Прежде чем мы проиграем

      — Странно, что я вспомнила об этом месте только сейчас, — уверенно лгала Гермиона, осторожно заходя в гостиную, с которой было связанно слишком много воспоминаний.       — Здесь вполне уютно, — слабо улыбнулся Гарри, пересекая порог комнаты следом за подругой и внимательно разглядывая обстановку квартиры. — Как раз две комнаты: одна для тебя, а другая для меня. Уверена, что твои родственники не вернутся?       — Это квартира бабушки, а она умерла, после чего квартира стала принадлежать маме. А ты сам знаешь, где мои родители, — безжизненным голосом отозвалась Гермиона, поворачиваясь лицом к Поттеру. — Так что располагайся с удобством. Надо будет что-то придумать с едой…       — Только не говори, что ты собралась в магазин — на тебе лица нет! Тебе следует отдохнуть и…       — Гарри, не надо со мной нянчиться, как с ребёнком. Мы потеряли всё, что у нас было: ни палатки, ни лекарств, ни вещей. Так или иначе, нам придётся выбраться из дома, хочешь ты этого или нет. И чем быстрее это произойдёт, тем лучше будет для нас, — твёрдо возразила Гермиона и, скрестив руки, прошла мимо друга к выходу из комнаты.       Всё это время Том стоял, облокотившись о столешницу, понурив голову, и вслушивался в разговор в гостиной, и когда заметил Гермиону, немного встрепенулся.       — Хорошо, но в магазин пойду я, — появился из комнаты Поттер, догоняя подругу, чтобы видеть её.       — Как пожелаешь…       — Гермиона, ты же поняла, где находится чаша?       — Сейф Лестрейнджей, — кивнула она, почему-то испытывая такое откровенное безразличие ко всему, что даже Том не совсем понимал, что с ней происходит.       — Нам нужно придумать, как попасть туда и…       — Гарри Поттер, ты шутишь? — с тенью ядовитой насмешки воскликнула Гермиона и засмеялась. — Как ты собираешься попасть в Гринготтс?       — Твой пессимизм мне не нравится, — немного подумав, отозвался Поттер, слегка нахмурившись.       — Это реализм, Гарри, — устало отозвалась та, и любой намёк на смех в голосе исчез, словно его и не было.       Том немного отступил в сторону, чтобы лучше видеть лицо Гермионы, замечать её эмоции, которые, по ощущениям, ему совсем были не понятны. Да, явно среди всего внутри её разрывала прожигающая ненависть, которая словно вырезала на лбу страшное слово «месть», но что это за отчуждённость?       Она выглядела так, как будто ей стало абсолютно всё равно.       Что она надумала или какие мысли вертятся сейчас в её голове, впуская в кровь отравляющий яд мести, которая почему-то не трепещет чувства Тома, чтобы притянуться к ней и загладить их?       — Там, в подвале, был мистер Олливандер и Полумна, — тихо заговорил Гарри. — Они просидели не один месяц.       Он ждал, когда Гермиона что-нибудь скажет, но она отвернулась к столешнице, схватила чайник, чтобы налить воду, и спустя несколько мгновений спросила:       — Что-нибудь узнал от них?       Поттер нахмурился ещё сильнее, обошёл Гермиону, чтобы поймать её взгляд, и, коснувшись плеча, спросил:       — Что с тобой, Гермиона?       — Ничего, — тут же сдавленно отозвалась та, и в этот момент Том почувствовал, как что-то слишком мощное и тяжёлое пытается пошатнуть её опоры и ворваться, как смерч, внутрь.       — Почему ты не спрашиваешь: что с ними?       — Что с ними? — эхом повторила его вопрос Гермиона, по-прежнему не глядя на друга, ставя чайник кипятиться.       Поттер тяжело вздохнул и на несколько мгновений прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями, затем снова положил руку на плечо подруги и начал говорить:       — Гермиона, я знаю, что Лестрейндж тебя…       Та резко вздрогнула, отшатнувшись от Поттера, посмотрела наконец ему в глаза и, не сдержав себя, закричала:       — Ты ничего не знаешь, Гарри! Не говори, что ты знаешь! Тебя не пытала эта сука!..       У Поттера чуть ли глаза на лоб не полезли, когда он услышал, как та начала браниться, всплёскивая руками, а Том едва подавил желание по велению магии оказаться рядом с ней, чтобы подавить начинающуюся истерику: внутри неё треснули опоры, и реки ненависти и боли хлынули в душу, заполняя все внутренности гнилой водой.       —…эту тварь я уничтожу собственными руками!..       — Гермиона! — бросился к ней Поттер, серьёзно обеспокоившись, однако та со всей силы оттолкнула его.       — Не трогай меня! Ты совсем ничего не знаешь! Не знаешь!..       Она тут же спрятала ладонями глаза и отвернулась, закусив палец, чтобы не закричать и не броситься в слёзы.       — Гермиона, я… — осторожно начал Гарри, полностью поражённый происходящим, но больше не решился к ней подойти.       — Оставь меня, — грудным голосом потребовала та, затем тряхнула копной волос, запрокинув голову назад, словно заставляя слёзы закатиться обратно, и резко бросилась в спальню.       Поттер простоял некоторое время неподвижно — Том видел, как шестерёнки в его мозгу лихорадочно крутились, что-то соображая, — затем он вытащил из своего мешочка мантию-невидимку, медленно прошёл к выходу из дома и, обернувшись в сторону спальни, крикнул:       — Я добуду еду. Скоро вернусь.       Гермиона ничего не ответила, и Гарри толкнул дверь и вышел на улицу.       Как только в доме повисла тишина, Том тихо прошёл к спальне и зашёл внутрь, увидев Гермиону, стоящую напротив окна. Со скрещенными руками на груди она смотрела на улицу сквозь белоснежный тюль, сдерживая в стеклянных глазах слёзы, и что-то шептала себе под нос — совсем как в тот раз, когда узнала, что Поттер является крестражем и не могла свыкнуться с этой мыслью.       