Прежде чем мы проиграем

      Гермиона резко открывает глаза, в очередной раз замечая, как тяжело дышит после неясного, неразборчивого и тревожного сна. Она поднимается и садится на кровать и рассеяно переводит взгляд на пол. Привычка.       Уже больше недели ей снится какая-то чепуха, вызывающая тревожность и напряжение. Часто видит, как злосчастный шарик Лаванды заполняется густым антрацитовым туманом — Гермиона пытается выпустить его из рук, отцепить пальцами, выронить на пол, разбить о стену, лишь бы избавиться, но бесполезно: шарик пристал к ней навсегда, и это осознание под конец сна сводит Гермиону с ума, доводя сначала до раздражения, психа, злости, а затем до отчаяния и слёз.       Не редко она находит книгу в тёмном, зловещем переплёте, открывает её и невольно морщится от того, что сердце почему-то делает взволнованный кульбит, пробуждая страх, смешанный с омерзением. Перелистывает страницы, разглядывает иллюстрации, вчитывается в смутно знакомые строчки и понять не может — откуда их помнит? Гермиона читает, как разорвать свою душу, что нужно сделать и чем пожертвовать, ощущает, словно когда-то разрывала себя или только собиралась. С каждым прочитанным абзацем вспоминает о текст больше, припоминает, что читала, проникается к тёмной магии и пытается вспомнить, что её связывало с этой книгой? Да, и где она её нашла?       Каждый раз Гермиона проходит мимо аудитории, в которой ни разу не проводились занятия, и каждый раз её тянет заглянуть внутрь и посмотреть, что там находится. Но почему-то долгое время не решается, словно неизвестная аудитория хранит в себе какую-то опасность. Сегодня она осмелилась приоткрыть дверь и заглянуть, преодолевая страх неизвестности. Переступает порог, внимательно осматривает пустые парты, подходит к той, что стоит по центру, касается поверхности и сдвигает брови от странного предчувствия — что-то здесь не так. Обходит стол, приближаясь к следующему, и всё нутро призывает обернуться, как будто кто-то следует за ней, собирается поймать и сделать больно.       Гермиона резко оборачивается, но никого не видит, лишь смутно припоминает, что была здесь, и кто-то шёл за ней, пытаясь сцапать, ухватиться и что-то забрать. Что-то важное, ценное, невидимое, сидящее внутри неё.       Хочется тут же выбежать из этой аудитории, рвануть, не оглядываясь, но тут она открывает глаза и понимает — это всего лишь сон. Она проснулась.       Гермиона опускает веки и чуть склоняет голову, до сих пор испытывая тревожность, которую необходимо было тут же заглушить. Это стало вроде привычки: чего бы ни пугалась, ни боялась, о чём бы ни нервничала или ни переживала, она старалась мгновенно затупить чувства, чтобы они не дошли до того, кто способен уловить любой душевный трепет — до Тома. Ей было не в новинку осознавать, что кто-то может чувствовать мысли и эмоции, ведь за несколько долгих и тяжёлых дней ей пришлось свыкнуться с этим осознанием, воспринять его и прийти к мысли, что это можно и нужно контролировать. Если в повторяющемся дне Гермиона могла и злиться, и нервничать, и тревожиться и психовать, то в настоящем дне всё обстояло несколько иначе: любой неприятный позыв эмоций выводил из себя Тома; он подхватывал, впадал сам в свои какие-то ситуации, вызывающие напряжение, тревожность, гнев, ярость, после чего чужая магия, сидящая в ней и вонзившаяся в каждый нервный волокон без малейшей возможности быть изничтоженной, больно и невыносимо укалывала, иногда доводя до слёз. Пребывая в таких же чувствах последующие дни, Гермиона не только становилась слезливой, но и начинала впадать в неосознанные истерики, да так, что после того, как Том длительное время спустя всё-таки выискивал какой-то самоконтроль, сдержанность и едва ли притягивал остатки разумности, она не помнила, что делала в порыве жаждущего наваждения. Как правило, закрывалась в ванной вначале, а по окончанию безумного порыва заставала себя на холодном полу у раковины, над которой висело треснутое во многих местах зеркало. Болели корни волос, словно их дёргали и тянули не меньше двадцати раз, причём со всей силы, а основание мизинца на левой ладони ужасающе ныло, щипало, и при тщательном осмотре Гермиона наблюдала на тонкой коже глубокие следы от своих зубов.       Это было ненормально, ужасно и неправильно. И бороться с этим нужно было не только ей, но и Тому. Чем сильнее она впадала в истерики, тем хуже становилось каждому из них, и единственный вариант исправить это — перестать испытывать все угнетающие эмоции.       Со второй недели возвращения в обычный мир Гермиона только и делала, что выращивала из себя бесчувственную и невосприимчивую ни к чему куклу. Она игнорировала шутки Джинни, не обращала внимания на Лаванду, замыкала в себе переживания за Рона, узнав, что он чуть не отравился настойкой Слизнорта, нарочно не обращала внимания на подколы слизеринцев, дабы не вызывать в себе даже презрение, на занятиях перестала выкладывать знания с энтузиазмом, а к концу недели поняла, что движется в самом верном направлении.       Было тяжело — не быть собой, но это была цена за спокойствие и душевное равновесие. Пусть не идеальное и вечно тоскливое, жаждущее чужого присутствия, но оно было не устрашающим и не таким, как в первую неделю, доводя до истерик и даже провалов в памяти.       Тоска спадала лишь тогда, когда Том появлялся в замке. Гермиона не понимала, каким образом ему удалось выбить постоянный доступ в школу, при этом оставаться незамеченным. В любом случае, как бы это ужасно не звучало, но в глубине души она испытывала огромную незыблемую волну облегчения от того, что у Тома получилось воплотить свои мысли и желания в реальность. Кажется, в таком возрасте в нём было намного больше амбиций, смекалки и сообразительности, нежели в возрасте Волан-де-Морта.       Каждый раз, когда Гермиона отправлялась в Выручай-комнату, она уверяла себя, что сейчас не подастся магии, возьмёт себя в руки и так глупо и нелепо не притянется к Тому, но с каждой последующей встречей контролировать первые минуты становилось сложнее и по итогу даже невозможно. Она прикипела к нему, прикипела к необычной и, наконец, проявившейся снисходительности, нервно и жадно хваталась в чужие предплечья или ладони, уже не боясь стать отвергнутой, потому что каждый раз Том сдержанно и терпеливо помогал прийти в себя и нащупать точку, где безумная жажда и наваждение граничит с осознанностью и выдержкой. У него это выходило не всегда, в половине случаев и он первые несколько минут путался в миражах беснующей магии, но быстрее одумывался и брал себя в руки, помогая ей остановить порыв.       