Прежде чем мы проиграем

«Неважно, куда ты отправишься — ничто не будет в твоей власти. Никто не выживает, никто не выживает в раю». The Neighbourhood — Paradise

      Склонив вбок голову, Гермиона сидит на краю стола перед выходом, медленно болтает ногами и смотрит перед собой в пространство.       Она уже насмотрелась на количество мёртвых тел, которые, кажется, все перенесли в Большой зал. Многие давно сидят перед убитыми, держат их в последний раз за руки, оплакивают или с прискорбием обнимают ближних. Некоторые помогают раненным, используя всевозможные знания в области медицины. Кто-то бродит в одиночестве по залу, отмеряя шаги и что-то шепча себе под нос с задумчивым видом.       Всем страшно.       Никто не уверен, что доживёт до рассвета.       А Гермиона сидит и лениво болтает ногами, смотрит в воздух и видит перед собой белые плавающие кругляшки, плавно покачивающиеся из стороны в сторону — они кажутся прекрасными, неторопливо кружась в её поле зрения. Вздрагивая ресницами, она видит, что они не исчезают и продолжают завораживать своим спокойствием и умиротворённостью.       — Гермиона? — слышится рядом тихий шёпот.       Она неохотно отводит пустой взгляд, смотрит в сторону и видит Лаванду Браун. Её кудри в крови и пыли, растрёпаны, сбившиеся набок, а глаза стеклянные и пустые, словно она совсем не понимает, где находится и что происходит.       Лаванда делает к ней неуверенный шаг, протягивает руку и мёртвой хваткой цепляется в машинально открывшуюся ладонь Гермионы.       — Гермиона, — как мантру повторяет Браун и находит вторую ладонь сокурсницы.       Та открывает объятия, и Лаванда прислоняется к груди Гермионы, издав тихий всхлип. Всё это казалось ей немыслимым и нереальным — вокруг было столько убитых, что хотелось уйти отсюда подальше, но пути назад не было.       Они заключены в замке без возможности исчезнуть прочь. Им поставили блокаду, пока не истечёт час, а дальше… А дальше снова в бой.       Лаванда плачет и сильно прижимается к груди, а Гермиона не чувствует ничего, что должна чувствовать. Ей совсем не жаль никого из присутствующих — в глубине души зияет огромная дыра, со дна которой огромным потоком устремляется что-то незнакомое и чужое — то, что нашло наконец в ней выход, выпивая её чувства до последнего глотка.       Она не чувствует себя куклой. Она не ощущает себя разбитой.       Просто она знает, что перестала быть собой.       Кусок магии Тома полностью захватил и поглотил её, окрасив всё в беспросветную мглу, выдавив любое сострадание, жалость и колебания. Тень сомнения, преследовавшая ранее на всём пути до этого дня, до этого момента, наконец исчезла и оставила лишь уверенность в том, что она обязательно доведёт начатое до конца. Она всего лишь тупо ждёт время, ждёт прихода Тома, меланхолично покачиваясь, обнимая Лаванду, трогая её пушистые локоны и прикрывая веки. Её подбородок касается макушки, грудь на секунду вздымается в глубоком вздохе, а ладони чувствуют, как под ними дрожит от слёз гриффиндорка, которая чудом осталась жива.       Это должно было казаться странным, но Гермионе даже не хотелось её утешать. Она не говорит ей ни о какой надежде, не вверяет, что скоро всё закончится и они победят. Вместо этого с её уст слетают другие слова:       — Вчера был последний рассвет.       Лаванда затихает и поднимает голову, чтобы заглянуть в пустые глаза и увидеть хоть какой-то намёк на надежду, но в них так черно, что лучше отвернуться. Она ослабляет захват рук и с неверием склоняет голову, как вдруг Гермиона добавляет:       — Если мы не уничтожим Волан-де-Морта.       Гермиона направляет взгляд на Лаванду и вздрагивает уголком губ, пытаясь улыбнуться, но улыбка не выходит, а Браун роняет голову и шепчет:       — Я хочу домой.       — И я, — коротко отзывается Гермиона и снова болтает ногами по воздуху.       Она не думает о доме, не вспоминает родные стены, лица родителей и беззаботные времена — ей всего лишь нужен Том, чувства которого бьются об неё в нервозности и волнении.       Снова подставил себя под удар.       Но Гермиона не переживает: она точно знает, что он выберется из любой передряги живым и невредимым, к тому же магия не шепчет ей скрепить их силы, чтобы наделить его волшебством, а значит он прекрасно со всем справляется сам.       Гермиона прекрасно понимает, что он находится там, где сидит Волан-де-Морт.       И сейчас её почему-то не волнует, где находится Гарри — она уверена, что друг пошёл в лес, потому что таковы были условия Тёмного лорда, и, зная Гарри, Гермиона больше чем уверена, что он отправился туда.       Она не боится наступления часа, когда в замок снова ворвутся Пожиратели смерти и другие союзники Тёмного лорда, чтобы решить их судьбы. И даже тогда она не почувствует себя проигравшей, ведь смерть — это не конец. Весь смысл её жизни заключается в другом, и теперь она точно знает, в чём.       В лёгком нетерпении ждёт возвращения Тома, ощущая его где-то рядом. Он уже в безопасности — шёпот сердца стихает, нервы успокаиваются, дыхание становится ровнее.       И пока Лаванда садится на стол рядом, понурив голову, Гермиона принимается отсчитывать секунды, не найдя другое занятие.       Раз. Два. Три…       Лаванда подхватывает её умиротворённость, слабо начинает болтать ногами по воздуху и с облегчением понимает, что это очень помогает — поэтому Гермиона так спокойна?       Тридцать семь. Тридцать восемь. Тридцать девять…       Лаванда подстраивается под её ритм, и вдвоём нога в ногу рассекают безмятежно воздух.       Обе больше не оборачиваются внутрь зала, не обращают внимания на голоса, всхлипы, на раскинувшиеся тела, на оплакивающих знакомых и друзей. Казалось, весь мир разделился на части: там, где плохо, и там, где плавают в замысловатом танце кругляшки, устремляясь выше ресниц.       Семьдесят три. Семьдесят четыре…       Гермионе очень хорошо с Лавандой — она прекрасно поддерживает атмосферу умиротворения и тишины, как какой-то страж, отделяющий границу миров.       Восемьдесят. Восемьдесят один…       Гермиона пробуждается словно ото сна, заметив, как Лаванда резко вздёргивает голову и внимательно всматривается на вход в зал. Она перестаёт болтать ногами и сама выпрямляется, ощущая, как наконец-то к ней приходят хоть какие-то эмоции.       Том явно уже наплевал на всех присутствующих здесь — на нём нет дезиллюминационных, он держит в пальцах сигарету и часто втягивает дым, сверкая красным угольком в полумраке высокого свода зала, на котором больше не было отражения неба. Его взгляд лишь на несколько секунд обводит зал, ясно замечая всех волшебников, делая какие-то пометки в голове, а затем прямо смотрит на неё. Блестящие глаза настолько живые, словно в них скопилась вся жизнь присутствующих — он зашёл в зал как луч света, который каждый ожидает здесь, чтобы понять, что наступил рассвет.       Гермиона слабо улыбается своим мыслям и спрыгивает со стола, оживляясь, словно в неё наконец вселили энергию.       От Тома как всегда разит величественностью и уверенностью, он держит спину прямо и пронзает темнотой антрацитового взора, вызывая впечатление, что ты под прицелом и ничего не сможешь от него скрыть. Его движения кратки, стремительны и решительны. Тонкие губы плотно сжаты, выражая тем самым, что он снова и снова о чём-то думает — в его голове тысячи мыслей, которые, уверена Гермиона, в большей степени ни разу ещё не озвучены, да и не хватит времени их озвучить. Она не имеет представления, как он может столько и постоянно думать — ей кажется, что любая секунда его жизни проведена в размышлениях и, может быть, во снах они не оставляют его в покое, преображаясь в разные образы и силуэты, наводя на мысль подумать о чём-то после сна.       Он одержим думами — наверное, это единственная его клетка, в которую он оказался заключён на всю жизнь. И, конечно же, это его и делает таким успешным.       