Том тихо запер дверь в комнату, снял дезиллюминационные чары и поравнялся рядом с Гермионой, также посмотрев на улицу, полностью копируя её позу.       Он не знал, откуда в нём берутся знания о психологии человека, но почему-то во всех ситуациях прекрасно видел, как следует поступить, чтобы добиться от человека того, что ему было нужно. Том был абсолютно уверен, что бессмысленно бросаться к Гермионе с утешениями, более того, она точно отказалась бы от его тепла, пребывая в объятиях обжигающей ненависти и боли.       Это явно не то, что ей нужно.       Поэтому он оставался неподвижным, ожидая, когда та заговорит первой — обычно люди, пребывая в долгом молчании, всегда говорят в первую очередь то, что их больше всего беспокоит.       Прошло несколько минут, и Гермиона наконец поднесла ладонь к лицу, вытирая оставшиеся слёзы, а затем повернула голову к Тому и с лёгкой улыбкой произнесла:       — Я не понимаю, что происходит со мной.       Том ничего не ответил, лишь так же повернул к ней голову, продолжая хранить молчание. Тем временем Гермиона обняла себя руками и спустя несколько мгновений продолжила:       — Знаешь, это было больно и… мне показалось, что вся жизнь пронеслась перед глазами. Знаешь, что я вспомнила?       Взгляд Тома стал вопросительным, и он немного больше повернулся к ней, опуская руки вниз.       — Я вспомнила, какой я была до того, как встретила тебя.       — Крестраж или меня?       — Тебя, — тихо отозвалась Гермиона и немного отвернулась, отводя глаза. — Я ожидала чего-то плохого от тебя. Не это.       — И тебя это расстраивает?       — Нет, наоборот. Я рада, что вышло всё именно так, хотя казалось это невозможным. Однако я буду честна с тобой: как же я хотела бы, чтобы ничего из этого не было.       — Почему?       — Это больно, Том, — грустно сообщила Гермиона и с искажённой улыбкой посмотрела в тёмные глаза. — Мне кажется, словно из меня вырвали какой-то кусок — очень важный и как будто бы бесценный — и вместо него вставили что-то другое, совсем противоречащее предыдущему. И это всё какое-то чужеродное: оно постоянно думает и ведёт себя так, как я бы не смогла.       — У тебя шок, Гермиона.       — Наверное, ты прав, но вряд ли ты сможешь понять то, что я пропустила через себя. Я не знаю, как это объяснить, но… мне кажется, как будто я что-то потеряла. Мне настолько плевать, что будет дальше, и сейчас во всём этом я даже не вижу смысла. Я не вижу смысла в том, что мы ищем и уничтожаем крестражи, потому что Гарри — крестраж, и, выходит, его тоже нужно убить. Искать крестражи, чтобы спасти свою шкуру на случай, если у нас что-то не получится? Как, по-твоему, я буду вообще жить? Я потеряю и последнего друга, и тебя — не это ли худшая жизнь? Разве ты не понимаешь, что моё существование станет бессмысленным?       — Тебе не кажется, что ты слишком быстро сдаёшься? — тихо отозвался Том.       Гермиона опустила глаза и пожала плечами.       — Не думаю, что я решила сдаться. Просто здесь есть только один выход — нужно, чтобы у нас всё получилось. Тогда мы выиграем. Если же я останусь здесь, то… я не самоубийца, вроде. Но я не выдержу.       — И правда не похоже на тебя, — усмехнулся Том и пробежался взглядом по комнате.       — Я устала. Эта непонятная беготня, которая в конце будет явно бессмысленной. Мы прожили в палатке больше полугода и ради чего? Уизли ушёл, Гарри в отчаянии, и боюсь представить, что он будет чувствовать, когда узнает, что должен умереть и всё было зря, а что у нас с тобой есть? Ты тоже должен исчезнуть, а получится ли у меня сделать то, что нужно?..       — Ты переживаешь за создание крестража, верно? — наконец догадался Том, глядя, как та начала заламывать руки, с разочарованием покосившись на него.       — Это вряд ли, — качнула головой та, затем сильнее сжала свои плечи. — Я боюсь, что в придачу ко всему сделаю это зря. Мне кажется, вся моя жизнь в какой-то момент полетела в пропасть, а я не могу остановить это, потому что назад пути нет.       — Выход есть всегда, — спокойно отозвался Том, пристально заглядывая в стеклянные глаза. — Просто ты уже выбрала более подходящий тебе. Что тебе мешает отказаться от всего? Бросить Поттера? Не создавать крестраж?.. — Том немного помолчал и ещё тише добавил: — Не идти за мной в прошлое?       Гермиона вздрогнула, невольно отступив на шаг назад, и посмотрела на Тома, как на сумасшедшего, резко возразив:       — Что ты несёшь? Я не могу поступить как-то иначе! Я в любом случае отправлюсь за тобой!       — Почему?       — А это нормально будет, если я прожила всё это зря?! Сделать всё, чтобы мы выиграли, а после на последнем шаге отступить?       — И ты уверена, что не отступишь?       Гермиона плотнее сжала губы, сверкнув глазами, затем твёрдо выдала:       — Ни за что.       Том некоторое время смотрел на неё изучающим взглядом, затем показал насмешливую улыбку.       — У тебя точно шок. Ложись, поспи.       Гермиона тяжело вздохнула и перестала обнимать себя, заметно расслабляясь.       — Просто я ненавижу, когда кто-то касается меня, — выпалила та и задрала рукав на левой руке, обнажая кровоточащие царапины, выведенные острым кинжалом. — Эта сука явно заслуживает смерти.       — Но мои касания особенные, не так ли?       Том медленно подошёл к Гермионе, нависнув над ней, как скала, и осторожно положил ладони ей на плечи, после чего та спустила обратно рукав и, пошатнувшись, прильнула к его груди, закрывая глаза.       — Ты в целом особенный, — с каким-то облегчением отозвалась она, упираясь в него лбом.       