Прежде чем мы проиграем

      Перед глазами плывёт так, что весь мир кажется огромным небосводом, усыпанным миллионами мерцающих звёзд, скользящих по непредсказуемой траектории и падающих куда-то за пределы видимости.       Гермиона не чувствует себя, едва ли понимает, насколько сильно отекли глаза и как больно саднит лицо, но упорно стоит на ногах и пытается разглядеть Волан-де-Морта, который находится где-то здесь, в комнате, и безобразно улыбается, вкушая свой триумф и безоговорочную победу.       В этом он с Риддлом был до ужаса похож — оба никогда не могли подавить свой восторг от побед, и их отличал только образ улыбки — у взрослого она была искажённой и до омерзения безобразной, чего нельзя сказать о юной копии.       Крайне неприятно думать об очевидном сходстве.       Гермиона по инерции снова дёргается, и держащие её руки Долохова сильнее придушают, требуя успокоиться.       Она не злится за то, что он не позволил ей бросить убивающее проклятье, по дороге в поместье Малфоев осознав, что в ближайшую минуту её ждала бы смерть. Волан-де-Морт наверняка вступил бы с ней в схватку, и гибель была бы неминуемой. А так у неё есть хоть какой-то шанс и время всё переосмыслить, найти подвох, почему она до сих пор осталась здесь, и наверняка выискать недостающий пазл в происходящем.       Она не злится на Долохова за то, что некоторое время назад ей пришлось получить от него несколько проклятий, сильных затрещин по лицу, потому что ей совсем не хотелось падать на колени перед змееподобным уродом — свою смерть в ногах Волан-де-Морта она не готова встречать. Это ниже её достоинства.       И сейчас ей приходится удар под колени, который она не особо-то и чувствует, но ноги предательски подкашиваются, и Гермиона падает на пол, зашипев от неприятных ощущений.       Её не гложет чувство вины за то, что друг — Гарри Поттер — упустил шанс сразиться в честном поединке, потому что она так не вовремя влезла в эти распри. Наоборот, ей кажется, что он сам не вовремя обнаружил себя — ему следовало подождать хотя бы ещё одну минуту!       Её не гложет чувство вины за то, что после слов Волан-де-Морта о своей победе, в то же мгновение вышла к нему Лаванда Браун и бросила в него проклятье. В её глазах читалась одержимость словами Риддла, словно он в тот момент, в Большом зале, вселил ей нездоровую уверенность, что она сможет убить тёмного мага, что она должна убить его. Риддл великолепно вселял уверенность в людей, иначе бы Гермиона и сама на многое не смогла бы решиться. И Лаванда попытала свой шанс, который обернулся полным провалом. Измазанные кровью белокурые волосы Лаванды украсили грязный пол в ногах Волан-де-Морта, став ещё одним трофеем его сладкой победы, и до умопомрачения Гермионе хотелось вырезать эту тупую безобразную улыбку на змееподобном лице, изогнувшуюся в хищном вопросе: «Кто хочет рискнуть ещё?»       Больше никто не рискнул.       Некоторые попытались сбежать, некоторым даже удалось, а кому-то из них не повезло, и при попытке к бегству получили изумрудный луч в спину. Волшебники сдались, сложили палочки и в безутешном отчаянии принялись ждать, что же произойдёт дальше.       А дальше Гермиона ничего не видела. Волан-де-Морт приказал держащему её Долохову отвести в поместье Малфоев, в его кабинет, и дожидаться там. Очевидно, что этот урод решил допросить, прежде чем покончить с её жизнью. Нездоровое любопытство у того было с юности в крови, правда в таком возрасте оно граничило с непростительной пренебрежительностью.       Антонин за всё время не проронил ни слова, лишь один раз как-то по-отечески сжал ей плечо, и от этого прикосновения прошлась по телу тёплая волна, но только она не проникла к сердцу, не пробралась в душу, а осталась где-то за высотой мрачных чертогов, внутри которых тихо, пусто и безмятежно одиноко — именно во всём этом парила Гермиона, позволяя себе становиться зачарованным льдом, покрывающим любую поверхность в изящные узоры тонкой плёнкой.       Но это дало понять, что у Долохова есть какой-то план.       