Гермиона знает, что он никогда ещё не ошибался.       И зная, что требуется от неё, она точно уверена, что Том всё подготовил к тому, чтобы у Гермионы всё получилось. Просто она сама пока этого не знает и лишь в нужный момент явно ощутит на себе, что сможет.       Наверное, она одна, кто за всю жизнь Тома прожил бок о бок с ним так долго, чтобы стать ему единственным собеседником на протяжении долгого времени, а это прекрасный повод изучить его и различить то, что для всех людей скрыто тонкой вуалью или паутинкой обмана. Она дальше всех проникла в дебри сотен оттенков цветов его качеств, даже тех, что находятся в самых скрытых и дальних чуланах, и ей кажется, что она знает его хорошо. Даже слишком хорошо.       Просто всё, что было в этих чуланах, невольно перепало ей, и засело чувство, что все его оттенки вломились к ней, перемешались, создавая определённую гармонию цветов, и теперь они безвозвратно завладели ею, составили какой-то баланс её личным качествам, преобразуя в идеальный композит.       Преобразуя Гермиону в идеал, который нужен Риддлу.       И она чувствует тонкий намёк на радость, видя, как он идёт к ней. Его черты навсегда отпечатались в памяти — их словно вырезали в сердце, выжгли острой спицей насквозь, чтобы не оставить ни единой возможности стереть, вырезать и изничтожить.       Том преодолевает последние несколько шагов, останавливается, и его пальцы машинально прикасаются к её шее, вонзаются в волосы, и оба чувствуют, как магия тут же слабо проникает внутрь, балансируя посреди двух личностей, между которыми не осталось даже невидимой границы. Однако его взгляд направлен на Лаванду, поэтому Гермиона немного поворачивается вбок.       — Ты должна передать каждому: любой должен попытаться убить Волан-де-Морта. Он уязвим — кто-то из вас должен убить его. Что бы ни случилось.       Гермиона снова поворачивается к Тому и между прозвучавших слов слышит истину, которую… готова ли она принять?       У Волан-де-Морта не осталось больше крестражей?       Она ждёт, когда мысль о Гарри поглотит её разум, но почему-то она плавает где-то за границей сознания и особо не торопится войти в неё. Эта мысль как назойливая мушка, которая пытается найти брешь в голове, но не может, потому что она оказалась хорошо защищена — словно кто-то выставил высокие стены без окон и дверей, не давая даже единственного шанса пропустить в себя и поддаться мятежу.       Лаванда слышит это как надежду, спрыгивает со стола, словно зарядившись энергией от Тома, резко кивает и удаляется вглубь зала.       Том наконец обращает внимание на неё — ей всегда кажется, что он нарочно сохраняет неприступность к себе, выделяя столько времени каждому, сколько считает нужным и чтобы никто из собеседников не почувствовал себя более расположенным к нему. Он так умело прячет свой интерес или необходимость, что невольно до сих пор веришь в его отстранённость и чуждость, никогда не забывая, каким холодным и далёким он может быть, буквально как год назад, когда навещал её в школе первые разы. Или когда крестраж признался, что он ненастоящий и что он Том Риддл — ей не забыть тот циничный взгляд, проникающий буквально под кожу острым кинжалом, и ту грёбаную улыбку, которая восхваляла его несокрушимую безоговорочную победу.       Сейчас его взгляд сканирующий — очевидно, выискивает в ней прячущиеся ощущения и мысли и в который раз убеждается, что всё получается как нужно. В очередной раз ощущает вкус своих достижений, потому что расслабляется, и взор превращается в привычный непроницаемый, — хватает её за руку и неторопливо ведёт к столу, принадлежащему факультету Слизерин.       Он садится на лавочку, достаёт кипу каких-то помятых пергаментов и перо, выискивает среди них нужный и расправляет, чтобы начать что-то писать. Точнее, продолжить на том месте, где заканчивается какое-то повествование.       — Сядь.       Гермиона послушно садится рядом и заглядывает в пергамент, различает косой угловатый высокий почерк ровной высоты букв — таким явно подписывают поздравления на открытках или сувенирах — но глаза почему-то не могут вычитать содержимое, словно какие-то мысли вытесняют новую информацию. Она подпирает голову ладонью и пристально смотрит на растрёпанную густоту волос, покрытую пылью, взгляд скользит по острым очертаниям, замечая малейшие движения скул, видя, как они напряжены и как зубы явно сильно сжаты.       В какой-то момент он переводит взгляд на неё и задумчиво смотрит в ответ, а затем снова углубляется в писанину. Его рука быстро скользит по пергаменту, а в глазах отпечатывается написанное — Гермиона снова смотрит на предложения и пытается поймать смысл.        «…узнал план Дамблдора и согласился с ним. Гарри Поттер умер от убивающего проклятия Волан-де-Морта, придя незамедлительно в лес и даже не оказав сопротивления. Я обнаружил себя и уличил момент, чтобы уничтожить Нагайну, когда тот натравил её на меня, потому что мои догадки оказались верны — Бузинная палочка считает меня своим хозяином.       Любой ценой мне нужно узнать о Дарах смерти — мне нужно заполучить их там, а не здесь. С помощью них я начну ограничивать себя в крестражах, я обязательно дойду до мысли, что они не представляют какой-то важности, и даже наоборот, найду их не перспективными и наносящими ущерб.       И самое важное: моё незнание этого мира сработало, как и должно. Я ничего не должен знать об этих пергаментах так же, как и не знал здесь до определённого момента.       Гермиона знает историю будущего, попроси её рассказать об этом, найдите момент перелома, где всё станет не так, как написано в магической истории. Если понадобится, даже спровоцируйте момент, в котором мир не станет прежним.       И самое главное: не рассказывайте мне ни о чём — в этот раз есть один-единственный шанс, чтобы изменить моё будущее.»       Брешь в стене не появилась, а смысл прочитанного так и остался витать где-то за границами разума, охраняемого чем-то невидимым и очень мощным — в ней появилось столько сдержанности, что Гермиона даже не подозревала, насколько сильной выдержкой обладает Том, чувствуя её теперь в себе.       Его пальцы торопливо складывают все пергаменты, чтобы спрятать их во внутренний карман плаща, а глаза, как гипнотизирующий кулон, пристально смотрят на неё и снова выискивают то, что, возможно, он не смог заметить в первый раз.       Ничего не найдя, он достаёт из кармана сигареты, вставляет ей в губы одну и тут же подкуривает сначала ей, потом себе. Дым начинает между ними парить, и не сразу Том берёт за руку, не сводя с неё оценивающего и пристального взгляда ищейки.       — Твой друг мёртв.       Он так легко это говорит — Гермиона уверена, что специально. Он наносит самый сильный удар — может быть, это сможет разрушить прочные стены чертогов, которые он долго выстраивал своими руками, выкладывая плитку таким образом, чтобы ей даже некуда было бежать?       И Гермиона, выдыхая густой дым, задумывается: а есть ли какой-то смысл ломаться на кусочки, если ей вновь придётся собрать себя и сделать то, зачем они оба тут сидят?       Она давно знала и сживалась с мыслью, что Гарри должен умереть, если она хочет в чём-то помочь Тому. Выбор был совершён уже давно, хоть и без её точного ответа, но все её действия были направлены к этому самому моменту, когда они остались вдвоём, и последний ход в этой игре принадлежит ей.       И она невольно задумывается о том, как сильно сейчас зависит от неё Риддл. Он явно это понимает, но совсем не так преподносит ей ситуацию. Раньше Гермиона об этом даже не подумала бы, однако заигравшие в ней другие качества личности прекрасно распознают весь шарм происходящего момента. Гермиона не раз видела, как Том точно подмечает такие вещи, показывая ей победоносную улыбку или самодовольный взгляд, подчёркивая тем самым, насколько всё гениально и просто.       