Том аккуратно обнял её, слабо прижимая к себе, словно она хрустальный бокал на тоненькой ножке, и упёрся подбородком в макушку, задумчиво посмотрев куда-то в сторону.       Что бы она сказала, если бы узнала, какие в предыдущих жизнях у них были отношения? Подумала бы она об этом так же, как он?       Это так странно и противоречиво — осознавать, что буквально одну жизнь назад Том не стоял так с Гермионой, не обнимал, не успокаивал и не пытался чем-то помочь в преодолении трудностей. Так необычно представлять, как он мог бы её за что-то пытать или наказывать, какими-то происками вытягивать информацию, насильно держать подле себя и постоянно жить в сомнениях и ожидании предательства, пытаясь просчитать все возможные её ходы для отступления.       Если бы знать: в какой момент всё накренилось?       Воспоминания о тонком пучке нитей, увиденном им, когда он без чувств валялся на постели, взирая на высокий потолок комнаты, с недавних пор не давали ему покоя. Было ли это правдой или фантазией воспалённого мозга от шока и усталости? Было ли то самое вещество реальным, спустившимся к нему, или он всего лишь воображал, как ребёнок перед сном, визуализируя в своей голове красочные картинки? Да и как он понял, что именно означает эта субстанция?       Хотя Гермиона однажды сама впервые вытянула из него мерцающую нить, которая отдалённо напоминала тот самый тонкий пучок, представляемый когда-то им в голове.       Насколько сильно мир полон загадок и тайн, что иногда всё происходящее кажется нелепым неосознанным сном, в котором идёт череда событий, которые по своей сути абсолютно неизменны. Однако Долохов был прав: не важно, что происходит — важно лишь то, как ты это время проживёшь.       Это показалось даже каким-то искуплением за ошибки прошлых жизней, и сердце тронула незнакомая печаль: ведь он даже не вспомнит ничего из того, что было здесь, когда вернётся назад.       Он не вспомнит, как познакомился с Гермионой, улавливая мощь её первоначальной ненависти, зная, как в бешенстве могут сверкать её глаза, насколько она горяча и упряма, как сложно её надломить и убедить в чём-то.       Не вспомнит, как она жадно впитывала потоки его волшебства, каждый раз умоляя о большем, а после, насытившись, растворялась в этом, устремляясь в какую-то мягкую бездну, прикосновения к которой проникали к нему в сердце, и становилось очень тепло — ему казалось, что он перерождается в эти моменты как феникс, набираясь мощью. Как новый глоток жизни, кажущейся прекрасной и совершенной в своём понимании.       Не вспомнит, как они развлекали себя беседами, устроившись в Выручай-комнате — он в кресле, она на диване, — в которых было полно споров и несогласий, но ещё больше стремления понять собеседника и дать возможность высказаться. Он засыпал под слова Гермионы, звучавшие так тихо, словно она сама уже провалилась в сон и рассказывала о том, что видит: её голос визуализировался в разнообразные картинки, превращаясь в сказки, в которых было много оттенков цветов и волшебных звуков. На задворках сознания он боялся, что, проснувшись, не увидит её в комнате, но каждый раз она безмятежно спала, и он курил первую сигарету за день, сквозь сизый дым внимательно изучая разгладившееся после тяжёлого дня матового оттенка лицо, которое было спокойным и умиротворённым только в эти минуты. Он имел странную привычку уходить раньше, чем она проснётся: возможно, не желая, чтобы её новый день начинался с его образа, считая, будто где-то в подсознании он символизирует разочарование и тяжёлое бремя. Ему казалось, тем самым он давал ей несколько мгновений представить, что всё происходящее было всего лишь страшным сном, и он искренне дарил ей эти секунды, полагая, что они куда более весомые, чем часы, проведённые в реальной жизни с ним. И прежде чем уйти, бросал на Гермиону последний взгляд, словно награждая силами на новый серый день, который может стать роковым.       Не вспомнит, как они прожили несколько недель в этой квартире, воссоздавая странную иллюзию семьи, где обязательно были совместные завтраки, обеды и ужины, а после последнего с напускным спокойствием ложась в кровать под тёплое одеяло и прижимаясь друг к другу, нередко начиная с касания губ и заканчивая белоснежным мерцанием в зрачках, искры в которых готовы были посыпаться, как фейерверк. Иногда секс казался ему чем-то нелогичным, и он никогда не хотел бы забыть, как в их первый раз сказал, что это отвратительно. Но чёрт, этого хотелось ещё! Было так непривычно разделять с кем-то спальню, засыпать, обнимая что-то мягкое и тёплое, просыпаться и, возможно, с разочарованием осознавать, что в этот раз ему некуда уходить. Он проводил много времени в гостиной, сидя на диване и ожидая, когда Гермиона проснётся, стараясь сохранить для неё те волшебные моменты, в которых она посчитает миг пробуждения самым прекрасным и не оттягивающим заботами и проблемами. И он часто думал об этом, когда остался один в этой квартире — она стала казаться без Гермионы пустой и безжизненной. Здесь же он провёл самые ужасные дни своего пребывания в этом времени — и даже этого никогда не хотел бы забывать. Воспоминания о самых отчаянных днях календаря приобрели какой-то оттенок меркнущего золота, как у опадающих осенью листьев. Он не хотел бы забывать даже разочарование и боль от одиночества и невозможности прикоснуться к Гермионе снова. Ежедневная тошнота и биение сердца в агонии имели образ чего-то важного и необходимого — того, что он обязан был прожить. Серые дни словно были сложены в какой-то альбом с фотокарточками, который хранился как напоминание о цене, которую ему пришлось заплатить, чтобы всё было сейчас именно так, а не как-то иначе. Что любой мандраж, любая капелька пота, вышедшая из него во время ознобов, как при наркотической ломке, не были пустыми и бессмысленными. Во всём этом был смысл, и теперь казалось, что всё пережитое вело именно к этому моменту жизни. К этому «сейчас», когда Гермиона упёрлась в него лбом, а он аккуратно её обнимает, словно укутывает в какую-то бархатную мантию и прячет от всего мира.       