Это было уже не ужасно, а странно, что она приходила к Тому Риддлу, заглядывала в глаза, прикасалась к нему и получала необходимое, то, что успокаивало глубокую грудную рану, в которой всё пропиталось, как тряпка, неизвестным, но до мучения сжигающим ядом. Он приходил к ней, пряча свою необходимость за какими-то делами, постоянно спрашивая о Малфое, а в последнее время и о Снейпе, затем жадно отбирал витающую внутри магию, вытягивая белоснежную нить, и под утро молча уходил.       За последние два раза Гермиона заметила, что Том просыпается раньше её, и, чувствуя всем своим нутром, непрерывно наблюдает за ней, пока она не откроет глаза и не встретится с ним взглядом. О чём он думает по утрам? Какие планы вынашивает на предстоящий день?       Неизвестность сводила с ума. Тысячи переживаний закрадывались в голову, но Гермиона тут же старалась гасить их, не давая семенам страха и паники прорасти — прошло немало времени, и Том ещё не причинил ни ей, ни кому-то другому вред. Эта мысль помогала удерживать хрупкое равновесие между спокойствием и ужасом.       Она безумно хотела знать все его планы! Она хотела удостовериться, что не пропускает ничего важного! Ей жизненно необходимо услышать, что Тому можно доверять! Но как? В мире, помимо него, есть Волан-де-Морт, и Гермиона ни за что не поверит, что тот не имеет с ним связи.       Он не отвечал на её вопросы, но охотно вёл дискуссии на интересующие его темы, и между строк она различала то, на чём сосредоточено его внимание: пророчество, чем занимается Малфой и кто такой Снейп. Нередко ей приходилось вспоминать прошлое, рассказывать истории и приключения, о которых знали только она, Гарри и Рон. После таких рассказов Гермиона видела, как Том в голове сопоставляет какие-то известные ему факты, рассеянно смотрит перед собой и изредка дёргает желваками, если услышанное не приводило в восторг, а наоборот, вызывало раздражение.       Она научилась различать некоторые секундные эмоции, мелькающие на заострённом лице, точно знала, когда Том впадал в глубокую задумчивость или, напротив, ощущал безмятежность и незаинтересованность.       Гермиона ловила себя на мысли, что ей нравится выискивать хоть какое-то изменение в невозмутимом выражении, потому ещё пристальнее наблюдала за ним и едва смущённо отводила взгляд от вопрошающего взора, чувствуя всем нутром, как на тонких губах появляется слабая улыбка.       Ей любопытно узнать, как Том отреагирует на её настойчивость. В последнюю встречу она осознанно взяла его за предплечье и заинтересованно склонила голову вбок, вглядываясь в яркий блеск тёмных глаз, которые медленно отвели взор с лампочки, полыхающей зеленоватым светом, и обратили на неё внимание. В какое-то мгновение ей показалось, что Том выдернет свою руку, но он молча продолжал наблюдать, ожидая, что предпримет Гермиона дальше. Однако дальше она не знала, что предпринять.       Сносить невозмутимый и чуть ли не вопрошающий взгляд было тяжело, потому она, как всегда, отвернулась и ослабила захват.       — Знаешь, почему я смогу добиться в жизни признания, власти?..       Гермиона обратно перевела на него взор, ожидая продолжения.       — Потому что делаю то, что мне хочется. И не спрашиваю на это позволения, — ровным тоном закончил он, слегка приподняв бровь.       Тёмные глаза опустились на лежащую на предплечье ладонь. Гермиона так же опустила взгляд вниз, внимательно осмотрела свои тонкие пальцы и проследила, как они снова сжали рукав плаща. Волшебник, сидящий рядом с ней, был совсем не против, — не нужно быть гением, чтобы понять, как он сам охотно впитывал в себя циркулирующую магию, упивался ею и от удовольствия изредка опускал медленно веки, выдыхая чуть громче, чем обычно.       День, в котором ожидалась встреча, всегда был долгожданным и всегда был самым тяжёлым. Особенно после того, как Том не отверг её прикосновение, а лишь дал понять, что каждый может получить именно то, что хочет. И на удивление, наверное, это было обоюдно.       Гермиона просыпается после очередного напряжённого сна, в котором наконец-то зашла в манящую своей загадочностью аудиторию. Кошмарно, пугливо и тоскливо.       Она оглядывается, поднимается с кровати и, не видя ничего перед собой, как по инерции, идёт в ванную комнату. Уже без истерик и провалов в мыслях умывается, расчёсывает копну спутанных волос, невидящим взглядом скользит по отражению, откладывает расчёску и выходит в спальню, чтобы одеться. Она не различает, что воркует Лаванда сонной Парвати, не обращает внимания, как та время от времени поглядывает на неё недобрым взглядом, а просто проходит мимо, толкает дверь и направляется в гостиную.       Гермиона избегает встреч с друзьями — ей всё время кажется, что день начинает повторяться заново, когда внизу встречает Джинни, которая стала просыпаться раньше неё, — теперь Гермиона долго спит, едва вырываясь из объятий своих снов. Ей постоянно кажется, что Джинни снова спросит её о том, почему не пришла на тренировку перед игрой в квиддич, нахмурит брови и обвинит в излишнем увлечении книгами. Выходя из замка, чтобы дойти до оранжереи, часто мерещилось, что за спиной где-то вдалеке за ней наблюдают, но, оборачиваясь, никого не замечала. Тени пережитого гонялись по следам, проецируя на настоящее, тем самым вводя её в состояние, словно она находится во сне. И лишь приходя в Выручай-комнату, Гермиона ощущала, как именно в эту минуту идёт настоящая жизнь, происходят настоящие действия, течёт настоящее время, и она сама — настоящая.       Она обходит стороной Джинни, выходит из гостиной, плетётся на завтрак и не слышит, о чём оживлённо разговаривают гриффиндорцы. Посещает занятия, молча слушает преподавателей, но не слышит их; перо в руках старательно выписывает прозвучавшие слова, а в голове не остаётся ни единой мысли. Звенит звонок, ладони сметают принадлежности в сумку, которая тут же оказывается на плече, и Гермиона в одиночестве покидает кабинет, плетётся по коридорам и рассеянно думает о том, что осталось совсем немного времени, прежде чем окажется в Выручай-комнате, прежде чем снова почувствует себя по-настоящему живой.       Кто-то прикасается к плечу, из-за чего она резко оборачивается и взором скользит по знакомому лицу. Глаза в ужасе расширяются, а тело мгновенно цепенеет без шанса отмереть и убежать.       — Послушай, Грейнджер, объясни, почему?..       