И Гермионе хочется так же как и он — самодовольно улыбнуться от мысли, что теперь и в её руках теплится чья-то судьба и что она доросла до момента, когда может бахвалиться тем, что сама может за кого-то решать. И здесь речь идёт не только про Тома, но и про всю судьбу магического мира, а это и реально наполняет необъяснимым восторгом и затмевает голову величием.       Незнакомое довольство собой быстро расползается по всему телу и даёт о себе знать кривоватой улыбкой на губах, на что Том с удивлением приподнимает бровь и слегка отворачивает голову, ещё пристальнее выискивая, в чём же здесь находится подвох.       Только Гермиона уже забыла, что ей сказал Том, пребывая совсем в других уже мыслях и вызванными ими ощущениях, и лишь его удивление напоминает, что он сейчас сказал.       Прошлый внутренний стержень прямо сейчас же развалился бы и бросил её в отчаяние, из которого сложно найти выход, но все детали как будто заменили — они заставляют по-другому думать, не так смотреть на ситуацию и даже не обращать внимания на такие важные, казалось бы, вещи.       Только ей приходит в голову настоящее понимание, что важна здесь не чья-то жизнь, которая родилась и угасла, а то, как она будет плести пряжу судьбы дальше.       Том чувствует в ней совсем другое восприятие мира и с нескрываемым любопытством терпеливо ждёт, что она скажет на этот счёт. И честно, его очень удивляет, когда Гермиона поднимается со скамьи, выбрасывая окурок и возвышаясь над ним, и спокойным голосом отвечает:       — Полагаю, не стоит медлить — нужно закончить всё.       Он доволен своим изобретением — это явно то, что ему понравится потом, в его настоящем, и Гермионе совсем плевать, как сильно в ней всё изменилось. Единственный минус, который она успела тут же различить — склонность к одержимости. И в данный момент эта одержимость была в лице Риддла, которого теперь меньше всего захотелось отпускать куда-то дальше, чем на несколько шагов. Она поняла, как сильно ей не нравится, если его взгляд устремлялся куда-то помимо неё, потому всецело хотелось поглощать собою его взор, словно она единственная существует в этом мире. Её будоражило искушение оставить его рядом ещё на некоторое время, но в противовес озарялась объективная мысль, что не всё ещё покончено с Волан-де-Мортом, а продолжать скрываться больше не хотелось, поэтому нужно следовать точно намеченной цели, борясь с внезапно возникшим искушением.       Ей кажется, что момент, когда она чуть не разрыдалась перед Томом из-за того, что не видит ни в чём происходящем смысла, был настолько глупым и как будто бы произошёл не с ней, что всё пережитое представилось сном, в котором она побывала в шкуре чужого человека и посмотрела на весь мир и произошедшие в нём события чужими глазами.       Том поднимается и возвышается над ней, смотрит сквозь дым так, будто не верит своим глазам, а Гермиона пользуется моментом, поглощая притягательный взор, и пусть он смотрит хоть часами, лишь бы не перестал обращать внимание.       — Хорошо, — кивает он, и тень улыбки мелькает на тонких губах. — Тогда тебе нужно узнать последнее. Идём.       Выбрасывая окурок, он кладёт ладонь ей на плечо, слабо подталкивает к выходу, но сам зачем-то оборачивается, и Гермиона следует его примеру. Оба бегло осматривают зал, где каждый занят своими делами, и выходят в полуразрушенный вестибюль, только вот там и останавливаются, увидев вдали процессию из волшебников, которые на фоне появившейся на небе тонкой полосы оранжевого солнца, предвещающей приближение рассвета, смиренно идут по дороге и всматриваются в стены замка. Их возглавляет Волан-де-Морт, а рядом с ним идёт Хагрид, держа в руках… что?       Гермиона хмурится и делает несколько шагов по направлению к ним, пытаясь разглядеть происходящее, а дежурившие у входа в замок пара студентов тут же побежали мимо, в зал, и крикнули:       — Они идут сюда!       Началась суета, в которой каждый устремился на улицу, готовя волшебные палочки для атак и защиты.       Том равняется с Гермионой, устремив взгляд на Волан-де-Морта, берёт её за руку и не позволяет пойти за остальными на улицу.       — Кто это?! Кто это у Хагрида в руках?! — разносится по простору голос Джинни, которая уже успела спуститься по ступенькам вниз и приготовилась подбежать ближе, как кто-то решает её остановить.       — Гарри Поттер мёртв! — звонко произносит Волан-де-Морт и широко улыбается, позволяя гадкому смеху слететь с губ — его поддерживают изнурённые соратники, обнажая отвратительные улыбки, похожие на оскал.       — НЕТ! — слышится крик некоторых волшебников, а после они отчаянно зовут Гарри по имени и проклинают Пожирателей смерти.       — МОЛЧАТЬ! — громко кричит Волан-де-Морт, а следом раздаётся хлопок, после которого наступает тишина. — Игра окончена. Клади его сюда, Хагрид, к моим ногам — здесь ему место.       Гермиона с силой сжимает мужскую ладонь, словно требует пропустить её вперёд, и добивается своего — Том сам направляется во двор, проходя мимо знакомых и незнакомых защитников замка.       — Видите? — кивая на Поттера, которого Хагрид положил на траву, продолжает Волан-де-Морт. — Гарри Поттер мёртв! Вы теперь поняли, что вас обманули? Он был обыкновенным мальчишкой, который хотел, чтобы вы жертвовали жизнью ради него! Он был убит при попытке сбежать с территории замка. Убит при попытке спасти свою жизнь…       В этот момент Гермиона ощущает, как ладонь Тома выпускает её и слегка отталкивает назад, чтобы она за ним не шла. Он обходит выживший преподавательский состав, равняется с Джинни Уизли, которая невольно отступает от него, а после делает ещё несколько шагов вперёд.       — Что ты несёшь, лжец?       Вокруг наступает слишком звенящая тишина, чтобы хоть кто-то посмел её нарушить.       — Поттер пришёл к тебе сам, чтобы уничтожить предпоследний шанс на твоё возвращение, — спокойно продолжает Том, пряча руки в карманах.       Он говорит тихо, но в образовавшейся пустоте его голос кажется слишком проникновенным и хорошо различимым, только его тут же обрывает высокий вскрик Волан-де-Морта — он тупо выходил из себя при виде Риддла.       Яркая жёлтая вспышка озаряет расцветающее небо, но Том даже не шевелится и наблюдает, как огромный луч, выпущенный из его палочки, рассекает воздух и испаряется, словно его и не было.       Гермиона слышит шепотки — некоторые узнают Риддла, но ему абсолютно плевать — он словно пытается что-то себе или Волан-де-Морту доказать.       — Прочь! Уходи прочь! Это мой триумф! — кричит Волан-де-Морт, махая рукой и подходя ближе к Тому.       — Не могу отказать себе в удовольствии испортить его! — в ответ выкрикивает тот, и на его лице проясняется насмешливая улыбка.       — Во что ты превратился, Том? — сменяя тактику, отзывается Волан-де-Морт, едва сумев взять себя в руки. — Ты… не достоин носить звание наследника Слизерина. Ты предал всех чистокровных и меня… самого себя. Ты не помог мне. Не сделал то, что я хотел. Вместо этого ты выбрал грязнокровку, и поверь — она первая, кто отправится вслед за Поттером на тот свет.       — Не я, а ты предал самого себя, Том, — склоняя голову вбок, отзывается Том, а Гермиона жадно начинает смотреть на него, не отводя взгляд от его образа величия и незримой мощи, которая волнами колеблет воздух, заряжая чем-то действительно невероятным. — Я жил не с такими идеалами, как ты. Ты многое забыл, а я многое тебе напомнил. И ты бесишься, потому что тебе не нравится то, что я говорю. А я говорю правду — мы оба об этом знаем…       — ГАРРИ! ГДЕ ГАРРИ?! — вдруг верещит Хагрид, испуганно оглядывая весь двор, и другие подхватывают его панику.       Гермиона смотрит в то место, где должен лежать Поттер, и не видит его, словно он исчез или провалился сквозь землю, а затем ловит полувосторженный и полуизумлённый взгляд Тома — он снова поворачивается к Волан-де-Морту и кричит:       — Неудачник!       