И разве можно видеть всё это бессмысленным?       Даже если у них в очередной раз ничего не получится, есть огромный шанс повторить всё не так, как было тринадцать раз подряд. Он проживает четырнадцатую жизнь, он понял, что так провести этот отрезок времени возможно, и это оставляет надежды, что, если и будет пятнадцатый раз, то он будет схож с этим. И на самый крайний случай он не против прожить жизнь ещё раз именно так и никак по-другому.       Но почему-то внутри сидела уверенность, что это был последний раз.       Том осторожно отстранил от себя Гермиону, не убирая ладони с её хрупких плеч, некоторое время всматривался в тёмные, насыщенного цвета карие глаза и, показав слабую улыбку, наполненную кристально чистой искренностью — вряд ли она хоть раз в жизни видела от него такую, — мягко и уверенно произнёс:       — У нас всё получится, потому что… потому что мы вместе и… наверное, потому что ты мне очень важна.       Странно, но слова дались не с таким трудом, как он себе представлял.       В её взгляде мелькнула тень изумления, но губы быстро вздрогнули, а на глазах отчего-то проступили слёзы. Она искренне улыбнулась и, расплакавшись, сдавленно, словно через ком в горле, пролепетала:       — Ты мне тоже очень важен.       Она снова уткнулась в его рубашку, тихо всхлипывая, на что Том подумал: ей явно следует отдохнуть, насколько она была сейчас впечатлительной. Почувствовав после этого невыразимое облегчение, он крепко обнял Гермиону, прижимая к себе, и медленно прикрыл глаза.       Да, вся жизнь шла именно к этому моменту, и очень жаль, что потом ему этого не вспомнить, зато он может вспоминать и жить этим сейчас, пока они здесь и пока ничего ещё не закончилось.

***

      Поттер вернулся, когда за окном уже было темно; Гермиона давно спала, а Том который час сидел за письменным столом, изучая пергаменты, переданные ему Долоховым. Он постучался в спальню, поэтому Тому пришлось быстро скомкать всё, спрятать во внутренние карманы и наложить на себя дезиллюминационные чары.       Гермиона проснулась не сразу: она лениво вытянулась вдоль кровати, перевернулась несколько раз и лишь потом открыла глаза, сбрасывая пелену сна.       — Гарри? — хрипло отозвалась она, посмотрев на закрытую дверь.       — Я принёс еду и одежду, — сообщил он, и слышно было по звуку, как он прижался к дверному косяку.       Гермиона поднялась, прижав к заплаканным глазам ладонь, словно проверяя, выветрились ли слёзы, подошла к двери и открыла её.       — Как ты? — озабоченно поинтересовался Поттер, внимательно вглядываясь ей в лицо.       — В порядке. Я спала, — кивнула та, выходя из комнаты и проходя мимо друга на кухню.       Поттер бросил мимолётный взгляд на комнату, затем последовал за Гермионой.       — Я взял горячий шоколад и…       — Спасибо, Гарри, но если ты в следующий раз решишь взять шоколад, то мне бери двойную порцию, хорошо? — послышался ответ от Гермионы.       Наступила тишина, в которой Том прошёл к кровати и прилёг на подушку, желая забыться сном, однако мысли о прочитанном не давали ему покоя.       Он узнал, что впервые написал Долохову о том, чтобы тот предупредил его о будущем, которое его ждёт, в красках описал увиденное, Волан-де-Морта, политическую ситуацию в мире и всё, что узнал на тот момент о будущем себе. Как и полагалось, ничего не изменилось, так как это была петля, появившаяся чёрт знает почему, и хоть Волан-де-Морт знал о своём будущем, всё равно не мог сойти с дорожки, не веря в прочитанное. На второй раз Том описал точно то же самое, считая, что один лист пергамента и одна петля были крайне не убедительны.       Однако снова ничего не изменилось — он продолжал становиться Волан-де-Мортом, невзирая ни на что. Тогда Том задумался о роли в этой истории Гермионы, и на протяжении семи жизней изучал события и их последовательность, параллельно отравляя жизнь Грейнджер. В некоторых пергаментах встречались не самые приятные сцены насилия, после которых у Гермионы было нарушено как физическое, так и психологическое здоровье. Это не укладывалось в голове, но он умудрялся наносить увечья настолько изобретательно в ответ на её оскал, что, пока об этом читал, поджимал губы, чувствуя некоторого рода отвращение к самому себе. Хорошо, что в то время она спала, однако Том невольно поднимал на неё взгляд поверх пергаментов и сквозь сжатые зубы нервно проглатывал тягучую слюну, ощущая болезненные уколы по нервам.       Вот такой была её жизнь с ним?       Как она это всё вынесла? Или как он её тогда не прикончил?       Десятки строк о её мучениях стояли перед глазами, стоило ему прикрыть веки. Каждая жизнь была полна жестокостей и пыток, и лишь одна из последующих отличалась: Том попросил Долохова перепрятать крестраж.       Его никто не должен был найти, но… как такое возможно, что его нашла некая Полумна Лавгуд?! Это была самая трагичная петля, в которой Том довёл бедную девочку до сумасшествия, а после всё закончилось тем, что она совершила суицид, не оставив даже записки. История почему-то оборвалась быстрее — странно, но она даже толком не записана наполовину и о многом не было сказано. Последнее, что красовалось на этом пергаменте: «Нужна именно Грейнджер».       