Волан-де-Морт появился не один — с ним были Августус Руквуд и Люциус Малфой. Лицо последнего по-прежнему отражало смертельное изнурение, страх и подавленность. Казалось, он так устал жить, что прямо сейчас готов сложить голову и смиренно пройти к эшафоту, лишь бы перестать видеть, слышать, чувствовать. Он мог бы завидовать Гермионе, и эта мысль вызывала в ней издевательскую усмешку.       Каждый из них заслужил то, что происходило, и глупо винить в этом других. Даже Малфой заслужил то, что он ощущал, в то время как Гермиона лишилась чувств, хоть и такой высокой ценой.       Августус Руквуд, наоборот, был преисполнен вдохновения, его заметно постаревшее лицо хоть и было таким же изнурённым, но слабая улыбка и резкость уверенных движений так и выдавали в нём душевный подъём. Кажется, с Волан-де-Мортом они были на одной волне.       К удивлению Гермионы, тёмный маг не стал с ней церемониться — видимо, не хотел кого-то посвящать в тайны касательно Риддла, поэтому ей досталось всего несколько болезненных ударов от Долохова, когда её призывали к ответу, а она молчала. Скрипя зубами, ей приходилось отвечать, потому что так было нужно. И это была не надежда, что у Долохова есть какие-то сведения или запасной план, — какая к чёрту надежда? — просто глупо было отказываться от ещё одной попытки разобраться во всём, и при возможности, если она выйдет из этой комнаты живой, конечно, узнать, что там придумал Антонин.       К слову, на свою смерть ей было плевать, и даже не по понятной причине, которая не сработала и спокойно лежала в кармане кофты, заляпанной в риддловской крови. Просто ей по-настоящему было настолько плевать, хоть брось в неё десять убивающих, а смысла существовать никакого не видела. И это не разрыв от колоссального количества потерь, ухода Тома и провала всего, к чему они так долго и с трудом шли, а просто она не знала, чем себя занять. И этот появившийся ледяной панцирь, служивший щитом от отчаяния и боли, был очень кстати.       Она бы не упала на колени, если бы не различила в том сжатии Долохова волну тепла. Она считает, что он единственный из всех, кто остался в живых в этом мире, заслуживает получить шанс и ещё одну попытку реализовать свои надежды, ведь несмотря на победу Тёмного лорда, это не было победой Антонина и Тома.       Наконец Волан-де-Морт теряет какой-то интерес при виде сломленной (пусть будет для него сломленной) Гермионы — его длинные белые пальцы касаются висков, он отворачивается и начинает их массировать. Кажется, тёмный маг страдал мигренью, так не вовремя давшей о себе знать.       — Августус, — спустя несколько мгновений обращается Волан-де-Морт, — как считаешь: когда мисс Гермиона Грейнджер должна сходить на свидание со смертью? Сейчас или на рассвете?       Чувство, будто вопрос с подковыркой.       Руквуд показывает безоблачную улыбку, трясёт грязными тёмными прядями волос и отвечает:       — Когда пожелает милорд.       — Я не желаю марать палочку об эту грязь, — задумчиво отзывается Волан-де-Морт, принявшись разглядывать бузину, утратившую свою силу и преданность кому-либо, — но и отдавать кому-то не хочется. А ты что думаешь, Антонин?       Долохов машинально запускает пальцы в белую манжету и спокойно отвечает:       — Я могу за вас казнить её на рассвете. Думаю, это будет эффектно и вполне демонстративно для тех, кто захочет восстать против вашей власти, милорд.       Гермиона понимает, что тот хочет выиграть время, немного поднимает голову и пытается среди мерцающих в глазах нескончаемых звёзд всё-таки разглядеть Волан-де-Морта.       — Глаза вниз, падаль, — шипит он, заметив, как она дёрнула головой, затем резко разворачивается спиной к стоящему неподалёку Руквуду, а Гермионе приходится неприятный толчок в спину от Долохова.       Она медленно опускает голову, но сверлит профиль урода исподлобья. Если он примет решение убить её сейчас, то не хотелось бы смотреть в этот момент в грязный отвратительный пол.       — Долго, Антонин, — продолжает задумчиво Волан-де-Морт, гордо вскинув голову, глядя в окно и вертя в руках палочку. — Да и к чему вся эта демонстрация? Руквуд, будь любезен, перережь ей глотку — грязнокровка заслуживает только смерти маггла.       