глубине страны, тот же яд разъедал плоть и душу мирной жизни. Сладковатый привкус гниения висел в отравленном воздухе. Он поднимался душным паром от грязных мостовых, по которым бродила пьяная солдатня в красных бантах. Он стоял мутной жижей в каждом кабаке, где судорожно праздновались безделье и хамство. Грязь, лень, скотство и самодовольная тупость устроили бесконечный карнавал на каждой улице моего бедного города. Меня грела мысль о том, что родители уехали в Гамбург. И тем страшнее было от мысли, что сестра совсем одна. Как жаль, думал я, что у нас один характер на двоих. Она осталась, чтобы дождаться меня. И чтобы не бросать школу, в которую вкладывала всю душу. Думаю, школа для нее тогда была оазисом порядка и разума в океане хаоса. Я как мог скрывал от нее свое подавленное состояние. Старался поменьше бывать дома. В тот день я вышел из дома и направился к главной улице. Светило солнце, но я был в каком-то безвременье и бесчувствии, подвешенный в коконе своей пустоты. Что-то шевельнулось во мне, когда я поравнялся с собором. Ничего не ожидая и сам не зная зачем, я зашёл внутрь. Сел на лавку. Никого не было кроме меня. Я по привычке смотрел, как солнце играет в витражах и мягкие, разноцветные лучи гладят нежные лица статуй. Я услышал шаги в вышине на хорах, повернулся, поднял глаза и увидел темную фигуру, приблизившуюся и тихо опустившуюся на скамью перед органом. Ты не видел меня, был весь охвачен музыкой. Ты играл фантазию и фугу соль минор. Я помнил их наизусть, потому что с детства любил Баха. И вот, ты сидишь ко мне спиной и твои руки расправляются как крылья, овладевая клавиатурой, быстрые, лёгкие и точные, и меня захлестывает вихрь звуков, музыка обрушивается свежим ливнем на мои раны, я пью ее как живую воду. Этот торжественный разбег нот, поглощающий меня волнами мощи и нежности, словно тысяча ангельских пальцев, которая лепит из меня, бесформенного куска глины — меня прежнего. Меня живого. Не знаю, сколько я сидел, замерев и растворившись в этой божественной стихии, но когда ты доиграл и в тишине зашуршал нотами, я вскочил и бросился наверх по узкой винтовой лестнице. Я вбежал на хоры и замер на пороге, не дыша, не смея мешать тебе. Только смотрел. Я, конечно, узнал тебя, сына нашего капельмейстера. С удивлением отметил про себя, что ты здорово повзрослел, хотя и остался таким же тонким, порывистым, почти хрупким на первый взгляд. Я был потрясен твоей игрой и твоим лицом в этот момент. Ты разучивал новый этюд, а потом вдруг случайно бросил взгляд в мою сторону, смутился и на минуту остановился. Твои руки замерли над клавишами, а носок ступни в узком ботинке — над педалью. Ты робко улыбнулся мне. Весь в черном, ты был то ли ангелом в трауре по моей душе, то ли демоном, явившимся, чтобы разбередить эту душу заново, вырвать ее из небытия стальными клещами и растопить лёд адским пламенем. Я почувствовал какой-то священный ужас и одновременно страшное, жгучее смущение и бросился вниз по лестнице. Я выскочил на улицу и упал на скамейку в палисаднике перед собором. Я жадно хватал воздух и смотрел на августовские розы, освещенные вечерним солнцем. Я даже не слышал, как ты подошёл и сел рядом. Посмотрев на тебя, я вдруг неожиданно для себя улыбнулся, впервые, наверное, за полгода. Ты уже не казался мне потусторонним созданием. Ты был все тем же мальчишкой с моей улицы, сыном капельмейстера, с застенчивой и хулиганской улыбочкой и длинной челкой, вечно лезшей в моргающие на солнце светло-голубые глаза. — Я вас, кажется, знаю, — заговорил ты, — ведь вы Алекс, сын пастора Фон Брюгге? — Так точно, — ответил я по привычке. — а вы Даниэль, верно? Я просто восхищен вашей игрой. Ты кивнул и покраснел, как гимназистка. Тебе было двадцать семь, но выглядел ты намного младше. Я подумал, что там, в соборе ты лишь показался мне взрослым. Мы проговорили весь вечер, если помнишь. Гуляли по нашей слободе, а потом просто сидели у меня на крыльце. Войти в дом ты напрочь отказался, очень боялся побеспокоить мою сестру неурочным визитом. В конце концов, я вынес на крыльцо пива и мы просидели там с тобой до полуночи. На прощание ты пожал мне руку и улыбнулся. Я вернулся в дом совершенно оглушенный. Я понял, что снова живу. Именно та твоя улыбка пробилась сквозь мрак и в этот раз, когда, сидя на фонтане, ты снова увидел меня. Именно благодаря ей я не ударил тебя, вырвав Макса из твоих рук. Я приду завтра, как и обещал. И ты все мне расскажешь. Иначе я не хочу больше тебя знать. Но я уверен, что ты не захочешь этого. Завтра утром я первым делом пойду искать Макса. А вечером — жди.