Вся мысль сводилась к тому, что только с помощью Гермионы можно прервать петлю, потому что на это нужен сторонний человек, готовый броситься за ним в прошлое, и она единственная соответствовала решению этой проблемы.       Следующие несколько жизней практически ни в чём не менялись, заканчиваясь одним и тем же, и лишь к последнему была жирная сноска: «Ни в коем случае ничего не рассказывай мне об этом! Я не должен ничего узнать о течении истории, пока что-то в ней кардинально не изменится.»       Том, очевидно, в тот раз надеялся на успех своих домыслов, и какое облегчение, что он его достиг! Из истории были вычеркнуты все устрашающие взаимоотношения с Гермионой, преобразуясь в лояльные и даже слишком трепетные, чтобы не улыбаться уголками губ от воспоминаний, как он преодолевал свой рубеж чувств. Он до последнего тешил себя мыслями, что по-настоящему не привязался к Гермионе, попутно убеждая в этом её, но чего стоил её полунедоверчивый и полусаркастичный взгляд, обжигающий так, что после этого вся сущность кричала о том, какой же он дурак! Сначала не уследил за собой, затем ещё долго не верил в это.       Ему вспомнилось, как она удобно устраивалась у него в ногах, кладя голову ему на бедро и мягко обнимая, а его пальцы медленно устремлялись в пушистую копну густых волос и ритмично сминали их, получая от этого непередаваемое удовольствие и расслабление, словно так должно быть всегда. Ему казалось, она готова замурлыкать, а он лишь думал о том, какого чёрта она сидит с ним и верит в то, что он оступится и прыгнет в пропасть чувств, перестав держать равновесие над обрывом, которому уже не было ни конца ни края. Он зашёл в тупик, а она, расстёгивая в гостиной мелкие пуговицы на его рубашке, заставила его сорваться в бездну, сладострастно дыша ему в губы, заманивая в ловушку касаниями рук, обнажая на его лице откровение, с которым с трудом пришлось смириться. Он позволил ей раскрыть своё исступление от обладания ею, вдыхая победу над ней и выдыхая своё самое сокровенное признание в страстном неравнодушии к ней.       Они делали именно так, потому что им это нравилось.       Том не мог лежать с закрытыми глазами, перебирая как в калейдоскопе воспоминания, потому распахнул их и уставился в потолок, завороженно наблюдая, как на нём пляшут тени от веток деревьев, очаровывая покачивающимися движениями. Он не слушал, как на кухне за ужином о чём-то разговаривают Гарри и Гермиона. Он не слышал ничего, кроме быстро бьющегося сердца, трепещущего от пережитого, лишь явственно вспоминая, как пытался удержаться на лезвии ножа, прежде чем самому сорваться вниз. И когда Гермиона тихо вошла в комнату, пожелав Гарри доброй ночи и плотно прикрыв за собой дверь, он посмотрел в опустившемся сумраке на её очертания, резко подскочил с постели, снимая с себя дезиллюминационные чары, и по-собственнически вцепился в округлые плечи, находя губами её губы и впиваясь в них с решительной силой, ощущая, как настигнувший жар вскружил ему голову.       Она не ожидала такого выпада, потому вздрогнула и хотела отшатнуться, но его ладони уже скользнули за спину, крепко прижимая к разгорячённому телу, а сам Том принялся наступать на неё, заставляя упереться в стену и неподвижно пребывать ещё в некотором ошеломлении. Ладони с жадностью заскользили по изгибам женского тела, но губы не вырывали никакую нить, а наоборот, страстно ласкали её, призывая отозваться.       Наконец Гермиона судорожно вздыхает, кладя ладонь на его плечо и приоткрывая губы.       — Том, что ты… делаешь?.. — тонким голосом начинает она, но тут же взвизгивает, почувствовав, как он больно прикусывает нижнюю губу.       — Обожаю тебя, не видишь? — томно отзывается он и, переводя дыхание, прижимает своим телом Гермиону к стене, завладевая губами.       С насмешкой Том остро ощущает, как она пребывает в замешательстве от того, что он до сих пор не позволил своей магии циркулировать, ведь обычно ему только это было нужно от неё?..       — Гермиона? — вдруг раздаётся озабоченный голос Поттера за дверью.       Стараясь сдержать тяжёлый вздох, Том разрывает поцелуй и, вперившись возбуждёнными глазами в Гермиону, в которых буквально различил направленный на неё свой звериный взгляд, подставляет палец к губам, призывая не раскрыть себя.       — Д-да? — дрогнувшим голосом слабо отзывается она, не спуская завороженный взгляд с Тома.       Он не ждёт, а тут же прижимается губами к её тонкой шее и слабо прикусывает кожу, с силой сжав плечо, заставляя ту покрыться мурашками и издать тихий стон. Она поднимает глаза кверху и закусывает краешек губы, пытаясь не выдать себя звуком, но ласковые пальцы Тома словно издеваются, проникая под одежду к груди.       — Ты в порядке? — спрашивает Поттер.       Том очерчивает незримую линию губами, поднимаясь с шеи к мочке уха, и судорожно выдыхает, дурманя Гермиону своим упорным и неудержимым желанием.       — Д-да… я… — она запинается, пытаясь опереться на стену, чтобы не упасть под натиском Тома, и, закрывая глаза, томно продолжает: — я просто… споткнулась… устала…       Том спускается к её скулам и сквозь насмешливую улыбку дразняще вычерчивает линию кончиком языка по пересохшим от взволнованности губам Гермионы.       — Хорошо, — отзывается Гарри и как-то неуверенно добавляет: — Если что я у себя.       — Д-да… — шёпотом вторит та, но Том не уверен, что ответ уже предназначался Поттеру.       