Глаза у Гермионы расширяются, она невольно поднимает голову снова и даже чувствует, как в одну секунду напрягшийся Долохов за спиной делает к ней незаметный шаг.       На её глазах стоящий за спиной Волан-де-Морта Руквуд неторопливо достаёт из кобуры охотничий нож, легко выступает вперёд, но вместо того, чтобы подойти к Гермионе, резким движением заносит нож над профилем тёмного мага и молниеносно вонзает его в шею, чуть ли не насквозь протыкая глотку, а после медленно проводит поперёк, скрипя зубами с искажённым от пылающей ненависти лицом.       Глаза Гермионы неестественно расширяются, она вздрагивает и краем глаза замечает, как Малфой в смертельном ужасе прижимается к стене и, поддаваясь подкосившимся ногам, медленно сползает на пол.       Кровь брызгает, и белый тюль окрашивается в тёмно-багряный цвет. Сам Волан-де-Морт пошатывается и, сделав короткий шаг в сторону, чтобы обернуться, падает навзничь с потухающими алыми глазами. Люциус тяжело дышит, ошеломлённо глядя на раскинувшегося на полу повелителя. Что уж там говорить, если Гермиона сама давится воздухом, забыв, как дышать, и лишь Долохов остаётся неподвижным, замерев, как каменное изваяние, за её спиной.       Августус Руквуд поворачивается к ним, затравленным взглядом косится на Малфоя, который мгновенно забивается в угол комнаты, едва сдерживая взволнованный до смерти хрип, — ему вдруг до омерзения захотелось жить.       И наконец Долохов оживает, обступает Гермиону, словно закрывая её спиной, и вытягивает вперёд руку, осторожно говоря:       — Августус, опусти нож.       Тот несколько раз моргает, словно сбрасывает мутную пелену навязчивой идеи, неохотно разжимает ладонь, и нож с глухим стуком падает на пол.       — Выдохни, друг, — тем же тоном продолжает Антонин, с осторожностью вперившись в мутные глаза Руквуда, и тот тихо вздыхает.       Гермиона не смеет пошевелиться, не понимая, что вообще происходит и что всё это значит, а затем улавливает, насколько резко Руквуд оживает, запрокидывая голову к потолку, и издаёт тихий с истерическими нотками смех.       — Если бы ты знал, Тони, сколько раз я представлял это перед сном, — нервно подрагивая плечами, отзывается он и снова посмеивается.       — Успокойся, Август, — с интересом наблюдая за состоянием приятеля, просит Долохов и медленно поворачивается к Гермионе.       Он хватает её за плечи, поднимает на ноги и встряхивает, пытаясь заставить чёрные тоннели в глазах отреагировать, и та наконец передёргивает желваками, закатывает на несколько мгновений глаза и устремляет взгляд на Антонина.       — Вот каков ваш план?       — Нет, Грейнджер, это не было планом, но, должен признаться, Август, ты облегчил мне задачу в тысячу раз, — оборачиваясь на него, отзывается Антонин и показывает лукавую улыбку. — Зачем ты это сделал?       — Думаешь, я всё забыл и ничего не знаю? — насмешливо интересуется тот, склоняя голову вбок.       Гермиона видит, как лицо Антонина хмурится, а взгляд становится непроницаемым.       — Каким образом?       — Я первоклассный шпион, Долохов. Что ты скажешь на то, что у меня на каждого из вас есть своя личная картотека дел? Думаешь, я не догадался, что ты когда-нибудь придёшь ко мне и изничтожишь мою память? Думаешь, я не смог оставить себе подсказки и распутать клубок, который ты запутал? У меня есть копии пергаментов Риддла, которые стащила Астрид по своей глупости. Неужели ты обвинял меня в мести за сестру перед Риддлом просто потому, что это логично? Как думаешь, зачем я всё это сделал?       Он с презрением в глазах указывает на бездыханное тело Волан-де-Морта, лежащего в луже собственной крови, и приторно улыбается, переводя взгляд на ошеломлённую Гермиону.       Долохов что-то соображает, а Руквуд после недолгой паузы, не отводя пристальный взор от волшебницы, добавляет:       — Я не разгневан на тебя, Тони, — ты лишь выполнял приказы. Я лишь хочу, чтобы у неё всё получилось.       Гермиона снова передёргивает желваками, видя, как Руквуд указывает на неё, и смотрит на Антонина, посмотревшего на неё в ответ.       — У нас не получилось, — холодно возражает она, поочерёдно глядя на каждого из мужчин. — Крестраж не сработал. Или вы думаете, я просто так осталась здесь?       — А ты им воспользовалась, дорогуша? — с сарказмом уточняет Антонин и переглядывается с повеселевшим Руквудом.       — Что значит воспользовалась?       — Ты не активировала крестраж. Притом, к счастью. Ты совсем не подготовлена оказаться там, и я здесь, чтобы помочь в этом. Разве Риддл не говорил тебе?       — Он сказал, что после создания крестража я отправлюсь за ним следом, — её голос дрогнул, а ум принялся анализировать всё происходящее — где она допустила неточность, что неправильно всё поняла?       Вот чёрт! Она чуть не разрушила целый план!       — Рассказывайте, что мне нужно сделать? — с загоревшимися нетерпением глазами быстро спрашивает та.       — В первую очередь, привести себя в порядок, — твёрдо сообщает Антонин и берётся теребить манжету. — Ты вся измазана кровью, тебе следует умыться, переодеться, а после я расскажу, что делать дальше. Воспользуйся ванной комнатой Тёмного лорда — она буквально за этой дверью.       Гермиона кивает, оборачивается к двери, как вдруг замечает Малфоя, вжавшегося и с ужасом затаившегося в углу, словно мечтая провалиться или хотя бы остаться незамеченным.       — Люциус, прикажи домовику выдать мисс Грейнджер что-нибудь из старого гардероба Нарциссы. Мне кажется, у неё в юности был тот же размер.       Гермиона не дожидается никаких слов от Малфоя, открывает дверь и скрывается в ванной комнате.       Это было немыслимо.       То, что случилось за последние пару часов после ухода Риддла, казалось нереальным. Всё пережитое превратилось в яркие и пёстрые картинки калейдоскопа, который в какой-то момент сломался и оборвал страшную действительность. Как же просто Волан-де-Морт стал мёртвым! Ему перерезали глотку, ровно как и она перерезала её Риддлу несколько часов назад.       От этой мысли у Гермионы вздрагивают руки, она хватается за раковину, прислоняется к ней и поднимает взгляд на зеркало.       На неё смотрит страшное, перекошенное от ошеломления лицо, полностью забрызганное высохшей кровью, которая практически не оставила и места чистому участку кожи. Глаза — два чёрных глубоких тоннеля — сквозят холодом и неподдельным равнодушием, — они такие же обсидиановые, какие были и у Риддла, пока она проходила последнее испытание в муках. Навсегда ли?       И вот она здесь, в комнате Тёмного лорда, включает воду, машинально умывает руки и продолжает рассматривать своё отражение, в котором совсем не узнаёт себя. Её лицо за последний год сильно исхудало, появились впадинки на щеках, чётче обнажились скулы, которые сжимаются и не могут расслабиться. Видны лиловые потёки и ссадины от ударов Долохова, но это мелочи — детали, которые пришлось нацепить на себя, чтобы прекрасно отыграть роль перед сдохшим уже Волан-де-Мортом. А глаза действительно чёрные, как в зимнюю ночь без какого-либо просвета, лишь блеск как мерцание далёких звёзд — радужка и зрачок слились в одну гущу, и взгляд стал слишком неузнаваемым и до странного очарования выразительным, словно на тебя смотрит сама тьма.       Гермиона отворачивается от зеркала, сбрасывает с себя грязную одежду и встаёт под напор прохладной воды, ещё сильнее остужая холодное тело, смывая всю грязь и остатки крутящихся ранее мыслей. В разуме образуется такая же пустота, как и в душе, поэтому Гермиона запрокидывает голову и со слабой улыбкой ловит сотни капель, стекающих по коже вниз.       И светлое, такое приятное и ласковое чувство облипает кожу, оседает тонкой плёнкой на губах — скоро её должен заполнить восторг от успеха.       Сейчас она почему-то верит, что у них всё получится.       Вскоре Гермиона выключает воду, отодвигает штору и видит, что домовой эльф уже оставил стопку вещей, в которые ей следует переодеться. Не особо разглядывая их, она хватает кофейного цвета платье, украшенное белыми манжетами по старой моде шестидесятых годов, — всё равно довольно выделяющееся для конца сороковых — надевает его, разглаживает складки пышной юбки, а следом поверх натянутых тёплых чулок обувает небольшие сапожки на низком фигурном каблучке. Ей даже не хочется удостоить себя взглядом, потому намеренно отворачивается от зеркала, выжимая пряди мокрых волос, берёт фетровую шляпу с красивой жемчужной бляшкой и замечает, как на пол спадают перчатки в цвет шляпы. Подняв их, Гермиона хватает ворсистое серое пальто, перекидывая через руку, открывает дверь и выходит в комнату.       