И не дослушав вопрос, Гермиона дёргается и пускается наутёк.       Она избегала всех, в особенности того, кто смог превратить её жизнь в ещё более мрачный полыхающий ад.       — Грейнджер!..       Сердце колотится так, словно сейчас же выпрыгнет из груди. Как прыткая лань, Гермиона бежит по коридору, не чувствуя ног, но тот на этот раз решил добиться хоть каких-то объяснений, потому кидается догонять.       Стены превратились в мутное тёмное расплывчатое пятно с редкими тёплыми огоньками свечей — они проносились мимо до тех пор, пока взгляд не стал цеплять двери аудиторий.       — Гермиона!       Она делает ещё один рывок, задыхаясь от бега, но в этот момент сильная рука цепляет её и заставляет остановиться. Гермиона толкает дверь, пытается отмахнуться и, наконец, кричит, чтобы её оставили в покое.       — Да остановись же ты! — в ответ кричит волшебник, тяжело дыша, но та строптиво отталкивает, истерично стонет и пытается скрыться за дверью.       Гермиона в паническом страхе понимает, что не может отвязаться от гриффиндорца, кричит и задыхается. Невыносимо вспоминать и переживать заново то, что было недавно. Невыносимо сносить того, кто заставил её избегать любых касаний. Невозможно смотреть в глаза, слышать голос, чувствовать присутствие, оставаться с безудержным страхом одной, как в маленькой мрачной комнате, в которой не видно никого, но точно знаешь, что тут кто-то есть.       — Да что с тобой?! — кричит он, пытается встряхнуть и прекратить истерику, непонятно, чем вызванную, пресекает попытку достать волшебную палочку и буквально старается выдернуть её из рук.       Гермионе приходит мысль впиться зубами в кожу, потому наклоняется, но не может уцепиться.       — Ты ненормальная?! — ошарашенно восклицает тот, заламывая ей локоть, со злости ударяя наотмашь.       Из глаз сыпятся звёзды, — всё стало казаться не реальным, как в игре — как в повторяющемся дне: показалось, что у неё есть куча попыток прожить этот день заново, а значит, сделать всё, что угодно, лишь бы не повторять то, что уже было.       Со всей присущей строптивостью она толкает волшебника к стене, не замечая, что сзади стоит громоздкий шкаф, — тот ударяется головой об угол полки, на мгновение закрывает глаза, теряет равновесие и грузно падает на пол, потянув за собой Гермиону.       Она резко выдёргивает руки из ослабевшего захвата, поспешно отползает на несколько шагов и ошеломлённо вглядывается в побледневшее лицо, и только спустя несколько секунд понимает: волшебник не держит её, не сжимает запястья и локоть, он просто не двигается.       Гермиона резко выдыхает, замирает и не сразу соображает, как протяжный вой слетает с пересохших губ.       Что с ним? Почему он замер? Почему не дышит? Почему не закрывает глаза?       Внутри что-то неприятно защёлкало, а в горле появляется комок. Ей хочется притянуться поближе, убедиться, что волшебник жив и просто потерял сознание, но она не может пересилить свой страх, а воображение рисует картинки, как она, склонившись над неподвижным телом, поймана в ловушку грубыми руками без возможности отцепиться и убежать.       Гермиона долго всматривается в светлые кучерявые пряди, раскинувшиеся на полу, пока не замечает тёмную жидкость, вытекающую из-под головы, стремительно бегущую к светлому воротнику рубашки, чтобы окрасить его в багровый цвет.       Губы приоткрываются, и раздаётся протяжный стон, — она не верит своим глазам. Медленно подползает ближе, оказывается возле груди и протягивает дрожащие пальцы к небольшой струйке бордовой жидкости. Прикасается, чувствует тепло, притягивает к себе руку и неверующим взглядом разглядывает на своём пальце пятно, капля от которого падает на пол. Ей кажется, что услышала звук спадающей с кожи крови. Крови Кормака Маклаггена.       Ладонь затряслась на глазах. Нет, не может быть. Не сейчас. Не в этот раз. Не сегодня.       День не повторяется! Нет сейчас Тома, который придёт на помощь и скажет, что завтра есть шанс прожить этот день заново!       Гермиона громко всхлипывает, отползает назад и задерживает дыхание.       Неужели заново переживать тот самый день, когда она увидела мёртвых слизеринцев? Неужели заново убегать, прятаться и продумывать дальнейшие действия? Неужели в этот раз ей действительно прямо сейчас же нужно спасать свою шкуру, не медлить, не идти в гостиную, а срочно бежать? Кажется, в этот раз всё будет по-настоящему.       Где та самая Гермиона Грейнджер, которая не убегает, как отъявленный преступник, а пытается найти оправдание, логику, борется за справедливость?       Ей безумно страшно за себя, за то, во что она ввязалась, погрязнув в истории повторяющегося дня, который изменил жизнь и её саму.       Ладонь опускается к полу, обмазывает его кровью, а глаза смотрят на ужасный развод — следствие, вызванное её действиями. Она чувствует, как её трясёт, ужасно дёргает из стороны в сторону, потому что в этот раз она не обстоятельство, вызвавшее смерть, — она именно причина. Убийца.       Глаза наполняются слезами, они быстро спадают вниз. Гермиона не чувствует жалость, но ей больно, что всё довело её именно до этого дня, до этого момента, когда от отвращения и ужаса, невольно, убила человека. Убийца. Убийца.       Стоны и всхлипы оглушили пустую аудиторию.       Том. Том!       Из-за него она дошла до такой жизни! Из-за чёртовой диадемы, что взяла в свои руки! Из-за дня, повторяющего вновь и вновь!       Она ненавидит его! Она ненавидит эту связь! Она ненавидит всё, что только есть в воспоминаниях за последние месяца!       Гермиона слышит, как хлопает дверь, и в испуге оборачивается, приготовившись подорваться и бежать, но никого не видит в своём кругозоре.       Жалящая до невозможности магия полыхнула в сердце, желая притянуться к неизвестному и невидимому, и, простонав сквозь слёзы и судорожные вздохи, Гермиона не понимает, как ладони невольно тянутся к этому. Ощутив чужое прикосновение и моментально притянувшееся тепло, Гермиона подаётся вперёд, цепляется в мокрый от дождя плащ и тянет вниз, заставив невидимого волшебника склониться к ней и задержать на себе взор.       Это стало привычкой — ровняться с её лицом, ловить её взгляд, приоткрывать губы и отдавать серебристую нить, моментально тянущуюся из груди к его губам. Это самое первое, что он делал в первые минуты их встречи. Никогда не касается губами, вылавливает её рассеянное, расслабленное состояние, хватает небрежно за плечо и медленно вдыхает приоткрытым ртом витающее в ней волшебство, которое беспрепятственно она отдавала ему, не требуя того же взамен.       