По стихшим шагам становится ясно, что он отошёл от двери, и Том, снова вовлекая в страстный поцелуй Гермиону, достаёт палочку и накладывает чары неслышимости, а после небрежно роняет кусок дерева на пол и жадно вцепляется в женскую рубаху, сминая так, что верхняя пуговица с глухим звуком отрывается и отскакивает куда-то в сторону. Гермиона вздрагивает, но не успевает что-то произнести, как рука тут же поднимается к волосам, вонзаясь в них, и тянет её голову вниз, обнажая нежную кожу шеи, в которую Том, рвано дыша, впивается губами.       Она повторяет свой судорожный вздох и одеревенелыми пальцами пытается сжать его плечи, но Том уже выпускает её волосы, жёстко обхватывает за талию и, круто разворачивая над полом, заставляет пятиться назад, пока она не упирается в кровать и не падает на неё, мгновенно оказываясь как под нависшей скалой. Он беспорядочно гладит её тело, упиваясь восторгом от ощущения мягкой кожи, которую хотелось сдавливать и сминать, вызывая тихий скулёж Гермионы, до сих пор пребывающей в некотором оцепенении, пока её пальцы наконец медленно не вонзаются ему в кудри, разглаживая беспорядочные пряди. Он отзывчиво поддаётся её движению, заставляя сделать так ещё раз, а затем выпрямляется на локтях и внимательно вглядывается в блеск в глазах Гермионы, которая успевает опешить от того, как резко Том переключился со страстной волны, на которую она практически настроилась.       Для чего он это делает?       Она кажется самым совершенным человеком на земле: некоторого рода скульптурное изваяние, с раскинувшимися беспорядочно на постели каштановыми кудрями; лицо кажется высеченным руками самого искусного скульптора, отчего оно такое ровное и гладкое, мраморного оттенка, на котором пляшут тени веток, танцующих за окном; и во всём этом зачарованно выглядят живые глаза, блестящие и выражающие так много очарования и тепла, что в этом хочется утонуть и пропасть в глубинах скрытых ощущений, — с таких девушек одарённые художники обычно рисуют картины, вычерчивая их миловидные изгибы тела и черты лица.       Всё тело наполняется невыразимым восторгом при виде того, как с упоением она вглядывается в его темноту глаз, восхищаясь его сумасшедшей красотой, жадно прикоснуться к которой он позволяет только ей. Перед глазами снова вспыхивают образы пережитых с Гермионой дней, противоречащих тем, о которых он ранее вычитал из предыдущих историй, и Том наклоняется к её губам, мягко улыбается, отчего та решительно завладевает ими, обнимая его за плечи, а он поддаётся её натиску, ослабевая захваты, и даёт волю над собой.       Она мгновенно сжимает его губу, затем отпускает и устремляется к шее, отодвигая воротник рубашки, жадно припадая к трепещущей коже, и Том перекатывает Гермиону, чтобы оказаться под ней, расслабляется, закатывает глаза и крепко прижимает её к себе, растворяясь в горячем дыхании, как в жерле вулкана. Её пальцы жадно начинают рыскать в тёмных волосах, а другая ладонь до боли сжимает грудь, заставляя задыхаться и тут же машинально отвечать на её ласки, разглаживая спину и устремляясь под рубаху. Вскоре она снова находит его губы и готовится терзать их, но Том немного приподнимается и возвращает инициативу себе, заставляя Гермиону сесть на нём, поднимаясь за ней следом, а его тонкие пальцы мгновенно берутся расправляться с пуговицами.       И всё это время он смотрит в её блестящие глаза — они стали другими, взгляд совсем не похож на тот, который раньше он привык наблюдать, когда пробирался к ней в школу и скрашивал её ночи болтовнёй; совсем не похож на тот, когда она была заперта с ним несколько недель в этой квартире и целеустремлённо старалась стать им, держа в голове мысль о том, какие трудности ей предстоит ещё пережить, — сейчас она кажется уже взрослой и самоуверенной, словно в ней, как она выразилась, заменили какую-то существенную деталь, вырвали и поставили вместо неё новую, испытывающую холодное спокойствие и безразличие в повседневности и жар чувств, проявляющихся в темноте наедине с ним.       Она ловко и быстро справляется с его рубашкой и подставляет его тело свету фонарей, горящих за окном, с силой вонзается пальцами в кожу, но так и не отводит глаз, словно находя в его чертах что-то завораживающее и умопомрачительное — то, что не может заставить её прикрыть веки и погрузиться в танец чувств.       Том обнажает блуждающую улыбку, аккуратно и неторопливо спуская с её плеч одежду, ожидая, что будет дальше, и спустя некоторое время Гермиона прикасается ладонью к щеке и приближается губами к его, но замирает, словно требуя следующего шага от него, на что тот тихо смеётся и нежно притрагивается пальцами к ключице, вычерчивая невидимую линию.       Слабый треск тока коротко звучит где-то за спиной, и оба чувствуют, как воздух быстро заряжается, наполняя комнату влажностью как перед дождём. Том снова проводит невидимую линию по светлой коже, и раздаётся ещё один щелчок тока, который в этот раз с болезненной истомой отзывается в груди Гермионы, призывая приблизиться к нему, а сам он ощущает, как за спиной настигает невыразимая и необъятная в своих размерах тень, готовая прикоснуться шёлковым лоскутом плаща и обнять за плечи, бросая в бездонную пропасть тепла.       