Она тут же натыкается на оценивающий взгляд Долохова, который уже зачем-то надел свою шляпу и с готовностью держал перчатки, словно собрался куда-то уходить.       — Мы куда-то уходим?       Долохов ничего не отвечает, Руквуд проходит к двери и дёргает ручку, после чего следом устремляется и тот, поманив за собой Гермиону. Вдруг ей на глаза бросается Малфой, бездвижно сидящий в том же самом углу с расширившимися пустыми глазами — они выглядели так же, как у Драко, когда Том лишил его жизни в повторяющемся дне.       Гермиона невольно передёргивает желваками, отворачивается от мёртвого тела и выходит из комнаты следом за мужчинами.       Они ведут её дальше по коридору, через пару минут останавливаются возле двери, вскрывают её и заходят внутрь. Перед её глазами открывается приятное убранство комнаты — холодный камин, рабочий стол, кресла, большая застланная кровать, огромный шкаф, за стёклами которого виднеются бутылки крепких напитков, и во всём этом мозолит глаз пустая пепельница, оставленная кем-то на столе.       Пройдя вглубь помещения, Гермиона замечает аккуратно сложенную одежду — пару плащей, костюмов и рубашек.       И до неё доходит, что эта комната принадлежала Риддлу. Вот здесь он жил.       Долохов вальяжно проходит к шкафу, открывает створку и палочкой достаёт оттуда закрытую бутылку и три стакана, левитирует на стол рядом с пепельницей, открывает пробку заклинанием и принимается разливать тёмно-золотистую жидкость. Гермиона тем временем изучает комнату и не может подавить заигравшую на губах улыбку — здесь всё так аккуратно, без каких-либо прикрас отмечается минимализм в обстановке, только самое нужное, — затем смахивает мысли и подходит к Антонину и Августусу, бросая взгляд на оставшийся на столе стакан, который предназначался ей.       — Итак, мисс Грейнджер, — деланно официально начинает Антонин, демонстративно оглядывая её наряд, и сменившимся тоном добавляет: — надень пальто, там февраль месяц, — затем облегчённо выдыхает и продолжает официально: — Поздравляю нас с победой над временем.       Она не может сдержаться и беззаботно смеётся. Три стакана издают звон, и втроём они осушают их. У всех блестят глаза, и Гермиона зажимает губы, морщась от терпкого вкуса, продолжает смеяться, словно не верит, что всё обернулось вот так.       Разве можно было о таком подумать?       Антонин Долохов держится очень уверенно — он точно знает, что всё заранее получилось и осталось дополнить некоторые штрихи, а Гермионе становится тепло не только от попавшего внутрь огневиски, но и от безусловного торжества Долохова.       Каждый из них приложил свою руку к тому, чтобы дойти до этого момента, когда вот-вот отчаянное желание Риддла исполнится, петля разорвётся, и Гермиона начнёт ткать новый мир при помощи юной версии Антонина.       Поставив стакан на стол, Гермиона успокаивается, поднимает на него взгляд и задаёт волнующий вопрос:       — Как активировать крестраж?       — Не торопись, ты ещё не готова, — качает головой тот и снова разливает огневиски в стаканы.       — Так подготовьте меня! — возражает Гермиона, хочет выразить недовольство, но вместо этого с губ слетает смешок — она до сих пор в странном ошеломлении, однако где-то на фоне начинает просвечивать нетерпение.       — В шляпе находятся украшения. Надеюсь, ты не выронила? — пригубив огневиски, интересуется Антонин и пристально смотрит на фетровую шляпку.       Гермиона слегка хмурится и заглядывает в неё, замечая там подвески, бусы из жемчуга и заколку, усыпанную камнями. Неуверенно доставая оттуда побрякушки, она выкладывает их на стол и, поморщившись, смотрит на Долохова.       — Это обязательно?       — Оголённая шея — дурной тон, как и неприкрытая голова. Привыкай.       