Волан-де-Морт издаёт протяжный звонкий стон злости и обрушивает месть на стоящих волшебников, не различая кто свой, а кто чужой, и в этот момент защитники замка издают боевой клич и вступают снова в бой.       Том быстро отступает назад, хватает Гермиону за руку и уводит её в вестибюль, чтобы подняться по лестнице на верхние этажи и оказаться в том месте, где никто не будет им мешать.       — Том, какого чёрта ты делал?! — то ли со смехом, то ли с негодованием восклицает Гермиона, резко разворачивая его к себе.       Он улыбается, чувствуя её облегчение, — оба не понимают, какого чёрта Поттер жив?       Они тихо смеются, прислоняясь друг к другу, словно на секунду забывая, что происходит и для чего Том увёл её ото всех.       Но это лишь на несколько мгновений — затем оба успокаиваются и становятся серьёзными, заглядывая другу другу в глаза.       В горле застывает смех, появляется ком, который не даёт говорить, и Гермиона опускает голову, тяжело вздыхая.       — Ты готова? — спрашивает Том и плотно сжимает губы, словно желая до конца хранить какой-то секрет.       Она смиренно кивает и проходит вглубь аудитории — той самой, в которой когда-то началась их история. Её взгляд цепляет парту, на которой она сидела и так давно пускала слёзы, и эти воспоминания кажутся ненастоящими. Это было так далеко позади, и с тем моментом её разделяют настолько разные и глубоко потрясающие сознание события, что просто не укладывается в голове. Неужели здесь всё и началось?       Гермиона поворачивается к Тому, в глазах которого явно читаются подобные мысли, но он трясёт головой, словно смахивает мысли, и его зрачки сужаются, останавливаясь на ней.       — Я никого не убила, Том, — выдаёт она волнующую мысль.       — Я знаю. Тебе и не нужно было кого-то убивать. Сядь и послушай меня.       Он кивает на ближайшую парту, сам обходит её и облокачивается боком, скрещивая руки на груди.       — У нас мало времени, но я должен тебе многое рассказать, — он выдерживает паузу, не сводя глаз, затем смотрит куда-то в сторону и опускает руки, продолжая: — Когда я исчезну отсюда и вернусь в своё время, я не буду ничего помнить, понимаешь? Поэтому сейчас последний шанс передать тебе всё, что ты должна знать. И ты должна точно понимать, Гермиона, слышишь? Должна понимать, что у тебя будет одна-единственная попытка изменить меня и моё будущее. Ты будешь менять не только это, но и всю историю, понимаешь? Единственный шанс, Гермиона.       Его голос совсем пропадает — он так же взволнован, как и она, и ей кажется, что сейчас его внутренний мир разорвёт её на части, пронзит собой каждую клеточку тела и энергии, лишь бы она помнила обо всём сказанном всегда. Лишь бы она совершила то, что нужно.       Он возлагает на неё все надежды. Он отдаёт ей в руки всю свою судьбу.       — Я не знаю, насколько реально заставить меня в моём времени вспомнить всё, но мне кажется, это возможно. Попытайся найти способ — уверен, это облегчит твою задачу. Когда мне в голову пришла эта мысль, увы, не было возможности поискать на это ответ, но у тебя будет уйма времени изучить этот аспект. Возьмись изучать ментальную магию, в свои двадцать лет я довольно неплохо продвинулся в ней, и в первую очередь советую тебе выставить щиты в сознании. Я не должен ничего знать о будущем до какого-то определённого момента, и всегда есть опасность, что я не пренебрегу залезть тебе в голову и поискать ответы на возникающие вопросы в отношении тебя. У Антонина есть родственница — она русская, она прорицательница и дала мне несколько уроков владения сознанием, поэтому попроси его помочь в этом. Не светись особо передо мной, пока не будешь полностью защищена, тебе понятно?       Гермиона кивает и находит его прохладную ладонь, слабо сжимает, словно пытается успокоить бушующую в нём взволнованность.       — Том, я плохо представляю, чем тебя заинтересовать. Дай хоть какую-то лазейку: что тебе интересно было?       — Я… — Том задумывается, снова отводя взгляд и сильнее сжимая ладонь Гермионы, затем поворачивается к ней и быстро отвечает: — Я был озадачен связями. Я искал волшебников, которые имели хоть какое-то влияние в обществе и были способны помочь мне поднять новый политический порядок. Я общался с волшебниками, которые были сильны либо в боевых искусствах, чтобы в случае необходимости у меня была армия, либо с теми волшебниками, которые были венцами общества — к которым прислушивались, которые занимали хорошие должности или только намеревались занять. Кроме этого я искал разные магические артефакты, изучал их, собирал коллекцию, которая, по моим представлениям, могла мне пригодиться.       — Торговал ими?       — Нет, ни в коем случае. Я искал что-то такое, что укрепит меня и сделает более неуязвимым, — задумчиво отзывается он, затем резко добавляет: — Я не нашёл Дары смерти. Я не знал о них, Гермиона. Вот тебе лазейка.       — Ты полагаешь, если я что-нибудь расскажу о Дарах, то тебя это заинтересует?       — Меня, как минимум, заинтересует Бузинная палочка, так что да. Но чем больше таинственности ты наведёшь на свой образ, тем интереснее мне будет взаимодействовать с тобой.       Гермиона нервно смеётся и понимает, что Том прав. У него невероятная тяга к раскрытию секретов, познаванию магических тайн, и это может сыграть ей на руку.       — Кто меня там встретит, Том? С кем из твоих приближённых мне придётся столкнуться?       — Долохов говорил мне, что пергаменты, которые я передаю ему из петли в петлю, рассказывающие о будущем, он получает сразу же. Якобы я в тот момент, когда переместился сюда и обратно, просто потерял сознание. Он нашёл меня, помог прийти в чувство, но прежде подобрал выпавшие из кармана плаща бумаги, в которых тут же значилось, что они предназначены ему. Не знаю, как скоро он их должен будет изучить, но, думаю, он сам выйдет на тебя. Не выходи на связь первой — он явно должен будет как-то убедить себя, что это не обман и не чья-то злая шутка.       — Какую роль он играет, находясь рядом с тобой?       — Я ценю его за решительность и безукоризненность. Импульсивен, не брезгует заниматься грязными делами. Прекрасно шпионит, хорошая физическая подготовка и, я бы сказал, лучший из всех по многим параметрам. Считаю его находкой для такого, как я, — Том показывает короткую натянутую улыбку и тут же серьёзно продолжает: — С кем тебе следует быть предельно острожной — Розье и Эйвери. Оба отменные ищейки, составляют прекрасный композит хитрости и аналитического ума. Первый путём лазеек и хитроумных ходов может вывести любого на чистосердечное признание, подловить в самый ненужный момент и сдать мне с потрохами. Второй более отстранён, но всегда выражает верные мысли, которые следом подтверждаются фактами, которые как раз находит или подстраивает Розье. Он ещё ни разу не ошибался на моей памяти, поэтому прислушивайся к Эйвери с особым вниманием — что у меня на уме, то у него на языке. Он — моя интуиция, в которой я практически не сомневаюсь. Типичный наблюдатель и собиратель информации. Кто и будет копать на тебя сведения, если мне это взбредёт в голову, так это он.       — Там имеет место быть в приоритете чистота крови, — замечает Гермиона, опустив в задумчивости голову.       — Тебе будет со многими сложно, уверен, но я уже попросил Долохова максимально сгладить ситуацию с твоим появлением в кругу моих знакомых. Как ни странно, но нас двоих не так сильно заботит чистота крови, как навыки и умения, — отзывается Том и показывает насмешливую улыбку.       — Ты серьёзно? — с наигранным недоверием спрашивает Гермиона, выгибая бровь.       Тот лишь ухмыляется, и тёмные глаза начинают блестеть.       — Есть ещё Лестрейндж. Может показаться странным и своеобразным. С ним довольно легко — бывает душой компании. С ним ещё Малфой — на тот период уже получил должность в Министерстве Британии и находится в Англии, — оба вызывают неоднозначные впечатления. Тебе с ними лучше не контактировать, да и толка не будет. Оба занимаются происками интересных мне волшебников, собирают политическую информацию и проводят в этой области разведку.       — Чем ты занимался на момент исчезновения?       — У меня должно начаться выступление в Берлине, до этого несколько дней назад было в Албании и прошло вполне успешно. Я прощупываю почву политической обстановки в берлинском Министерстве, на тот момент мною уже заинтересовались, и точно знаю, что среди слушателей там полно людей из Аврората. Среди них Августус Руквуд, чистый немец, полагаю, с которым мне скоро представится шанс познакомиться лично. В моих планах завербовать его и перевести в Британское правительство — высококлассный шпион. Но в твоём времени он стал невыразимцем Отдела тайн, перевёлся из штатных сотрудников Аврората в международного шпиона, а после начал заниматься внутренними тайнами правительства Британии.       — У тебя уже был план, как его вербовать?       — Разумеется, — он загадочно улыбается и с ноткой сладости добавляет: — У него есть сестра — Астрид Руквуд. Я полагал давить на него посредством младшей сестры.       Гермиона выразительно выгибает бровь и закатывает глаза, затем чувствует, как что-то тупое ударяется в глотку и вызывает волну раздражения и собственнического инстинкта, но преодолевает гортанную боль и сквозь насмешку и сцепленные челюсти спрашивает:       — Мне следует с ней связываться?       Том принимает невинный вид и заводит руку за спину, после чего деланно задумывается и легко отвечает:       — Не могу ответить на твой вопрос. Я не знаю, что она из себя представляет, — познакомился буквально за полчаса до того, как попасть сюда.       — Даже так? Интересно будет пронаблюдать за твоими методами, — отзывается та и сдерживает лукавую улыбку, затем прикрывает глаза и снова пытается сконцентрироваться на важном. — Хорошо. Что я ещё должна знать о твоём времени? Лазейки к тебе я получила: жду, когда Антонин выйдет на меня, выставляю блоки с помощью его родственницы, заинтересовываю тебя Дарами смерти, буду предельно осторожной с Розье и Эйвери и ищу подходящий момент, чтобы ты вспомнил о будущем, а также каким образом это сделать.       — Да, и самое важное: всеми способами изменить историю. На моём пути должно произойти отклонение, которое потрясёт меня, а, может быть, и мир. Добейтесь этого с Антонином.       — Я поняла, — кивает Гермиона и опускает взгляд на держащую её ладонь.       — А теперь, непосредственно, о крестраже. Я подозреваю, что, заставив меня вернуть душу из диадемы, ты получишь нужный результат. Мне кажется, я должен вспомнить обо всём, как только клочок души, который сейчас во мне, вновь соединится со мной в моём времени. Не имею представления, как ты сделаешь это, но это единственная мысль, которая засела мне в голову на этот счёт. Она кажется логичной.       — Часть твоей души при воссоединении должна напомнить тебе хотя бы в чувствах всё то, что ты пережил.       — Именно. Поэтому это ещё одна твоя задача. Если ты, конечно, не захочешь избавиться от меня.       Он тихо смеётся — сам не верит в то, что говорит, но как всегда не упускает из вида и такой исход событий. Гермиона знает, что он никогда никому не доверяет полностью — даже ей. Он постоянно проверял и проверяет её на прочность, только в данной ситуации ему ничего не остаётся, как положиться на неё и верить, что она сделает всё как ему нужно.       — Доверься мне, — выдыхает она и сжимает ладонь.       — Теперь переходим к самому главному, что должно произойти сейчас.       Том выпускает её руку и отходит на несколько шагов дальше, поворачивается лицом и выпрямляется перед ней.       — Чтобы тебе попасть в моё время, ты должна создать крестраж, и это будет не просто крестраж.       Он поднимает перед собой руку, хватается за перстень с красующимся на нём чёрным камнем — вторым Даром смерти — и снимает с пальца.       — Это мой крестраж того времени. Здесь он меня защищает от смерти. Именно поэтому я живым вернусь назад, но как только ты создашь крестраж и вложишь свою душу в моё хранилище, где и так есть моя душа, эта реальность должна исчезнуть…       — Подожди, — почувствовав себя дурно, Гермиона жестом останавливает Тома и прямо спрашивает: — Жертва. Ты хочешь сказать, что жертвой должен стать… ты?       Её голос вздрагивает на последнем слове, а глаза расширяются так, что в них виднеется только тоннель зрачков, жадно пожирающий образ Риддла.       Он начинает слабо улыбаться и пристально вглядывается в неё, желая выискать все её ощущения. Несмотря на всю важность ситуации, он остаётся верен своему любопытству и позволяет ей продолжить что-то говорить на этот счёт, поэтому молчит и выжидает, не пытаясь как-то успокоить или логично объяснить происходящее.       — Я должна убить тебя, — сдавленно проговаривает Гермиона, и что-то подбивает дыхание, не давая привычно вдохнуть воздух.       Сердце мгновенно трещит по швам, выплёскивая боль, которой скопилось за последние сутки достаточно, чтобы чужое чудовище, поселившееся в ней и заменившее все детали её существа, глухо зарычало и принялось драть когтями душу.       Её и так не особо прельщала перспектива убийства, хоть и Гермиона была уверена, что сможет. Точно сможет убить!       Но не его.       Это не укладывается в голове.       Её начинает трясти, а разъярённое чудовище причиняет слишком много боли, словно она уже убила Риддла — вонзает в неё острые длинные когти, беспощадно протыкая стенки органов дыхания и полыхающую энергию, засквозившую в беснующем танце. Магия начинает вести себя странно и даже не пытается притянуться к источнику, находящемуся в Томе, а совершает лишь внутри себя круговороты, с невероятной силой врезаясь в невидимые непробиваемые чертоги, словно пытаясь выскользнуть наружу и спасти себя. Магия словно живая! — она чувствует, как её собираются извлечь и спрятать в какой-то неодушевлённый предмет, и она категорически этого не желает.       Гермиона невольно сгибается от боли и пытается сделать вдох, но ничего не выходит, а Том остаётся неподвижным и свысока наблюдает за ней, улавливая её молящий взгляд, только та видит в его потемневших глазах мрак и безжалостность. Жалящий цвет антрацитового неба остаётся равнодушным и даже жестоким — он требует взять себя в руки и подчинить безобразное чудовище и беспокойно мечущуюся из угла в угол магию.       Только это не возможно.       От одной мысли, по ощущениям, душа уже раскалывается надвое — она пытается разорваться на две части и тянется как жвачка, только не хватает подтверждения — настоящей смерти.       И так пронзительно больно, что Том остаётся неподвижным. Он как будто бы пытает её вновь, как в тех долго тянущихся днях, которые были лишь одним-единственным днём. Он стоит и равнодушно наблюдает за её болью, не пытаясь помочь, — он даже не взволнован! Что с ним? Почему он такой?       Его глаза похожи на обсидиан — в нём потух ранее вечно бушующий вулкан, и остатки лавы превратились в смертельно опасное стекло.       От него веет холодом.       Очень холодно.       И чувство, что всё это было пережито только для того, чтобы она смогла. Словно эта ещё одна надолго затянувшаяся игра, по окончании которой Том, как и в тот раз, стоит напротив неё и ждёт, когда она примет этот ужасно болезненный, разрезающий сердце и душу факт — он её использовал для более высшей цели!       Только за тем, чтобы она просто смогла выполнить его волю.       Гермиона забивается в хрипе, пытаясь всеми силами уловить порцию воздуха, пропустить его в сдавленную глотку и наполнить им пробитые когтями лёгкие, и чёрт знает каким чудом, но ей это удаётся. Сквозь проступившие слёзы она вновь поднимает голову, с силой сдавливая сквозь одежду кожу на груди, и с мольбой пытается различить хоть какое-то тепло в ожесточившихся обсидиановых глазах, но с безвыходным отчаянием, разрывающим всю сущность, ничего подобного не видит и тихо стонет, не в силах сдержать себя.       