Том замирает и чувствует, как импульсы магии готовы сорваться и проникнуть в кожу Гермионы, чтобы больно ужалить её нервы, запустить яд и прогнать его в крови до самых мельчайших капилляров, но пока продолжает смотреть в тёмные глаза, взгляд которых становится умоляющим. Плотная тень становится ближе, она уже дышит ему в спину — Том чувствует её всем нутром, готовясь быть окутанным ею, — треск тока учащается, а комната начинает постепенно сливаться в бесформенные оттенки, позволяя фокусироваться только на расширившихся глазах волшебницы. Несколько мгновений он, наслаждаясь напряжением и уплотнённым воздухом, соблазнительно подрагивающим невидимыми искрами, сдерживает тепло, прежде чем его коснётся бархат невидимого существа, а затем сдаётся и поглощает в себя превосходство стихии, резко хватая Гермиону за плечи, впиваясь во влажные губы и срывая с них мерцающую нить, осветившую их обнажённые тела. Она вздрагивает и томно вздыхает, закатывая глаза, в которых пропадает появившееся отражение загоревшихся белых огоньков, а после ослабляет хватку на груди Тома, обессилев.       И движимый мощной энергией он грубо отталкивает её вбок, отчего она валится на постель, возвышается над ней сверху и задрожавшими зубами вонзается в нежную кожу обнажённой части груди, вызывая болезненный вскрик Гермионы. Она лениво пытается отодвинуть его, но Том с неконтролируемым упрямством принимается изучать губами обнажённое тело, срывая лиф и ощущая, как её липкие пальцы стали динамично сминать ему волосы и плечи, словно сдавшись напору. От прикосновения к груди она начинает биться под ним, как от разрядов тока, закусывая губу и сдерживая в себе судорожные всхлипы, но всё же они проскакивают вопреки её желанию, разбавляя оглушающий треск высоковольтного напряжения, в котором тонут сладкие стоны и тяжёлое дыхание. Он пронзает её теплом, ласкает языком и наслаждается тем, как странно и отдалённо слышит своё имя, которое слетает с пересохших губ Гермионы вперемешку с томными вздохами. Его начинает потряхивать от мелодичности тона, и он перестаёт покрывать кожу губами, притягивается к ошеломлённым от испытываемых ощущений глазам и зарывается в пушистые волосы, с протяжным вздохом погружаясь в нестерпимый огонь волшебства, улавливая раскалённые потоки лавы, прожигающие их двоих от невыразимых ощущений. Машинально он снова погружается в исследование миловидного лица, вычерчивая невидимые узоры, а она пытается поймать его улыбчивые от эйфории губы, но не может, после чего Том чувствует, как её пальцы расправляются со штанами, расстёгивая их так быстро, что он не успевает предотвратить её замысел. Её торопливость смешит, и словно в отместку он проникает ладонью к ней в джинсы, заставляя Гермиону выгнуться и прижаться ближе, опуская сладострастный судорожный вздох ему в глаза. Она начинает дрожать телом, и сквозь импульсы шалящего тока Том слышит постукивание её зубов, замечает, как линия её губ искривляется в странном очертании, выражающем нестерпимую пытку эмоций, пронзающих его насквозь истомой. Она не сдерживается и выдаёт приглушённый протяжный стон, больно вонзив ногти в его кожу, а затем распахивает глаза и ищет его взор, жадно припадая к тонким губам.       Том не может больше сдерживаться от жара прожигающей лавы, сцепившую их сердца в горячем танце, потому отстраняется от Гермионы, мгновенно снимает с неё оставшуюся одежду, сбрасывает всё с себя, возвращается обратно к притягательным губам и двумя пальцами входит в неё, собирая изобилие влаги дрожащей в истоме Гермионы. Она снова впивается ногтями в его кожу и закусывает себе губу, протыкая до крови, отчего Том чувствует солоноватый привкус на языке и ласкает рану нежным поцелуем, приоткрывая слегка припухлые губы, с которых снова начал вырываться горячий стон.       Ему хочется, чтобы она не сдерживала себя, полностью отдаваясь его ласкам, потому сильнее надавливает пальцами, тем временем закусывая ей губу, и из глубины её души вырывается ещё один протяжный судорожный всхлип, который он ловит ртом с невыразимым превосходством, словно это награда за её поражение в игре их тел. Её голос вновь приглушённо вмешивается в треск тока, нашёптывая его имя и желание покончить с этим, но Том остаётся непреклонным, наслаждаясь исступлением от испытываемой ею эйфории, которая стремительно превращалась в сладкую пытку, что невозможно выносить.       И она решает схитрить, прикасаясь к его члену, теперь в нём вызывая ответную дрожь и желание закусить губу, чтобы не выпустить стон, однако это происходит так неожиданно, что Том судорожно выдыхает и на секунду закатывает глаза, захлёбываясь в нестерпимой истоме, разрывающей его сущность на части. Он не сразу понимает, как долго звучит его протяжный рык, и только после останавливает его, закусывая губу, но Гермиона уже смотрит на него, как на побеждённого, продолжая поддерживать его эрекцию горячим касанием ладони, заставляя метаться между желанием, чтобы она отпустила член и освободила его от пытки или с головой погрузиться в нестерпимую негу, сводящую с ума и заставляющую кровь кипеть, прожигая вены от нещадной эйфории. Его тело на некоторое время становится словно парализованным, погружаясь в пучину захлёстывающей истомы, в которой лицо разглаживается, обнажая покорность настигнувшим чувствам, и, насладившись очарованием выгнутых в блаженной улыбке тонких губ, Гермиона отпускает член, прижимает Тома к себе за шею и выгибается к нему. Он тут же сдаётся, покорно входит в неё, и оба судорожно выдыхают, переплетая непослушные пальцы и крепко сжимая влажные ладони.       