Дом без номера

Даниэль Тиден. Записи. 1920-2019.       В мое второе и последнее петербургское лето я попал в один дом. Тогда в большой моде были разные литературные и поэтические кружки и салоны. Один из самых закрытых и самых странных принадлежал княгине Б. Устраивался этот кружок по пятницам, и публика там собиралась крайне разношёрстная. Ради этих пятниц кто-то из гостей рисковал лишиться койки в одной из самых жутких ночлежек на Лиговке или Пряжке, а кто-то с готовностью пропускал очередной бал в Зимнем дворце. Княгиня различий не делала ни для кого. Знакомясь, мгновенно решала, будет ли человек вхож в ее салон. Единственное, чем должен был обладать ее потенциальный гость — это умение быть интересным собеседником и любовь к литературе и изобразительному искусству. Причем, модных петербургских остряков княгиня не жаловала. Для нее инстересными были странные личности, одиночки, эксцентрики, чуть ли не безумцы. Многие известные личности, завсегдатаи «Привала комедиантов» и «Бродячей собаки» в разное время отметились у княгини. Я сам застал там не единожды Кузмина, Гиппиус, двух Жоржиков — Иванова и Адамовича, Философова, Сомова, Бакста и многих других. Я каждый раз с немалым интересом рассматривал хозяйку салона. Высокая, стройная, пропорциями она напоминала античный идеал: сочетание мягкой грации и здоровой силы. Тонкая талия, прямая спина, высокая грудь приковывали взгляд. Темно-белокурые волосы обрамляли ее холодно-неулыбчивое лицо, а длинные, глубоко посаженные глаза словно всегда были в тени. Под холодным лоском ее внешности мне виделись упрямый, как летний полдень, характер, воля и ум. Острый, свободный ум, а это, пожалуй, было первое и единственное, что очаровывало меня в людях, в независимости от пола. Я был светски любезен на ее вечерах и острил на грани фола, вплетая в свои колкие фразы тонкие и безнравственные метафоры, как было тогда модно. Кажется, я забавлял ее. Анна — так звали княгиню, снисходительно улыбалась и терпела мое присутствие и мои эстетские пошлости, по какой причине — мне было неведомо. Однажды я явился на сборище не в настроении. Дирекция консерватории грозила мне отчислением, так как я задержал оплату. А задержал я ее всецело по своей вине, промотав родительские деньги. Словом, был я в настроении самом ехидном и черном. Речь на вечере зашла о социальном устройстве и о том, насколько оправданы революции. Ораторы-остряки соревновались в красноречии. Сам Макиавелли, наверное, сбежал бы из этой гостиной, не выдержав собственного ничтожества. Княгиня же, казалось, скучала и, как я вскоре заметил, была чем-то раздражена. Мне показалось забавным, что мы с ней делим общий настрой этим вечером. Она явно подыскивала жертву, над которой могла бы вдоволь натешиться, и выбор пал на меня. — Что же скажете вы, Даниэль? — небрежно прихватывая и вертя одну из длинных жемчужных нитей на своей груди, спросила она, строго и отстраненно глядя на меня, — верите вы в равенство? — Да, — ответил я. — Забавно, — ответила княгиня, — и банально. Я не верю. — Я не боюсь быть банальным, княгиня, — почтительно, но спокойно ответил я. Она скользнула по мне взглядом своих сине-серых глаз и не отвечала, держала паузу, видимо, в ожидании пояснения. — Равенство заключено в изначальной сути самой жизни, — невозмутимо продолжал я, — Все сущее состоит из одной материи. Одних и тех же химических элементов. Каждая клетка, каждая биологическая единица стремится к одному и заканчивает одним. Эволюция — лишь лестница, или дорога. И та точка, в которой на тот или иной момент находятся живые существа, нации, государства, не определяет неравенство. Неравенство временно. Все во вселенной равно в своем стремлении жить, в неизбежности смерти и в незнании о бессмертии. Она задержала на мне