Ей не нужны ощущения, дающие силу, превосходство или уверенность. Она всего лишь хотела взаимодействовать с ним, чувствовать тепло, приятно струящееся по венам и артериям, и просто быть исключительно нужной, а не приятным бонусом в качестве дополнения к его амбициозной и постоянно к чему-то стремящейся личности. Она хотела ему доказать, что может сколько угодно внушать себе, что он только пользуется этим, однако не сможет продержаться и недели без её присутствия. И не потому, что магия затрещит по швам, заставляя искать, тянуться и сметать всё на своём пути. А лишь потому, что он привык к ней, Гермионе, — она стала неотъемлемой частью его жизни, заняв немало места внутри. Он не замечал, как невольно делится с ней мыслями, высказывает точку зрения и с помощью обсуждений пытается доказать самому себе свою же правоту, найти логику, укрепить мнение и считать его истинно верным. Он не заметил, с каких пор стал интересоваться её жизнью, чем она взволнована и что хочет высказать в очередной раз, сидя в глубоком кресле недалеко от сияющей зелёным блеском лампы, освещавшей половину заливающегося румянцем лица. Он не придал значения тому, что с терпением и порой неким энтузиазмом выслушивал серые будни Гермионы, в которых она целенаправленно избегала любого общения с кем бы то ни было.       — Почему ты не возвращаешься к прежней жизни? Всё уже закончилось и ничего не происходит, — как-то спросил он у неё.       Она подняла глаза и не сразу ответила:       — Вернуться к прежней жизни? Ты серьёзно? Если ты думаешь, что мне легко удалось забыть те две недели, то знай, что всё наоборот. Не было ни дня, когда я не подумала об этом.       — Не подумала обо мне? — его невозмутимость порой пришибала так, что от лица отходила кровь.       — Ты виноват в этом, — сдержано ответила Гермиона и поджала губы.       — Не я, и ты это прекрасно знаешь. Если не забыла, то именно меня выдернуло из моего тысяча девятьсот сорок седьмого, а не тебя.       — Благодаря тебе же, — быстро вставила та, чуть сощурив глаза.       — Если бы ты не нашла диадему…       — Если бы ты не заколдовал её!..       Том издал смешок и покачал головой.       — Ты пытаешься меня переспорить?       — Знаю, что глупо. Ты упёртый, как баран, — поморщила Гермиона и поймала на себе до ужаса пустой взгляд.       Том некоторое время молчал, удерживая на себе её взор, затем тихо произнёс:       — По-твоему, я просто так заколдовал её? Чтобы потешиться над тобой?       — На моём месте мог оказаться любой волшебник…       — Но оказалась ты, — твёрдым голосом перебил Том, отчего та прикрыла рот и погрузилась в размышления.       В самом деле, он же не выбирал, кто найдёт вещь, принадлежащую ему. В общем-то, её вообще мог никто не найти, и Том не исчез бы из своего времени. Гермиона задавалась вопросом: а рад ли он был этому?       Она пыталась найти ответ в его лице, часто и долго всматривалась в глаза, надеясь определить его отношение к происходящему, но терялась только в догадках. Он наверняка и сам не знал, радоваться или нет. Во всяком случае, ей уже было очевидно, что Том не ожидал такого будущего для себя, и можно было смело предположить, — вряд ли это был восторг, судя по тому, как часто он внимательно и напряжённо вслушивался в её рассказы, а после впадал в глубокую задумчивость. Было ли ему лучше в своём настоящем? Наверняка. Там он хотя бы был в курсе всего и до недавнего времени пребывал в уверенности в своих действиях и выбранном пути, пока, не оказавшись здесь, не понял, что все решения вели к тому Волан-де-Морту, что гоняется за Гарри, видя в этом самую важную и великую цель. Разве это сделает его великим? Превосходным?       Гермиона посмотрела на Тома и после нескольких минут тишины произнесла:       — Ты рад?       — Что это ты? — переспросил он невозмутимо и тут же легко добавил, дёрнув бровью: — Да.       — Я не об этом, — слабо качнула головой Гермиона. — Что здесь оказался, ты рад?       И он ничего не ответил.       Она ждала несколько минут, наблюдая, как тёмные глаза постепенно погружаются в омут каких-то воспоминаний и размышлений, а затем тонут где-то далеко и, скорее, не в этом времени, и ей стало понятно, что на это Том не скажет ничего — может быть, и сам не знает.       Но было достаточно знать то, что он рад именно ей, когда на месте Гермионы мог оказаться кто-то другой. Но может ли она сказать, что рада именно ему?       Перед ней без дыхания лежит волшебник; кровь, недавно бежавшая из-под затылка, застыла и больше не струится к уже пропитавшемуся ею воротнику; едва тёплая ладонь сжимает её пальцы, внушая чувство живости и настоящего, а она?..       Сейчас её пальцы сжимают чужую ладонь, а стеклянные глаза пытаются разглядеть невидимое и спрятанное от взора, но вот ладонь резко отпускает, исчезает, словно её и не было, оставляя только привкус чего-то тёплого и необходимого, к чему оледеневшие пальцы тянутся и пытаются дотронуться.       Она чувствует, как рядом с телом Кормака кружит магия, мечется и что-то проверяет. Кожа пытается нащупать импульс, разряд, губы готовы снова отдать серебристую нить, лишь бы происходило взаимодействие с источником спокойствия и жизни, но не может зацепить ничего подобного, ощущая лишь напряжение и раздражение.       — Том!.. — срывается с губ, и, слово в молитве, продолжает звать его.       В ответ тишина и не малейшего прикосновения.       На её глазах голова Кормака сдвигается, обнажая кровавый сгусток на левой части затылка, куда пришёлся удар, отчего она сглатывает и, судорожно вздыхая, прикасается ладонью к губам, чтобы остановить крик, готовый вырваться из груди.       — Том!..       Ей жизненно важно услышать голос, понять, что она не одна, что не лишена помощи и какой-то поддержки. Перед глазами снова встала погоня, когда Том дёрнул её в неизвестный тоннель и уволок во тьму, после которой они оказались в Лондоне, в гостинице, где впервые ощутила желаемое тепло, перемешанное с жестокостью его нрава. Тогда она пожелала выйти из игры, ослушавшись его указаний, не провалившись в сон, чтобы закончить тот ужасный день. Он был зол, ужасно зол, хватаясь за горло, не давая вдохнуть и крупицы воздуха. Но почему? Разве это было не в её голове, чтобы он смог изменить всё, что угодно? Разве не он был властелином той жизни, что крутилась в замкнутом круге две недели? Почему он вышел из себя, будучи способным воплотить свои планы в следующем, после следующем или когда, не известно, дне? Или это, всё-таки, было не в её голове?       