Всё кругом становится чёрным пятном, в котором Том на ощупь улавливает горячие губы и вытягивает из них белоснежное мерцание, поглощая безудержную магию, начиная размеренно двигаться внутри узкого набухшего от возбуждения влагалища, плотно сдавливающего его стенками. Кажется, ток буквально пробегает по позвоночнику жгучим разрядом, отчего его начинает трясти и приходится снова кусать уже и так истерзанные губы, чтобы не закричать, предпочитая этому задыхаться. Гермиона подносит к себе свободную ладонь к лицу и закусывает пальцы, на что Том усиливает толчки, сдаваясь во власть протяжных стонов, обрушившихся на комнату, а затем убирает её ладонь, заставляя женским гортанным вздохам звучать в унисон его. Гермиона начинает выгибаться ему навстречу, обхватывая его тело бёдрами и скользя по намокшей от пота груди ладонью, заглядывает ему в белоснежные зрачки, и Том в эйфории наблюдает, как растерявшийся и ошеломлённый взгляд буквально пожирает его восхищением, выражая полное подчинение любому его жесту. Он прижимает к её губе большой палец, касаясь острых зубов, и проводит им по линии, собирая влагу, а после прижимается к ним своими губами, вдыхая в неё свою сумасшедшую привязанность и невыразимое желание обладать ею. Внутри всё выворачивает чёрт знает как и зачем, из-за чего его движения ускоряются, а тело вжимает Гермиону в постель, словно желая в ней раствориться, на что та так же крепко обвивает его руками в ответ и жмурит глаза от глубоких толчков.       Чёрт, она так хороша, что из неё хочется лепить фигурки, выгибая очертания намокшего тела под разные совершенные формы, сменяя одну за другой. Её горячее дыхание кажется единственным воздухом в комнате, и он жадно глотает его, вонзая липкие пальцы в пушистые локоны, ритмично сжимая и разжимая их. Он немного отстраняется от лица, желая, чтобы Гермиона смотрела ему в глаза, и улавливает её взор своим вожделеющим, не отпуская из власти очарования своего белого мерцания. Ей приходится больно сглатывать и рассыпаться вновь и вновь на тысячи мелких осколков, которые Том каждый раз постоянно собирает в той конструкции, которой ему хочется, превращаясь в образ дьявола, не выпускающего её из неукротимой истомы, ведь ей уже хотелось сдаться.       Он тешит её озорными и насмешливыми улыбками, дразнит губами и заставляет всё тело напрячься натянутой струной, с которой вскоре должен сорваться последний звон. Его движения немного замедляются и превращаются в проникновенные удары, от которых у Гермионы сбивается дыхание, а бёдра до боли начинают сжимать его тело, ввергая ту в ещё большую агонию, в которой она непрерывно судорожно кричит и задыхается, царапая кожу на его плечах до крови. Том резко вонзается зубами ей в губу и с силой кусает в ответ на свою боль, а после исступлённо запрокидывает голову, снова улавливая чёрный ошеломлённый взгляд, в котором огоньками пляшут его дикие белоснежные зрачки. Её глаза заполняются слезами, вызывая некоторое недоумение, а губы искривляются в странной улыбке, с которых вырываются смешки, после чего Том чувствует, как её мокрые стенки так сильно сужаются от набухания, что становится невыносимо горячо, как в аду, и в следующую секунду ощущает слишком много влаги, которая беспрепятственно вытекает наружу, а всё тело Гермионы поддаётся необычной конвульсии. Она томно закатывает глаза, и Том тут же обхватывает её губы, чтобы поймать самый сладкий и заключительный в её партии стон, так тонко и протяжно звучащий, словно это самая последняя высокая нота, после которой порвётся струна. Он чувствует невозможный жар, закусив губу, кончает вслед за ней и вытаскивает из последних сил мерцание с дрожащих губ, глухо вздыхая и поддаваясь собственной дрожи.       Комната сгущается мраком, и Том, опуская веки, тонет в обволакивающем бархатном тепле магии и насквозь пронизывающих его волнах непередаваемого экстаза, погружаясь в плавную трясину умопомрачения. Он издаёт приглушённый стон, расслабляется и открывает глаза, чтобы посмотреть на Гермиону и уличить в ней обожание, на что та, словно почувствовав это, приоткрывает веки, смотрит на него из-под полуопущенных ресниц, с которых соскользнули слезинки, и продолжает сдавливать мокрую кожу на его груди, словно не зная, как расцепить пальцы. Она подрагивает губами, и в этот момент Том касается их пальцем, смахивая проступивший пот, после чего нежно целует в уголок рта, медленно спускается к шее, совершив последний толчок, и выходит из неё, перекатываясь набок, сбрасывая с себя женские бедра и ладони.       Они впервые так долго молчат, нарушая тишину сбивчивым дыханием, не имея ни одной мысли в голове, и лишь спустя несколько минут Том возвышается над Гермионой и меркнущими огоньками смотрит на неё. Даже не шелохнувшись, она лишь переводит взгляд на него в ответ, и его пальцы машинально тянутся к обнажённому телу и берутся проводить беспорядочные линии на влажной коже, после чего та, наконец, приходит в движение, приподнимается и смело заглядывает ему в лицо, оказавшееся перед ней буквально в паре дюймов. Она осторожно прикасается к его груди, повторяет узор ссадин от её ногтей, уводит пальцы к линии шеи и тянется к тонким губам, которые мгновенно расплываются в озорной улыбке. Ток за спиной снова начинает шуметь, стремительно набирая амплитуду ударов, и Том с усмешкой выдыхает ей в губы:       — Тебе мало?       — Нет, — хрипло отзывается она, качая головой, едва касаясь губами его губ, затем томно с восхищением шепчет: — Просто ты… ты слишком невозможен.       Её глаза лихорадочно блестят и внимательно вглядываются в него, словно пытаются запомнить каждую чёрточку на его лице — вычертить в памяти, выжечь в сердце и сохранить как самое яркое воспоминание, которое она пронесёт сквозь время, где шанс увидеть его таким откровенным, погружаясь в его сумасшедшую красоту и растворяясь в ней, будет близок к нулю.       Том трясёт беспорядочно уложенными кудрями, чувствуя исступление от бесспорного обожания, и показывает блуждающую улыбку, которой прижимается к мягким губам Гермионы.