Гермиона не сдерживает тяжёлый вздох, но смиренно хватает безделушки и поочередно цепляет на себя, затем высушивает волосы при помощи палочки, собирает в свободный пучок и закалывает густые волнистые пряди заколкой. Антонин делает к ней шаг, выставляет палочку перед лицом и заживляет ссадины, стирая их без следа, после чего хватает шляпку и аккуратно прислоняет к пушистой копне, с удовлетворением глядя на новый образ Гермионы.       Она затаивает дыхание, выжидая вердикта.       — По-моему, вполне прилично, — медленно произносит Август и быстро опустошает стакан.       — Слишком модно для того времени, — поджимая губы, отзывается Антонин, пристально оглядывая довольно пышную юбку платья.       — Полагаю, это будет отличным шансом юному Антонину запомнить меня, разве нет? — предполагает Гермиона, вскинув брови.       — Верно, — довольно улыбается тот и отводит взгляд. — Хорошо, внешний вид мы тебе сделали, а теперь внимательно слушай меня. Не имею представления, о чём тебе говорил Том, но предупрежу сразу же: будь осторожна. Некоторые ребята очень опасны, им палец в рот не клади — сразу укусят. Вероятно, Риддл не должен ничего знать о произошедшем, во всяком случае, пока что…       — Да, он говорил мне об этом, — согласно кивает Гермиона, натягивая на себя серое пальто.       — И сейчас внимательно услышь: самый опасный из них — сам Риддл. Думаю, тебе не нужно объяснять, как тщательно он обдумывает каждую мысль, каждое действие и насколько точно подмечает все детали? Любой твой жест, любой взгляд, даже трепетание ресниц он сможет считать и сделать какие-то выводы, поэтому всегда думай, как ты говоришь, что ты говоришь, как себя ведёшь, как твои руки лежат, как ты смотришь на мир, уяснила?       — Знаю, — с ноткой раздражения отзывается та, поправляя шляпу, чувствуя себя в ней некомфортно.       — От твоей скрытности зависит то, насколько быстро он раскусит тебя, поэтому просчитывай каждый шаг. У тебя все козыри в рукаве — действуй наперёд. Ты же знаешь, какой он, верно?       Долохов показывает плутовскую улыбку, от которой хочется отвернуться в смущении, но Гермиона сдерживает себя, лишь поджимает губы и согласно прикрывает веки.       — Обо всём остальном узнаешь от меня в прошлом. Уверен, все детали вы хорошо продумаете. А теперь ещё кое-что важное…       Антонин запустил руку в карман пальто и достал оттуда увесистый мешок.       — Здесь очень приличная сумма по тем временам — с этим мешком ты не будешь знать нужды ни в чём, только не строй из себя пафосную леди — Риддла это явно оттолкнёт…       — Я уже знаю, кем мне прикинуться, — Том дал подсказки.       — Хорошо, — кивает Антонин и вкладывает мешок в ладонь Гермионы, которая, в свою очередь, прячет во внутренний карман пальто.       — Что-то ещё?       Антонин некоторое время молчит, пристально всматриваясь в изменившиеся обсидиановые глаза, затем показывает лёгкую улыбку и качает головой.       — Думается, Риддл тебя подготовил лучше, чем ожидал.       — Может быть, вы не ожидали этого? — усмехается Гермиона, и её лицо разглаживается.       — Может быть, — в ответ дарит ей безоблачную улыбку Антонин и продолжает: — Чтобы исчезнуть из этого мира, тебе всего лишь стоит надеть кольцо — твоё соприкосновение с частью души вышвырнет к Риддлу, потому что здесь не может оставаться его крестраж.       — И это всё? Так просто? — с недоверием спрашивает Гермиона.       — Тебе мало было трудностей? — усмехается Долохов, отступая к столу, чтобы схватить стакан с огневиски.       Она ничего не отвечает, достаёт из кармана перстень и принимается внимательно изучать его, как вдруг в голову приходит вопрос, ответ на который ей захотелось получить.       — А что станет с этим миром?       — Полагаю, исчезнет, — легко отзывается Долохов и с насмешливой улыбкой прислоняет стакан к губам. — Удачи, Гермиона.       Та тяжело вздыхает, смотрит сначала на Антонина, затем на Руквуда, который, поймав её взгляд, тут же произносит:       — У меня есть к тебе просьба.       Гермиона приподнимает бровь, показывая готовность выслушать.       — Найди мою сестру — её зовут Астрид. Сделай так, чтобы её ничто никогда не связывало с Риддлом, — серьёзно произносит Август и через мгновение как-то проникновенно добавляет: — Прошу тебя.       