взгляд и легко усмехнулась. — Мне казалось, вы более разносторонне начитаны. Но это занятно, как если бы Гегель накурился опиума до забытья и начал бредить, воображая себя материалистом. Послышалось несколько смешков. Я начинал раздражаться от ее снисходительного тона. — А вы, княгиня, считаете революции допустимыми? — спросил я, переходя в наступление. — Допустимыми — разумеется. Необходимыми — нет. Я разозлился ещё больше, так как этот ответ мне понравился и почти совпадал с моим собственным мнением. — На мой взгляд, — сказал я, — революции недопустимы, так как нарушают естественный ход вещей, то есть, эволюцию, то есть, в ее изначальном и единственном смысле — волю к жизни, а тем самым, мешают достижению того самого равенства, которое провозглашают своим лозунгом. — И что же оно, по-вашему, такое, равенство? — спросил кто-то из гостей. — В самом деле, придерживаетесь ли вы в этом вопросе вольтерьянских, или марксистских, или ещё каких-либо воззрений, или столь же оригинальны, как в вашей уже упомянутой теории? — насмешливо спросил другой. Княгиня смотрела на меня с лёгкой, скучающей улыбкой. — Я попробую сформулировать, — ответил я, — но все мои взгляды это синтез, а не повторение чужих речей со сносками на оригинал или без, как сейчас принято в приличном обществе. Они примолкли. — Равенство, — продолжал я в воцарившейся тишине, — это естественное состояние всего живого на земле. Оно заключается в том, о чем я уже упомянул, в праве и борьбе за жизнь, в самой жизни и ее равноценности. Но так как человечество живёт среди предубеждений и искусственных конструктов, один из которых — неравенство, то, собственно, равенство для человеческих существ — это хрупкое культурное растение, которое нужно долго выводить методом проб и ошибок, поддерживать и питать. И признавать, по договоренности, как неотъемлемое и общее благо. Таким образом, это социально признанная совокупность прав и свобод, гарантирующая то, что создала природа и что исковеркал человек — равноценность и разнообразие всех проявлений жизни. — Социалист-романтик и при этом противник революций, словом, блаженный, — проговорила княгиня. К моему удивлению, теперь она смотрела на меня без иронии, даже с каким-то почти печальным интересом. Я впервые видел в ее глазах такой взгляд. Гости начинали расходиться. Я не знаю, что двигало мной, любопытство, наглость, злость или безумие, но я сидел и не двигался с места, попивая вино. Наконец остались лишь я да пожилая компаньонка княгини, дремавшая в кресле, ее дальняя родственница. Безобиднейшая и, кстати, оригинальнейшая особа, но о ней в другой раз. Княгиня поднялась со своего места, не говоря ни слова. Лишь посмотрела на меня с неопределенным выражением, повернулась и пошла к дверям. Я бросился за ней через длинную анфиладу полутемных комнат. Молча мы шли и шли вперёд, и казалось, что мы идём в никуда. Ни комнатам ее особняка, ни нашему молчанию не было конца. — Отчего вы сегодня злы? — вдруг спокойно спросила она. — Я и вообще не очень добр, — ответил я. — Зачем вы лжете? Когда вы от своей доброты и злитесь. От вашей нежности, уязвимости, бескожести перед лицом жизни. Я все знаю. Вас хотят отчислить из консерватории. Поди, деньги промотали. Вы беспечны и слишком впечатлительны. Хорошо, что вы музыкант. Иначе в ваших яростных поисках гармонии стали бы проливать кровь. — Не знал, княгиня, что вы склонны так идеализировать и вместе с тем демонизировать, тем более, такое недостойное создание, как я! Она метнула в меня взгляд, острый, как клинок. — Не смейте смеяться надо мной. Лучше вообще молчите. Вы достаточно сегодня говорили бессмыслицы. Она остановилась перед высокими двойными дверями. — Мы пришли. — Что там? — спросил я. — Вы знаете, — отрезала она и дернула вниз ручку.