Его ладонь прикоснулась к щеке, наделяя необузданным теплом, к которому Гермиона была не готова. Сущность нестерпимо затрепетала, желая обхватить источник волшебства, задыхаясь от силы и давящего превосходства. Пальцы коснулись шеи, напоминая ужас, пережитый чуть больше месяца назад, и она невольно встрепенулась, пытаясь отгородить себя от хватки, но ладонь нежно просочилась к затылку и настойчиво потянула вперёд, а шёпот разразил тишину, воцарившуюся до недавнего времени в ушах:       — Он жив.       Гермиона снова выдыхает, не веря слуху, а лишь глазам — спутанные кучерявые волосы были окрашены в бордовый цвет, а сам волшебник оставался неподвижным. Нет, она убила его, он не жив.       Раздаётся тихий стон, на который Гермиона получает в ответ ещё больше тепла, разливающегося в крови, стремительно проникающего в каждый волокон нерва, но осознание отторгает его, не поддаваясь чужим манипуляциям — не хватает сил, чтобы вырвать ужас, вызванный деянием.       Ей вспомнился день, когда она узнала, что Том не простой волшебник, попавший в капкан времени повторяющегося дня, а именно юный Волан-де-Морт, обладающий крестражем, на котором запечатлена тёмная магия, и по иронии судьбы нашла и под его влияние попала именно Гермиона. В тот вечер он увёл её в Лондон, знал и чувствовал, как ей больно и тяжело от осознания, что всё это время была под натиском волшебного призрака, который сейчас стал телесным волшебником, переместившемся из своего времени в её настоящее. Именно из-за Тома она подверглась испытаниям того и других дней. Именно из-за него в её груди появилась трепещущая и постоянно беснующая магия, желающая притянуться к самому тёмному волшебнику её времени. Именно из-за него она не переносит общение ни с друзьями, ни другими людьми, имея странное чувство, что вокруг неё собрались волшебники, от которых можно ожидать любой выпад, который в корне ей может не понравиться. Например, как сейчас. И бегая от ужаса пережитого, она невольно убивает студента, оказываясь в той же ситуации, что и со слизеринцами, временная смерть которых основательно испортила не только день, но и дальнейшую жизнь, внедряя в сознание и память такие вещи, переживания от которых чуть не свели с ума. И это всё из-за Тома.       Во всех ситуациях он по-хитрому выходил в свете спасителя и помощника, в то время как сам же создавал и выстраивал для неё этот ужас.       — Я тебя ненавижу! — срывающимся не своим голосом восклицает Гермиона, искренне веря этому чувству — у неё были все основания ненавидеть.       Том не появляется, но по-прежнему держит рукой, опуская чуть ниже, к шее, чтобы обхватить горло. Она чувствует, как пальцы смыкаются, натирая нежную кожу, а тёплое дыхание врезается прямо в лицо.       — Ты не убила.       Голос звучит жёстко и непоколебимо, словно пытается разорвать барабанные перепонки, но та сглатывает липкую слюну и сквозь слёзы бессильно мямлит:       — Я убила! Убила! Я… я не смогла… пересилить…       Всё меркнет в незыблемой темноте, а слова беспорядочно слетают с губ, лишённые какого-либо здравого смысла.       Ладони сползают на плечи, больно хватают, дёргают наверх, и, как марионетка на ваге кукловода, Гермиона поднимается на ноги и чувствует, как руки обхватывают в кольцо и прижимают к влажному плащу, неприятно защекотавшему раздражённые от слёз щёки. Волшебник резко дёргает за волосы, поднимая голову кверху, прижимается к губам и медленно вдыхает магию, заставляя тело трястись, как в лихорадке. Становится легче, туманится рассудок, но изнутри так и вырываются обидные слова, кричащие о ненависти и жестокости, отчего Том с жадностью сдавливает сильнее, перекрывая поток воздуха, пока в лёгких не осталось ни крупицы, как и гнетущих мыслей в голове. Стенки начинают гореть и ужасно болеть, ладони нащупывают грудь и пытаются оттеснить волшебника, но он, как скала, замер на месте, не давая сделать даже полшага назад.       Тело становится ватным — кажется, как будто его обожгли изнутри и пронзили чем-то острым и ковыряют ноющую рану, расползающуюся во все стороны. Ещё немного и Гермиона готова лишиться чувств, но вдруг крепкая рука отпускает, губы ощущают прикосновение прохлады, а в глазах начинают плясать чёрные тени, призывая забрать ещё больше волшебства, так жизненно необходимого для того, чтобы быть спокойной.       Туманный взор выискивает тёмные глаза, чтобы вкусить магию, но перед ней остаётся пустота, и лишь охладевшие липкие пальцы чувствуют присутствие рядом. Почему он не даёт увидеть себя? Разве он не понимает, как это важно сейчас?!       Она что-то мямлит об этом, едва шевеля языком, бегает глазами по комнате, выискивая чёрные зрачки, а пальцами больно вонзается в плотную ткань, да так цепко, словно это последние секунды, и всё исчезнет. Ладони настырно притягивают ближе, а невидимый волшебник не сопротивляется — приближается, позволяет хватать себя, терпеливо ожидает, когда дрожащие руки перестанут тянуться к лицу и вонзятся в волосы с судорожным вздохом, слетающим с губ.       Гермиона снова просит показаться, но вместо исполнения желания, чувствует, что тот надвигается на неё, заставляя пятиться назад. Невольно поддаётся, не понимая, зачем это делает, врезается в какой-то угол, а в следующую секунду ощущает, как чужие руки обхватывают, её ботинки отрываются от земли, а сама садится на ровную поверхность.       — Сиди здесь, — слышится рядом, ладони поверх прикасаются к её и разжимают, а затем внутри окутывает пустота, а скребущий гул в ушах усиливается.       Чёрные пятна во взгляде пляшут ещё сильнее, и едва ли Гермиона различает, как бездыханный гриффиндорец начинает трястись, затем его светлая шевелюра поворачивается, а с губ слетает хриплый стон. И в этот же момент она, наконец, видит Тома, наклонившегося к телу, и невольно вглядывается в его волосы, ужасно растрёпанные и настолько кудрявые, словно он только что вышел из парилки. Ей виден только профиль ангельского бесстрастного лица, но вот уголок губы дёргается, и до ушей доносится давящий шёпот:       — Очень жаль, что не она убила тебя. Умереть от удара в тысячу раз безболезненнее, чем от моей руки…       Хриплый стон проносится по всей комнате громче и оглушительнее — он ужасно сдавливает барабанные перепонки, и Гермиона медленно поднимает руки, чтобы закрыть уши, но не может дотянуться, словно только что из неё высосали все силы и оставили брошенной куклой, лишив координации.       — Зачем преследуешь её, ублюдок? — снова различает тихое шипение Тома. — Она разве что-то тебе должна? Отвечай!..       Уши закладывает ещё сильнее, как только раздаётся дикий нечеловеческий крик. Гермиона в очередной раз пытается избавиться от давящего гула, но руки непослушно вздымаются к плечам и снова ослаблено падают на колени.       Крик превращается в прерывистые стоны, и та смутно видит, как Том небрежно заламывает кисть Кормаку, с ненавистью выгибая в неестественное положение. Он снова кричит, ещё пронзительнее, чем прежде, затем судорожно выдыхает под звук шипения:       — Ты больше не подойдёшь к ней, не встретишься взглядом и даже не посмотришь в её сторону…       — К-кто ты? — сипло спрашивает Кормак, наконец, поднимая руку с пола, пытаясь схватиться в ладонь, что больно удерживает его.       Гермиона видит, как уголок губ поднимается вверх, а сменившийся на сладкий голос ещё тише отвечает:       — Я тот, кто убьёт тебя, если твой взгляд хотя бы мельком скользнёт по ней. И не об угол полки, а куда больнее и мучительнее. И да, я не дам тебе потерять сознание, уяснил?       Затем Том резко отшвыривает от себя кисть, поднимается на ноги и тихо фыркает:       — Кому-то расскажешь, и не успеешь моргнуть, как окажешься в моих ногах.       — Мне нужна помощь… — тихо постанывая, шепчет в ответ тот.       — Помоги себе сам, — жёстко бросает Том, отворачиваясь, и Гермиона ощущает, как от пустого взгляда в её сторону всё нутро начинает полыхать огнём.       Она останавливает на чёрных зрачках завороженный взор, больно сглатывает и таит дыхание, боясь лишний раз колыхнуть воздух, витающий между ними. От него не исходит ни одна эмоция, и Гермиона не может понять почему. Почему все эти дни и недели она прекрасно различала его настроение, состояние, а сейчас словно зияла дыра, словно действие магии прекратилось, исчерпав себя?       И от этой мысли становится страшно. Неужели он смог избавиться от этого? Неужели он смог избавиться от неё?       Невыразимый ужас застревает комом в горле. Ещё ужаснее, чем от мысли, что она убила человека. Ещё страшнее, чем осознание, кто перед ней. Ещё невыносимее, чем жить постоянно в одном и том же дне.       Теперь Гермиона не может вдохнуть и думает, что лучше умереть, чем переживать проявляющуюся в ту же секунду боль. Воображение молниеносно рисует, как Том меняет течение установившейся жизни, нагло использует её и остаётся ничем неудержимым — сам по себе, как и хотел.       Но разве не она недавно думала, что ненавидит его? Разве не она жалела, что судьба подкинула такой подарок?       Казалось, Том вычитывает всё во взгляде, немного хмурится и зачем-то быстро подходит к ней, неожиданно обхватывает рукой за спину и, придерживая за талию второй, поднимает со стола. Гермиона не сразу понимает, что он несёт её к выходу, но осознаёт лишь тогда, когда дверь аудитории хлопает, а спустя некоторое время ботинки касаются каменного пола, но она едва удержала равновесие и сейчас пытается выпрямиться.       Странное чувство, как песчинки из песочных часов, просачивается в грудь. Несносный поток тепла и заботы окружает тело, обнимает за плечи, а спустя мгновение Гермиона понимает, что это не её ощущения, а чужие. Они едва сдерживаются, но всё равно выплывают на поверхность и пронзаются в артерии, смешиваясь с кровью, заставляя сердце трепетно биться и плавиться в нежном потоке.       Внезапно с головы до ног проходил холодок, а затем появляется странное ощущение, что на неё вылили ведро ледяной воды. Гермиона оборачивается и не видит рядом Тома, хоть и чувствует его руку на плече, а когда взгляд упал на собственные ладони, то не увидела и их, осознавая, что он наложил дезиллюминационные чары.       Она не заметила, как оказались у Выручай-комнаты. Кажется, они были в нескольких шагах от неё, но на самом деле прошли приличный путь с третьего этажа до заветной стены, скрывающей хорошо защищённое место от чужих глаз.       Том толкает дверь и пропускает вперёд, но, видя, как она замешкалась, хватает за руку, заходит первый и ведёт за собой вглубь комнаты. Под его напором Гермиона резко разворачивается лицом, скользит по ничего не выражающим глазам и останавливает на них взор, не имея представления, что сказать и как реагировать. Внутри перемешалось столько разнообразных эмоций, что в них проще захлебнуться, чем выразить хотя бы одну из них. Нервы натягиваются, как струны, ожидая хоть какую-то реакцию волшебника, но он замер, как скульптура, лишь едва заметно поджимая тонкие губы.       Гермиона делает короткий вдох, приоткрывает рот, но говорит не сразу, замечая, как моментально заслезились глаза.       — Я… я испугалась.       Однако Том не двигается и ничего не отвечает, словно ожидает чего-то другого.       — Ты же знаешь, что это приводит меня в ужас! Тем более… тем более от… просто в ужас! Я не смогла!..       Слёзы скатываются вниз, и Гермиона опускает глаза, на мгновение зажмурив их. Ладони отпускают плащ, чтобы притянуться к лицу и стереть солёную воду, но в этот момент она ощущает, как Том кладёт руки на плечи, приближается вплотную и под поднятым пристальным её взором выпрямляется, чуть приподнимая голову.       — Почему ты молчала? — задаёт неожиданно вопрос.       — Я… я не считала, что это важно тебе и… в конце концов, это моя проблема, — сглатывая, объясняется Гермиона, чувствуя себя ребёнком, провинившимся перед родителем.       — Раньше ты тут же звала на помощь, совсем не заботясь, что это только твоя проблема.       Она поднимает взор и заглядывает ему в глаза так, словно он только что жестоко оскорбил её.       — Ты больше не здесь…       — Но чувствую не меньше, а то и сильнее, — заканчивает за неё Том.       Гермиона открывает рот, чтобы ответить, но замирает, не зная, что сказать. Нервы тянутся ещё сильнее, и одна струна лопается, как только та замечает проявляющуюся улыбку на губах.       — Знаешь, Гермиона, — заговорил он, поднимая глаза к потолку, а затем медленно возвращая к ней взгляд, — если бы не это, я бы не пришёл в это время. Но и этого вообще не было, если бы ты сказала о проблеме ещё раньше.       Гермиона прижимает ладони к пылающим щёкам и обращает внимание, как Том внимательно проводит взглядом этот жест.       — И… как ты это представляешь себе? Нужно было прийти сюда и сказать, что меня достают?       — Прийти и сказать, — слабо кивает Том, на секунду чуть сощурив глаза.       — Послушай, — нервно сглатывая, слабо отвечает та, отступая на шаг и обнимая себя за плечи, — если бы не ты, то ничего вообще бы не было никогда.       — Откуда такая уверенность? — сдержанно отзывается Том за её спиной.       — Просто чувствую, — ненадолго обернувшись, говорит Гермиона и закусывает губу, услышав, как тот делает к ней шаг.       — Ты ненавидишь меня, — с усмешкой бросает в ответ Том, отчего та опять оборачивается и сильнее обнимает свои плечи. — Ну же, скажи это! Скажи это вслух ещё раз.       Она приоткрывает губы, но не произносит и слова.       — Скажи, — чуть надавливает на голос Том, делая ещё полшага к ней.       Гермиона мотает головой и принимается снова кусать губу.       — Я знаю, почему не скажешь, — слабо улыбается он. — Потому что знаешь, что соврёшь, а потом будет больно.       Она опускает голову, вспоминая жалящее чувство в груди после лживых слов, и глубоко вздыхает, чувствуя опустошение внутри.       — Тогда скажи, почему тебе стало больно, как только в голову пришла глупая мысль, что я избавился от тебя?       — Я… — начинает, но запинается, выискивая в себе ответ.       — Ты привязалась ко мне?       Гермиона поднимает взор и ощущает щекочущую неловкость, которая стремится сжечь кожу и проникнуть внутрь.       — Да, — находя в себе силы признаться, отвечает и тут же отворачивается, но Том останавливает её и заставляет посмотреть ему в глаза.       — Так с чего ты взяла, что я не смог? С чего ты взяла, что твои проблемы меня не интересуют? С чего ты взяла, что я решил оставить тебя?       Гермиона невольно хмурится, чувствуя, как неловкость превращается в растерянность.       — Это напоминает мне тот раз, когда… когда ты заставлял меня влюбиться в тебя, а потом я узнала, что ты был призраком, которому только это и нужно было.       — Я уже не призрак, и не думай, что я говорю всё это, преследуя какую-то цель.       — А зачем тогда?       — Чтобы облегчить твою жизнь, — легко отвечает Том, наклоняя голову вбок.       Гермиона впадает в ещё большую растерянность, но находит, что ответить.       — Облегчить мою жизнь? Для чего?       — Чтобы облегчить свою.       Она ощущает, как на ладони, обнимающие плечи, ложатся его руки. Она ждёт и готовится, как стремительный поток магии скользнёт к ней в грудь, пронзит нервы и отравит кровь, потому медленно закрывает глаза, но проходит несколько секунд, и ничего не происходит. Затрепетав ресницами, Гермиона приподнимает веки и видит перед собой смеющийся взор, а затем чувствует, как тонкие губы прикасаются к щеке и неторопливо скользят к уголку рта, обнажая улыбку чуть сильнее.       — У меня… нет сил, чтобы… дать тебе магию, — слабым голосом возражает она, но впитывает в себя странное ощущение от того, что Том никогда так аккуратно и крадучись не пытался завладеть волшебством — всегда это было либо резко, либо неожиданно, либо жадно.       — А я не прошу, — коротко отвечает он, откровеннее обнажая смех в тёмных глазах, от чего Гермиона широко распахивает свои и впивается туманным взглядом.       Его губы прижимаются к её, захватывают нижнюю, слабо оттягивают и медленно отпускают, возвращая на прежнее место. Гермиона приоткрывает рот, ощущая, как превращается в топлёное масло, и не может отвести взгляда от заблестевших глаз.       — Что ты делаешь? — спустя несколько секунд выдыхает она, наблюдая за самодовольным взором, опущенным на неё.       — Тебе рассказать, как это называется? — смеётся в губы и заново дёргает нижнюю. — Ты серьёзно не знаешь?       И Гермионе становится так же смешно, как и ему. Не веря своим глазам, она закрывает их и не скоро возвращает к нему взгляд, пытаясь прожевать в затуманенном сознании происходящее.       Том продолжает играться: медленно вонзает пальцы в каштановые волосы, очерчивает носом невидимые линии по расслабленному лицу и захватывает приоткрытые, изгибающиеся в слабой улыбке губы, время от времени мягко врезаясь зубами, сдерживая в них дрожь.       Вдруг в сознание, как кинжал, вонзается мысль, и Гермиона чуть отворачивает голову, неожиданно спрашивая и ощущая, как от волнения мгновенно пересохли губы.       — Что я должна сделать?       — О чём ты? — спрашивает Том, носом поворачивая назад её голову.       — Ты чего-то добиваешься от меня своими… действиями, — неуверенно отзывается Гермиона, пытаясь не смотреть в тёмные заинтересованные глаза.       Он тихо смеётся, на секунду закусывает её беззащитную губу и коротко отвечает:       — Ничего.       — Не лги, Том, — выдыхает та, пытаясь не поддаваться на сладкую уловку.       — Разве ты почувствовала, что мне больно сейчас? Нет. Значит, я не солгал.       И Гермиона не сдерживается, поднимает глаза и встречается со смеющимся манящим взором.       — Если бы мне нужно было что-то от тебя, то воспользовался бы магией — это проще простого.       — Но… зачем тогда?..       — Просто хочется, — сверкая глазами, с усмешкой перебивает Том и прижимает её к себе крепче.       Гермиона не может скрыть изумление и блуждающую улыбку, появившуюся на губах, но тут же слабо качает головой и медленно проговаривает:       — Ты шутишь.       — Почему ты так реагируешь? — тем же тоном спрашивает Том, оглядывая светлое лицо озорным взором.       — Твои… порывы меня пугают, — ещё ярче улыбается Гермиона, пытаясь спрятать губы, но ничего не получается.       — Меньше болтай, больше будут радовать, — странно усмехается он и прикасается ко лбу, затем медленно шёпотом ей в губы добавляет: — Иначе я могу изменить решение, потому не вынуждай — что-то мне подсказывает, я этого не хочу.       Гермиона немного хмурится, но ощущает, как по коже начинают бегать мурашки, сердце готовится сделать кульбит, а к подсознанию, как Том к губам, подкрадывается восторг.       — Том, не играй со мной, — молящим голосом просит она, однако сдерживает касание. — Если это не по-настоящему…       — Разобью тебе сердце, я знаю, — быстро перебивает и приоткрывает пересохшие губы.       Гермиона трясётся и сдерживает смех. Она не верит в происходящее, кажется, это сон или иллюзия, но точно не жизнь. Что с ним? Неужели он, наконец, совладал с собой, принял неизвестные ощущения и нашёл в этом больше плюсов, чем минусов?       Без магии и тепла, без жадности и неразумности пробудил в ней кипящий вулкан с горящей, медленно стекающей лавой, плавящей все внутренности и душу.       И она плавится от восторга ощущений, что сейчас испытывает Том. Все рецепторы различают человеческое тепло, тело желает раствориться в сладкой отдаче её чувствам, витающим и томящимся уже долгое время и теперь открывшимся без привычного волшебства. В эту же секунду ей хочется закричать, жадно вцепиться и не на секунду ни за что не отпускать, различая точно то же самое в нём.       