Гермиона выдерживает взгляд, полный надежды, и согласно кивает.       — Я сделаю всё, что смогу, мистер Руквуд. К тому же вы уже просили об этом Тома — я это запомнила.       Тот кивает, и она снова смотрит на Долохова, который немного отвернулся, словно ему неловко слушать их разговор, опускает взгляд на перстень и шёпотом произносит:       — Тогда до встречи в новом мире.       — В старом мире, — с насмешкой поправляет Антонин и с глухим стуком ставит на стол стакан.       Под пристальным взглядом двоих мужчин Гермиона нанизывает на палец кольцо, и в тот же миг ей кажется, что потолок и стены комнаты буквально обрушиваются на неё, а сама она резко проваливается вниз, сквозь растекающийся под ногами пол.       Мир стремительно гаснет, словно в нём выключили свет. Её сдавливает холодная пустота, в которой Гермионе приходится таить дыхание и жмурить глаза, затем какая-то воронка захватывает её за ноги и устремляет в нескончаемую бездну. Полёт слишком захватывающий, слишком долгий — ей кажется, она начинает бороздить вечность со скоростью света сквозь мрак в вакуумном пространстве, пока что-то не щёлкает в груди, сдавливая до ужасающей боли, и наконец что-то толкает её в спину и вышвыривает на открытое пространство.       С закрытыми глазами она чувствует под ладонями шершавую поверхность мокрого асфальта, судорожно цепляется подушечками пальцев и издаёт тяжёлый хрип, жадно вдыхая холодный февральский воздух. Она приоткрывает веки, дрожит ресницами и понимает, как невыносимо кружится голова — едва различающиеся в глазах серые мокрые листья рябят и плывут перед глазами, превращаясь в густую серую краску. В следующее мгновение кажется, что сейчас её вывернет наизнанку, но почему-то рвотный рефлекс неожиданно притупляется, и охватившая тело боль отступает, выпуская из щупалец бездны и круговорота времени.       Гермиона шире приоткрывает глаза, приподнимает голову и машинально поправляет сбившуюся набок шляпу. Найдя в себе силы приподняться, она отталкивается от мокрого асфальта и оглядывается.       Перед ней раскинулся красивый зимний сад с оголёнными деревьями, невысокими кустарниками и пролегающими между ними аллеями, усыпанными мокрыми прошлогодними листьями. Подняв голову к небу, она разглядывает тяжёлые антрацитовые тучи, стремительно и безжалостно заволакивающие оставшиеся просветы, — скоро должен начаться то ли снег, то ли дождь.       Гермиона тяжело переводит дыхание, понурив голову и на несколько мгновений прикрыв глаза.       Получилось! Кажется, у неё получилось!       Только искренняя радость не пронизывает насквозь, а снова врезается в высокие чертоги растерзанной души, не пропуская внутрь, где в полной власти царят покой и темнота.       Как странно чувствовать себя равнодушной к отчаянию или, наоборот, к счастью. Эмоции касаются её, как змеи ползут по коже, но словно не могут укусить, чтобы впустить яд ощущений и отравить ими. Гермионе кажется, что её тело покрыла тонкая непробиваемая корочка льда, об которую самый опасный хищник, имя которому привязанность, способен сломать острые зубы, отпрянуть и подавленно уйти, не решаясь напасть вновь.       И она снова принимается искать в себе хоть какую-то тень чувств, хоть какой-то отблеск от былого света любви, но с бездыханной пустотой не может найти что-то подобное. Кажется, внутри всё превратилось в камень, будто там ожил василиск, охраняющий мрак и тишину, а снаружи — ледяной прозорливый дракон, стерегущий чертоги бездны как самую важную и дорогую ему драгоценность.       Она нарочно вспоминает образ Тома — его остро очерченные скулы, за движениями которых украдкой любила наблюдать всегда; гладкую поверхность матового лица, прикасаясь губами к которой внутри всё обжигает, устремляя в животрепещущую негу; тёмные антрацитовые глаза, от взора которых хотелось издать протяжный вой поверженного существа, припадая в ноги от разящей от него величественности и превосходства; тонкие губы, касания которых приводили в неукротимое умопомрачение, что реальность затмевалась богатым разнообразием оттенков цветов, а привкус свежести оставлял тысячи вкусов, перемешанных с невероятными ароматами жизни.       