Поэзия
22 сентября 2019 г. в 16:51
Мегатрон никогда не переставал писать стихи.
Он пытался. Но если он отказывался от них, эмоции проявлялись иными, куда менее подобающими способами. Поэтому он перестал сдерживать рвущиеся на свободу слова. Разве не за это в том числе он боролся: за право каждого делать то, что хочется, вне зависимости от альтмода или функции? За право отвергнуть жесткие ограничения?
Тем не менее он хранил свои стихи в тайне.
Когда-то у него были слушатели.
Импактор, первый из них. Первый его друг в шахтах, и долгое время – единственный друг вообще. Импактор был сложнее, чем многие думали; шахтерам вредно казаться умнее начальства, этот урок он хорошо усвоил. Политическая лирика Мегатрона рождала в Импакторе ярость. Однажды глубоко под скалами Мегатрон прочитал стихотворение, которое вдруг растрогало его. Тогда Мегатрон и осознал важность слов – и творчества.
Орион, следующий. Орион, всегда носивший маску, чтобы скрывать эмоции, прятать трогательную уязвимость обнаженного лица. Орион, взгляд которого все равно раскрывал глубину его чувств. Он глотал стихи Мегатрона, будто оголодав, и Мегатрон видел, как его оптика меняет фокус, расширяется, сверкает ярче. Его лучший слушатель. Ориона сильнее всех не хватало.
Совсем недолго – Саундвейв. Еще до начала войны. Накануне того, как Мегатрон полностью замкнулся в себе во благо дела десептиконов.
Больше Мегатрон не делился стихами ни с кем. Миллионы лет он читал их вслух только наедине с собой, в пустой комнате.
(Нет, не совсем так. Он прочел немного военных стихотворений Тарну – последнему Тарну, обладавшему акцентом высоких каст и одержимому поэзией. Тарну, который слепо поклонялся Мегатрону, почти доведя восхищение до фетишизма. Но то были стихи о войне – только насилие, и жестокость, и радость. Честно говоря, неплохие сами по себе, они были далеко не лучшей его работой. Не дотягивали до стихотворений, которые обнажали его искру.)
Иногда Мегатрон представлял себе, что его поэзия переживет войну – переживет его самого. Что ее будут читать повсюду в отдаленном, туманном будущем, когда он станет неприкасаемым для критиков или попросту умрет, и никто не сможет задеть его.
Он написал стихи обо всех них. Обо всех, кто имел значение.
Прайм, конечно. Все еще Прайм. Всегда – Прайм. Война сделала его еще прекраснее – превратила из законника во фрагово восхитительного гладиатора. Можно сказать, что Мегатрон узнал его еще глубже благодаря тому насилию, которое они разделили. Стихи гремели в голове Мегатрона, даже когда они сражались. Он складывал их, лежа среди обломков, редактировал, пока медики заваривали в нем пробоины. Он посвятил Прайму сотни убийственных строк, возвышаясь над ним и готовясь его прикончить.
Стихи о Прайме были лучшими. Если Мегатрона и запомнят, то благодаря им. Их он сильнее всего хотел отправить лирическому герою, но – это было бы глупо. Может быть, он так и поступит, если война когда-нибудь закончится – когда Мегатрон выиграет или даже если проиграет.
Старскрим. Его трепещущий и прекрасный заместитель; тонкие крылья, и острые слова, и жесткие углы. Жестокий и красивый, элегантный, с благородным акцентом – в нем воплотилось то, чего у Мегатрона никогда не могло быть, и все же Мегатрон всегда оказывался на шаг впереди него. Возможность удара в спину толкала его вперед.
Мегатрон нечасто писал о Старскриме – слова для них обоих значили так же мало, как и насилие, существовали иные способы сбавить напряжение и проконтролировать эмоции, которые неизбежно вспыхивали рано или поздно. К поэзии приходилось прибегать редко.
Те несколько строк, что он написал, были слишком нежными, чтобы упоминать их или облекать в грубое исполнение. Мегатрон держал их в тайне, как можно дальше, тщательно закодированными.
Шоквейв. Столь же надежный, как и Старскрим. Насчет них Мегатрон не сомневался: они всегда будут теми, кто они есть. И, как Старскрим, – мех, который никогда не должен был повиноваться Мегатрону, – бывший сенатор подчинялся командам шахтера. Коррумпированное правительство сломало Шоквейва, но Мегатрон завладел тем, что осталось, и обнаружил ценные таланты.
Мегатрон писал о Шоквейве языком точным, доведенным до совершенства сотнями редакторских правок; иногда – на устаревшем, архаичном, невыразительном бинарном коде. Он начинал работу с длинных черновых набросков, сокращал их в несколько раз, и так – пока не останавливался на десятке идеально подходящих слов.
Потому что в эффективности Шоквейва всегда была своя поэзия. Потому что им можно было восхищаться: то, от чего его избавили другие, Шоквейв оставил позади. Мегатрон стремился к тому же. И раз за разом отбрасывал неверные слова, не оставляя на странице ничего, кроме логически выверенной, установленной истины.
Саундвейв. Лейтенант, о котором Мегатрон писал чаще всего.
Саундвейв – и его бесконечная надежность, неизменный уравновешенный нрав. Саундвейв – как гул собственного двигателя Мегатрона, как неизменный проблеск звезды. Верный настолько, что его преданность переживет саму планету.
Саундвейв, которому Мегатрону сильнее всего хотелось доверять. Тот, с кем Мегатрон так хотел разделить свое бремя. Тот, кто – по крайней мере, пока – ни разу не предавал.
Это желание было глупым. Он не мог довериться никому настолько, чтобы позволить… сменить роль рядом с ним. Прайм научил его этому, и Мегатрон хорошо усвоил мучительный урок.
Стихи, обращенные к Саундвейву, были самых разных стилей. Иногда – баллады. Или военная поэзия – ведь они провели немало времени на поле битвы, рядом, залитые топливом врагов. Он восхвалял красоту Саундвейва – грубую красоту низких каст, красоту, которая была Мегатрону ближе элегантности силуэта Старскрима. Он пытался понять любовь Саундвейва к кассетам и его загадочную преданность.
Но к какому бы жанру ни принадлежали стихи о Саундвейве, они всегда были лирическими и ритмичными. Красивыми, даже если говорили о безобразном, льющимися, как музыка. Так Мегатрон писал, когда был молод, а в его голове отдавалось эхо шахт. Так он писал об Орионе, когда…
Разумеется, Мегатрон не показывал стихи Саундвейву. Но – порой думал, что тот все равно их читает.
Не такая уж неправдоподобная мысль. Мегатрон хорошо знал, как наблюдателен Саундвейв, как он одержим сбором информации, и был уверен, что шпионаж распространяется и на него тоже.
Саундвейв обычно не выражал эмоций. Однако после того, как рождалось особенно болезненное стихотворение о нем, слишком глупое или чрезмерно эмоциональное, – такое, что вызвало бы у Импактора ухмылку и заставило бы Ориона тепло взглянуть в ответ грустной голубой оптикой, – Мегатрону казалось, что он замечает, как неясно смягчается выражение лица Санудвейва под маской. Ласковые нотки в голосе. Нежность – в нечастых прикосновениях.
Даже если Саундвейв читал его стихи, он никогда не говорил о них. И это, пожалуй, тоже было своего рода доказательством преданности.