Он ослабляет захват, медленно дышит и странно улыбается в губы, завороженно глядя сверху вниз на миловидные очертания. Затем рука проскальзывает под волосами и притягивает Гермиону к плечу, а сам касается щекой копны волос и прижимается, поднимая туманный взгляд на стену, начиная переминаться с ноги на ногу, тем самым заставляя и ту сдвинуться с места.       — Это будет ещё один наш маленький секрет, — тихо и медленно произносит он задумчивым тоном.       Гермиона поднимает руки выше и обхватывает Тома за шею, согласно протянув в ответ, затем аккуратно переставляет ногу в сторону, слабо качнув плечами и возвращая в обратное положение. Через секунду повторяет снова, словно покачивается под неслышимую музыку, от чего Том сначала немного отпрянул, не поддаваясь жесту, но на следующий раз повторил её шевеление и тоже переставил ногу чуть дальше.       — Что ты делаешь?       — Тебе рассказать, как это называется? — издаёт слабый смешок Гермиона, отпрянув от плеча, чтобы заглянуть в тёмные глаза.       Том сначала вздёргивает бровь, неожиданно дарит слабую улыбку, заставляет Гермиону покачиваться сильнее, потом перехватывает одну ладонь, поднимая вверх, и кружит волшебницу вокруг, после чего хватает за другую руку. На второй раз она начинает тихо смеяться, а на пятый закатывать глаза от хохота, с искренним удовольствием позволяя дёргать и кружить себя, терять каждый раз равновесие, наблюдая, как Том тихо посмеивается над её ребячеством. В этот момент она почувствовала себя самой счастливой, беззаботной и живой. Все ужасы и проблемы моментально вылетели из головы, оставляя детскую радость, веселье и восторг. Звонкий смех врезался и отлетал от стен, наполняя комнату чем-то умопомрачительно сладким и пьянящим.       Она ощущает безмятежность, наполненность чувствами, искреннее обожание и сильную привязанность, нисколько не зудящую, а наоборот, ласковую и нежную. Её словно вырвали с этой планеты и закинули в сказку, где всё заканчивается хорошо и счастливо. Там не может быть плохих концовок. Она в сказке, потому что только там Том будет танцевать с ней под неслышимую мелодию, отдалённо звучащую в их головах.       Вскоре Том крутанул последний раз, тут же поймал в руки и прижал к себе, замедляя покачивания и сводя их на нет. Гермиона, успокоившись, опускает глаза на пол и глубоко вздыхает, чувствуя, как рассыпаются радостные ощущения, ставшими впоследствии ярким воспоминанием. В голову медленно возвращается тяжесть дней и сложившихся обстоятельств, но слабая, хоть и грустная улыбка не сходит с лица.       Они молчат долго, замерев на месте, затем Том отстраняется и спокойно спрашивает:       — Тебе лучше?       Она кивает, а гнетущие эмоции снова подступают к горлу, образуя комок.       Некоторое время они продолжают стоять молча, затем Том отпускает её, едва слышно вздыхает и отходит к креслу. Гермиона видит, как с каждым его шагом мир сыпется на мелкие кусочки, окрашенные в тёмные оттенки, пространство бледнеет, и сказка испаряется.       Это реальная жизнь, и здесь предусмотрены плохие концы.       Она наблюдает, как ровное лицо немного хмурится, а тёмные туманные глаза перестают блестеть, рассеянно глядя на неё. В душе мелькает чужое сожаление, перемешанное с лёгким раздражением, которое мгновенно хочется убрать.       Нет-нет-нет! Она не хочет, чтобы он сожалел о недавнем порыве, потому подходит, опускается перед ним и хватает за руку, ловя пустой, лишённый каких-либо эмоций взгляд.       Гермиона пытается дать толику тепла, заставить его поддаться ей, и на свои попытки получает лёгкую полуулыбку, но глаза так и блуждают в безжизненной пустоши, в которой ей явно нет места. Там никому нет места, кроме него самого.       И сейчас Гермиона понимает, что игра Тома, окружившая её со всех сторон, не с ней, а у него — с самим собой. Нужно лишь помочь победить ему в этом.       Она медленно складывает свободную ладонь на штанину, ведёт по ней вверх и цепляет холодные пальцы руки, лежащей на бедре, замечая, как пустой опущенный на неё взгляд начинает загораться любопытством.       Она вымученно улыбается ему, притягивает пальцы ближе, чтобы обхватить ладонь, и наблюдает, как уголки тонких губ пару раз дёргаются.       — Понимаешь, с кем связываешься? — звучит задумчиво и легко, но таит какую-то загадку.       Гермиона на пару секунд опускает голову, чувствуя, как хочется закричать во всю глотку, но вместо этого спокойно отзывается:       — Расскажи мне всё, что считаешь нужным. Я помогу.       Том в удивлении приподнимает брови и чуть наклоняется к ней, но та не сдвигается с места, а лишь прислоняется щекой к коленке.       — Я сделаю, что скажешь, — добавляет ко всему, затаив дыхание.       Она выжидает столько, сколько требуется Тому сложить что-то в своей голове и решиться на какой-то шаг, наблюдает, как тёмные глаза мимолётно пробегаются по комнате, возвращаясь к ней, чувствует чужое колебание и сомнение, затем ловит резко изменившийся на самодовольный взгляд и завороженно прислушивается к мягкому тембру голоса, произносящему слова:       — Поднимайся, сядь сюда.       Гермиона опирается на ногу, встаёт с пола, выпрямляется и аккуратно садится на указанный подлокотник, устраиваясь поудобнее. Неожиданно Том притягивает ближе, сверкая глазами, закусывает губу, пытаясь спрятать слабую улыбку, и медленно произносит:       — Раз ты согласилась, я дам то, что ты хочешь, но теперь назад пути нет.       У Гермионы снова складывается впечатление, что её обвели, переиграли и вытянули то, что ему было нужно, но на фоне ожидаемого это показалось ничем, может быть, не такой высокой ценой.       — Я расскажу кое-что, ты будешь знать больше, но прежде… — Том нарочно делает паузу, задумываясь на мгновение, затем чуть щурит глаза и с тенью игривости в голосе заканчивает: — но прежде докажи, что я действительно тебе нужен.       Гермиона чувствует подступающее изумление, но быстро берёт себя в руки, чуть наклоняется к нему и спрашивает:       — Ты серьёзно?       — Ты же хотела серьёзно, — доверчиво отвечает он, — и я решился дать тебе попытку.       — Я не хочу, чтобы это выглядело, как договор, — она опускает грустный взгляд вниз и тяжело вздыхает.       — А это не договор, Гермиона, — улыбчиво отвечает Том, притягивает к себе, заглядывая в заискрившиеся глаза, и прикасается губами к её, добавив: — Я тоже серьёзно.