Как же больно видеть и чувстовать!       Как же больно улавливать неприступный, беспощадный и безжалостный взгляд!       Она стонет о помощи, но в глотке настолько всё пересохло, что ни один звук, кроме протяжного воя, не срывается с губ.       Она мучается сколько? Сколько длится эта мучительная пытка? Мозг отключается и тупо не работает, рассудок затуманен, но слишком крепко держит мысль об убийстве, а тело и вовсе становится непослушным — под кожу врезаются раскалённые кинжалы, кровь отравляется мраком, перемешивающимся с бездыханной безысходностью, а нервы палятся и сантиметр за сантиметром сжигаются, превращаясь в пепел, который осталось только развеять по ветру.       Она сожжена дотла, растёрта до мельчайшего порошка, и ничто не может ей помочь, потому что её единственный помощник вдруг отказался протянуть руку, как это было раньше, и равнодушно смотрит, наблюдая за нестерпимыми муками и тем, как она сгорает заживо.       Нет, к такому аду, к таким мукам жизнь её точно не готовила.       Она пытается дышать, не упасть сломленным существом, борется с завихрившейся энергией, но так устала биться, что хочет сдаться, только разлетевшаяся по крови чернь не позволяет ей обмякнуть тряпичной куклой и растянуться на поверхности стола.       Её пошатывает как маятник в меланхоличном движении с одной и той же амплитудой, вот-вот её вывернет наизнанку, тело рухнет и начнёт быстро разлагаться, но секунды тикают, а ничего подобного не происходит.       Чёрт, как же это невозможно больно?!       Хочется кричать и задохнуться в собственном крике!..       Весь мир становится резиновым, растягивается, как жвачка, оттенки цветов от серого до чёрного кружат везде — перед ней, за спиной, даже в голове, — кругом звенящая пустота, в которой не осталось ничего, кроме… холодно прозвучавшего твёрдого голоса.       — Прими это.       Прими это.       Как в тот раз, когда измывался крестраж, разоблачив свои истинные намерения и откровенное желание — принять это.       И как будто бы внутреннее чудовище, неизвестно как поселившееся внутри, оборачивается на родной звук голоса и замирает — оно желает снова услышать этот тон и для этого медленно протыкает когти дальше.       — Гермиона, просто прими это в себе, — словно в ответ на желание чудовища произносит Том.       Оно снова замирает, а после как будто медленно принимается вытаскивать острые лезвия из тела, выжидая ещё такого же тона голоса, и через несколько мгновений Гермиона чувствует, как притупляется боль.       — Я всё ещё здесь, — более мягко добавляет Том, и та наконец видит, как его уголок губ вздрагивает в подобии улыбки.       И в отличие от того раза он оживает, а не остаётся неподвижной статуей. Его глаза меняются на более светлый тон — живой, антрацитовый — цвет пасмурного, завораживающего своей красотой неба, дающий шанс на проливной охлаждающий дождь в долго тянущуюся жару.       Том подходит к ней и осторожно берёт за руку, показывая странную искажённую улыбку, и чудовище — его чудовище, поселившееся в ней, — словно успокаивается на голос и присутствие своего хозяина. Гермиона хрипло вдыхает воздух свободнее, заполняя им сдавленную глотку и изрезанные лёгкие, а магия находит выход к своему источнику и резво устремляется в равномерный круговорот, начиная циркулировать между ними, представляя всё это целостной личностью.       Том подтвердил свои домыслы — они стали одним целым, перевернули все чувства и качества обоих, и из них победили только сильнейшие. Значит и её кусок души должен находиться рядом с его, чтобы Гермиона устремилась в прошлое за ним. После его смерти кольцо с их душами должно исчезнуть, как и сам Том, а эта реальность — разбиться и стать вычеркнутой навсегда.       Ладонь Тома поднимается к ключице, и пальцы останавливаются на артерии, в которой отравленная мраком и болью кровь течёт и больно пульсирует о стенки сосудов. Он медленно наклоняется к Гермионе и прикасается тонкими губами к её, осторожно приоткрывает их и принимается нежно ласкать.       Их свежесть пробуждает в Гермионе что-то проникновенно тёплое и успокаивает. На неё словно посыпался дождь, остужая жгучий яд, приминая пепел от сгоревших останков её сожжённых нервов. Всё вокруг отходит на задний план, оставляя только Тома, его сладость и прохладу губ и дурманящее размеренное дыхание, которое чувствуется влажной от слёз щекой. Его поцелуй настолько чувственный и нежный, что глотка готова ещё сильнее сжаться, и Гермионе вспомнилось, как они поцеловались в первый раз. Тогда сотни бабочек закружились в животе, а из головы вылетели все мысли, что-то незримое заставило отбросить всё и поддаться ласковому взгляду и притягательным движениям.       Сейчас, казалось, всё повторяется, словно Том целует её впервые, только с большим отличием — он вкладывает своё настоящее тепло и трепетность, свои искренние чувства и привязанность, своё преклонение к ней и, чёрт бы её побрал, любовь.       Ощущения как в первый раз, только теперь Гермиона понимает, что здесь поцелуй является заключительным, завершающим, — самым последним для них.       Том медленно отстраняется меньше чем на дюйм, заглядывает в стеклянные глаза и выражает взором всё, что не мог сказать вслух за этот долгий год пребывания здесь, и это кажется самым лучшим выражением его чувств, — настоящих чувств! — потому что такого преданного и зачарованного взгляда Гермиона в жизни не видела.       Его ладонь без сил падает вниз, а сам Том выпрямляется, опускает веки и тяжело вздыхает.       — Ритуал, — коротко выдыхает он, неохотно приподнимая веки и заглядывая ей в глаза из-под полуопущенных ресниц.       Гермиона нервно сглатывает, и в её голове начинают обрывками кружиться информация, которую она вычитала в книге о тайнах наитемнейших искусств, которую впервые ей удалось свиснуть из кабинета Дамблдора, пока та ждала возвращения профессора Макгонагалл, чтобы попросить помощи в постоянно повторяющемся дне.       — Есть несколько способов — это зависит от того, в какой момент происходит создание крестража: в момент непосредственно убийства или же позднее. В нашем случае подходит первый вариант, и только он. Дело в том, что когда меня не станет, я должен вообще исчезнуть отсюда, поэтому… поэтому меня ждёт довольно мучительная смерть.       Он озорно с ноткой нервозности смеётся на прозвучавшие слова, а затем снова прикрывает глаза, чтобы успокоиться, и со вздохом продолжает:       — Я вычерчу на полу небольшой круг, в котором будет кольцо — твоё хранилище — вырежу руны там и на себе, дабы не заставлять это делать тебя. Но от тебя тоже кое-что потребуется.       Гермиона внимательно слушает и не двигается, замерев словно в одном пространстве и в одной секунде времени, где вокруг быстротечно время и меняется всё, а она — нет.       — Тебе нужно проследить, чтобы моя кровь вытекла на вырезанный круг и заполнила его весь, до самого края — это важно. Тебе тоже придётся пустить свою кровь в этот круг для скрепления с жертвой, но несколько капель будет достаточно — проколешь себе палец. И запомни, Гермиона, никаких заклятий исцеления не применяй на мне, даже если я тебя попрошу об этом. И мою боль тоже нельзя притуплять — жертва должна быть добыта силой, а не добровольным согласием, ты поняла меня?       Гермиона слышит и впитывает всё, но не может пошевелиться. Это кажется каким-то страшным идиотским сном, окончание которого она даже не в состоянии ждать, потому что нет сил желать даже этого.       Том ждёт хоть какого-то ответа и наконец получает слабый кивок, после чего оборачивается назад, припадает к полу и волшебной палочкой высекает на каменном полу круг, а после вырисовывает внутри него несколько рун, смысл которых Гермиона может расшифровать: «В смертной жизни — жизнь без смерти», — затем кладёт кольцо в центр и поднимается на ноги, поворачиваясь назад, к Гермионе.       