Но только это всё остаётся воспоминанием, стремительно блекнущем в угасшем мире, и прекрасные образы лишь дразнят её, а незримая тень, ранее окутывающая её тёплым покрывалом волшебства, далеко отступает, жестоко помахав, как в насмешку, лоскутами теперь уже ободранного, как чёрный парус, плаща. Гермионе до неприятного ужаса в груди хочется вернуть то, чем она жила, что каждый день вдыхала и улавливала в глазах Тома, в его жестах и тоне голоса, — всё, что враз померкло в её голове.       И если бы она могла бы разрыдаться от безутешности, то прямо сейчас с её выразительных чёрных глаз скатывались бы слёзы, потому что не вселяют в неё чувства неимоверные воспоминания о Томе, чёрт бы его побрал, Риддле!       Гермиона растерянно склоняет голову вбок, ощущая, как неизгладимая тоска ползёт по телу, осторожно выискивая щель, через которую сможет просочиться в душу, и как странно, что именно это чувство сторожащие ледяной дракон и хищный василиск пропускают внутрь, дают ему поселиться и бросить её в бездонную пустоту, в которой она медленно обнимает холодную клубящуюся дымку, очаровательную в своём беспорядочном движении, и тоскливо перебирает последний год своей жизни.       — Fräulein, kann ich Ihnen helfen? — раздаётся за спиной мужской голос.       Гермиона неохотно оборачивается, понимая, что по-прежнему сидит на мокром асфальте аллеи, и видит молодого человека, одетого в свободный практически чёрного оттенка костюм, поверх которого наглухо застёгнут новенький с иголочки плащ со строгим, высоко поднятым воротником. Его светлые, соломенного оттенка волнистые волосы при наклоне к ней спадают на хорошо различимые скулы, а обеспокоенный взор пристально заглядывает в обсидиановые глаза, при виде которых тот незаметно хмурится и едва преодолевает желание отстраниться.       — Простите, мистер, — оживляется Гермиона, покачивая головой в знак того, что не понимает его слов.       — Вы говорите по-английски, мисс? — тут же отзывается парень, протягивая ладони, чтобы осторожно взять её за плечи и помочь подняться с земли.       Гермиона остро подмечает, что на вид ему не больше двадцати или двадцати трёх, а акцент настоящего британца.       — Вы плохо себя чувствуете? — он вежливо продолжает интересоваться, невозмутимо выказывая жестами обеспокоенность.       — Да, то есть нет. Мне уже лучше, — кивает Гермиона, при помощи незнакомца поднявшись на ноги, поправив юбку и повернувшись прямо к нему лицом. — Благодарю вас, мистер…       — Эйвери, — коротко улыбается он, слабо растянув тонкие губы, отпуская плечо Гермионы.       Его взор довольно отстранённый, остаётся в рамках приличия, но она замечает, как пристально он окидывает её с ног до головы, находя её образ особенно примечательным.       — Полагаю, вы прибыли на запланированное в этом саду мероприятие? — продолжает беседу Эйвери, склоняя голову набок, и волны соломы снова спадают ему на лицо, затеняя взор.       — Честно признаться, я немного заблудилась. Не могли бы вы проводить меня, мистер Эйвери?       — Разумеется, — снова коротко улыбается тот, разворачивается и, дождавшись, когда Гермиона с ним поравняется, шагает вглубь сада.       Она идёт как на иголках, очень странно ощущая себя в этом незнакомом и неизвестном мире, по воле случая которого сразу же наткнулась на приятеля Риддла.       Подумав снова о Томе, Гермиона безучастно роняет голову, устремляя невидящий взгляд в мокрую безжизненную листву под ногами, и её неприятно разрывает от осознания, что здесь она оказалась в огромной клетке, где ей предстоит метаться между роскошью и тоской.       В Берлине довольно холодно — тяжёлое антрацитовое небо полностью сгустилось над садом, окутывая окрестности в странное очарование мрака и безжалостно бросая блестящие кристально чистые снежинки, закружившиеся на февральском ветру, цепляясь за выбившиеся на равнодушное лицо каштановые пряди Гермионы.

«Зима, я обещаю, — я не стану злиться, пока ты снова будешь надо мной глумиться. Прости, но я привык и мне уже не больно, Зима — лишь бы ты была довольна». Сегодняночью — Зима