Он молча складывает свою палочку в карман, проверяет пергаменты во внутреннем, достаёт короткий нож и тяжело вздыхает, невольно передёргивая желваками. Задрав рукав плаща, он подставляет лезвие к бледной коже и поднимает взгляд на Гермиону.       — Сделай всё, как я сказал. Я буду ждать тебя там, — тихо проговаривает Том и резким движением рассекает вены на запястье.       Гермиона наконец оживает и вздрагивает, затем спрыгивает со стола и с ошеломлёнными глазами смотрит на то, как Том, до крови закусив от боли губу, дрожащей рукой вырезает чуть выше запястья те же самые руны. Она с безысходностью видит, с каким трудом ему достаётся каждое касание к коже острым концом ножа, но он упорно очерчивает глубокие раны, мгновенно заливающиеся кровью, которая быстротечно устремилась на пол из вен и капилляров. В этот момент ей кажется, словно он вырезает руны на её руке, отчего так больно и невозможно на это смотреть! Она видит, как тёплая струя крови стекает с тонких губ, прокусанных слишком глубоко, чтобы затенить боль в руке, и ничего не может сделать. Ничего!       Он морщится, тяжело дышит и в какой-то момент останавливается, чтобы достать платок из кармана и зажать его в зубах. Раздаётся приглушённый скрип зубов о ткань, и Гермионе кажется, словно она сдавливает этот платок, издавая противный скрип, режущий слух.       С каждой секундой нож всё больше пляшет в его руках, пальцы вздрагивают, и попытки довести начатое до конца всё больше терпят крах. Кровь хлещет, на лице отражается подступ агонии, и нож выпадает из конвульсивно забившихся рук.       Гермиона заглядывает в тёмные блестящие глаза и замечает неестественную бледность лица.       — Помоги, — выпуская из зубов платок, дрожащим голосом требует он и медленно оседает на пол возле своего крестража, находящегося в очерченном им круге.       Гермиона сначала закрывает ладонью губы, взволнованно проведя пальцами по ошеломлённому лицу, затем падает на колени рядом с Риддлом, поднимает нож и дрожащей рукой прислоняет лезвие к окровавленной коже. Не видя, где Том закончил предпоследнюю руну, нервно и резко ладонью смахивает кровь, не замечая, как липкая жидкость окрашивает её руку и стекает с неё на пол. Как на автомате, она пронзает кожу, отдалённо слыша шипение от ужасающей боли, слетевшее с окровавленных губ Тома, и управляемая чем-то вырезает последнюю руну, стараясь не смотреть в побелевшее лицо.       На мгновение он предпринимает попытку оттолкнуть её, отдёрнуть руку, агония подступает слишком быстро, чтобы добровольно выжидать, когда всё это закончится, но Гермиона очерчивает последний штрих и позволяет Тому выдернуть руку.       И он начинает глухо стонать, часто заморгав глазами, словно прогоняя невидимую пелену.       Всё, что она делает, кажется не настоящим — какой-то иллюзорной игрой, которую опять затеял с ней Том. Ей кажется, что она снова влезла в какую-то передрягу, после которой он должен посмеяться над ней и сказать, что вскрыл в ней ещё одни качества, которыми она обладает и которые всё время прятала от самой себя. Механически отводя нож от запястья, полностью залившимся кровью, она видит перед глазами тот день, когда тащила тело Малфоя в лес, чтобы спрятать под листвой.       Смерть — она так реальна и так близка к каждому человеку, что с ней нельзя не считаться. В любой момент может произойти непоправимое — ты даже не узнаешь когда — и тебя вычеркнут из этого мира, а ты лишь оставишь за собой воспоминания о себе, которые сложатся в историю памяти других людей, что знали тебя. На этом всё закончится.       Как сейчас всё происходящее здесь закончится для Тома. С одной лишь разницей — в муках.       Он борется со своим желание спасти себя, подносит трясущуюся руку к кругу с рунами, и кровь начинает стекать в него, как река заполняя область вокруг хранилища.       — Последнее, Гермиона, — слабо с придыханием произносит Том, морща лицо в затмевающей агонии, — всё это не подействует, так как я сделал это сам. Ты должна… ты должна убить меня. Ты должна перерезать мне… горло, когда… всё это закончится.       Если нервы не были бы уже сожжены, она бы впала в истерику — она уверена в этом. Но сейчас из её измазанной кровью ладони выпадает только нож, а тело пронзает дрожь.       Он сказал об этом нарочно поздно, потому что сейчас пути назад уже не предвиделось.       Руны уже заполнились кровью, стремясь залить полностью круг, кольцо тонет в луже, а Том начинает медленно падать головой на пол, из-за чего Гермиона тут же кидается к нему, хватает за плечи и помогает мягко приземлиться.       Какой же страшный сон! Как это вынести?!       — Том! — слетает с пересохшего горла хриплый стон.       Её прошибает ток, чувство магии куда-то начинает устремляться в непонятном направлении, словно кольцо, в котором она циркулировала, разорвалось. Всё тепло стремительно растворяется, заменяясь зимним холодом, от которого хочется молниеносно убежать. Её зубы, как и его, начинают стучать, а тела забиваться в конвульсиях — у неё от шока, у него от потери крови. Гермиона с немым ужасом замечает, как глаза Тома теряют привычный блеск, зрачки затуманиваются, но нервно двигаются, рассматривая потолок, словно выискивают пути к спасению, а вперемешку с кровью на губах выступает пена.       — Больно, — едва шевеля губами, выдыхает он, стараясь не двигаться, но это крайне плохо получается — его подколачивает, зубы отбивают непонятный ритм, и едва он борется с желанием прекратить эти муки, явно разрывающие его на части, сводящие с ума и туманящие рассудок.       Лицо Гермионы искажается при виде раскинувшегося на полу Тома, и слёзы быстро начинают стекать по лицу, перемешиваясь с лужами крови.       — Говори со мной, — безжизненно просит он, и толика порции пены снова устремляется к полу.       Гермиона больно сглатывает, пытается ответить, но у неё ничего не выходит. Она резко бросается к нему, прикасается трясущимися пальцами к лицу, к тонким губам, смазывая с них кровь и пену, и заглядывает в мутные глаза.       — Скажи… что-нибудь, — сдавленно шепчет, смотрит вроде на неё, но как будто бы не видит, а после снова устремляет взгляд к потолку и вздрагивает в агонии, прикладывая все усилия, чтобы сохранить самообладание.       — Смотри на меня! — резко гортанно выкрикивает Гермиона, тряхнув его тело. — Смотри же!       Она видит, как взгляд отстранённо улавливает её образ, но взор настолько потеряный, что Гермиона снова дёргает его, истошно выкрикивая:       — Смотри на меня!       И на кровавых губах появляется искажённая улыбка, точнее её подобие, при виде которой у неё встаёт в горле ком, и она не может больше вымолвить слова.       — Больно… очень больно… — стонет он, и его лицо вновь искажается, а с губ слетает пронзительный крик.       Слёзы мешают смотреть на то, как тухнет мир в тёмных, почти безжизненных глазах, и Гермиона чуть ли не поддаётся порыву схватиться в древко палочки и прекратить эту пытку. Чувствуя себя парализованной, она продолжает нависать над ним и выискивать на ровном, идеально красивом лице, измазанном кровью и увлажнённом от слюней и пены, жизнь.       Чёрт, как он смог совладать с собой и положить начало окончанию своей жизни? Как он, создав крестражи хотя бы потому, что смерть являлась для него чем-то пугающим и ужасающим, добровольно убивал себя? Как он сейчас лежит, стараясь не двигаться, и терпит агонию, прожигающую его изнутри?!       Он лежит и переживает нестерпимую боль, видя перед собой чёрт знает что, а в голове крутит неизвестные мысли и воспоминания.       Может быть, он молит о скоротечной смерти? Может быть, он молит притупить агонию и жгучую боль?       Бросив взгляд на круг с кольцом, Гермиона понимает, что заполнилась только половина, и с грудной невозможной болью переводит обратно на Тома взор.       — Что ты… что ты помнишь? — неожиданно спрашивает он. — Поговори… со мной. Умоляю… Прошу тебя.       Она понимает, что он хочет отвлечь себя от всего, что с ним происходит, потому переводит дыхание, глотает как можно больше воздуха и дрогнувшим грудным голосом отзывается:       — Я… я не могу вспомнить. Я… не знаю, что вспомнить! Чёрт! Я…       Её голос потухает — она даже не знает, что сказать. Всё застлано чёрным пятном, в котором нет просвета, и ни одно воспоминание не врезается в голову, словно их извлекли, словно их никогда и не было.       Она снова различает подобие улыбки и больно сжимает другую его руку, не в силах выносить всё происходящее. Она принимается покачиваться как маятник, глухо выть, и не может больше ничего выдавить из себя, кроме слёз, непрерывно бегущих по щекам.       — А я… я вспомнил, как… как ты… танцевала со мной… в Выручай-комнате.       Гермиона больно закусывает губу и не хочет этого слышать, только Том могильным тоном, дрожащим голосом продолжает:       — Я вижу… как ты падаешь мне в ноги и… просишь позволить помочь мне. Ты… очень любишь меня, я… наконец понял.       Гермиона молчит, жадно наблюдает за тонкой струёй пены и слюней, перемешанных с кровью, и нервно перебирает его остывающие пальцы, сдерживая крик души.       — Я помню, как ты… радовалась нашим встречам… припадала ко мне в удовольствии и… жажде.       Вдруг его взгляд проясняется и словно требует вернуть ему жизнь, только тело в ответ забивает его в конвульсиях, лицо искажается в агонии — у него нет сил подчиниться инстинкту самосохранения и спасти себя. И после нескольких попыток подняться, он кое-как бросает эту затею, обронив душераздирающий крик. Гермиона вторит ему, ещё больнее сжимая ладонь, кусает свою руку и жмурит глаза.       И всё на некоторое время прекращается, опускается тишина, в которой звучит неровный и гортанный голос:       — Я помню изгибы твоего тела… твою покорность и страсть. Я… не хочу этого забывать!       Гермиона открывает глаза, понимает, что он ищет её взглядом и отяжелевшим телом пододвигается к нему, заглядывая в бледное измученное, но идеальное лицо, словно не видя на нём все ужасы агонии. Он находит её осознанным взором и остекленевшими глазами бегло разглядывает её черты, а с дрожащих губ слетают слова:       — Верни мне память. Я не хочу… этого забывать.       Гермиона не сдерживается, прячет лицо в ладонях и забивается протяжным воем изрезанного существа.       — Тиш-ш-ше, — протяжно шепчет он, и его лицо снова озаряется подобием улыбки, перебарывая агонию. — Всё, что было здесь, это не конец. Это… только начало.       Его глаза снова теряют блеск и становятся мутными, тело пробивают очередные конвульсии, а после оно послушно расслабляется, и Том выдыхает:       — Я думаю о тебе… Наверное… перед смертью вспоминают о хорошем. Если бы… если бы ты знала, сколько всего… проносится перед глазами… Сколько… воспоминаний. Приятных… воспоминаний.       Он замолкает, и сквозь пелену слёз Гермиона видит, как до этого тёмные зрачки заливаются белоснежным светом.       И вдруг его окрепший на несколько мгновений грудной голос произносит:       — Я понимаю, что по-настоящему любил тебя. Прости. Прости, что сказал об этом всего лишь один раз!       Его звук смешивается с воем, Гермиона перестаёт рыдать и, застыв, ошеломлённо наблюдает, как белоснежный свет в зрачках превращается в лучи, а после исходит из глаз антрацитовой дымкой, освещённой неестественно ярким светом.       — Больно… Сделай… сделай что-нибудь!.. Я больше не могу!.. — с придыханием кричит он, и в какой-то момент его дрожь потухает.       Она хватает его снова за руку, до боли сжимая зубы и затаив дыхание, но не чувствует ответного шевеления, лишь белые зрачки ещё быстро двигаются, словно жадно всматриваются во что-то невидимое ей. Губы озаряются подобием улыбки — безобразной и искажённой, — но лицо просветляется, как будто ему отчего-то приятно. И Гермиона тут же бросает взгляд на круг, отмечая, что он наполнился до краёв.       Рассыпавшийся на множества кусочков мир кажется уж слишком ненастоящим, и почему-то кроме белоснежного света, ярко контрастирующего с тонами серого, Гермиона ничего не может больше различить. Она на ощупь находит на полу нож, царапает им ладонь и подносит к луже крови, куда скатываются несколько капель её собственной.       Боковым зрением в серости мира она замечает, как вырезанные на руке Тома руны преображаются в яркий неоново-красный свет, и вдруг понимает, что боится не успеть.       Не успеть убить.       Она припадает к груди Тома, который, кажется, уже теряет сознание, хоть и белоснежная дымка по-прежнему витает над его зрачками, прислоняет кончик ножа к сонной артерии и, судорожно втянув воздух, медленно дрожащей рукой вонзает лезвие и с силой проводит поперёк шеи, и в этот момент происходят несколько вещей.       До её ушей донёсся истошный хрип, и она не сразу понимает, что кричит именно она. Том последний раз конвульсивно дёргается, и через край его губ вытекает пена и кровь, устремляясь по заострённым скулам на пол. Кровь из шеи брызгает в лицо, заставляя Гермиону зажмуриться, и тут же её пронзает тупая боль, которая мгновенно требует выпустить нож из рук, отпрянуть и громко охнуть.       Что-то очень мощное, невиданной силы вонзается в неё, переворачивает все её внутренности, изворачивает душу, растянутую как жвачку, и обрезает её пополам, а после вся свернувшаяся комком от ужаса магия Тома выбивается через грудь, озарившись белоснежным шаром, который подхватывает чёрная дымчатая тень, так же вышедшая из груди Гермионы, и со скоростью света уносит в кольцо, тонущее в луже крови.       На месте недавно сидящей магии остаётся пустота — огромная зияющая дыра, прожжённая вихрем беспощадной дымки, место которой ей не занять ничем.       Гермиона открывает глаза и смотрит на Тома — он растворяется на её глазах и хотелось бы с облегчением, но оказалось с пустотой понимает, что он был прав. Он просто исчезнет, его вышвырнет из этого мира, словно и не было.       Но почему здесь осталась она?       Гермиона касается призрачного тела Тома, ещё чувствует его физическое воплощение и сжимает его окровавленную на груди рубашку, смерть как желая исчезнуть вместе с ним.       Почему крестраж не работает?!       Почему он не работает?!       Гермиону трясёт от ужаса пережитого, но больше всего от того, что, кажется, у них ничего не получилось.       Всё было зря.       После разрыва души она осталась здесь.       Нескончаемый поток мыслей вихрится в голове, и лишь тупая жгучая боль в груди вечно отдёргивает от истеричного стона. Тело жжёт так сильно, что хочется захлебнуться рядом с Томом в луже собственной крови, и даже рука предательски тянется за палочкой, чтобы покончить с собой.       Это невозможно. Том никогда не ошибался. Почему всё не так, как он сказал?!       Гермиона замечает последний образ Тома, отклоняется назад и падает на спину, уставившись в потолок, который до этого бегло изучал Риддл. Внутри что-то сильно сжимается, и потом Гермиона понимает, что это не частицы магии, которые, может быть, могли бы в ней остаться. Это была её пульсирующая кровь, течение которой чувствовалось более явственно, чем когда-либо. В ней не осталось ничего, кроме огромного выжженного кратера, раскинувшегося на поверхности оставшейся части души, мирно устроившегося среди пепла и льда.       Её выжгли, ей вырезали сердце, прижгли раскалённым мечом рану и оставили без всего: без мыслей, эмоций или хоть каких-то чувств.       Она бы выла от боли, если бы ей действительно было больно, но внутри ничего — только вспороли грудь и уже наскоро зашивают безболезненными нитями безжалостности, равнодушия и холода.       Она чувствует себя льдом, очаровательно покрывающим поверхность каменного пола, и становится как будто бы легко и безмятежно. Она кружится в изящной красоте холодной бездны, влекущей её за собой — её бесчувствие заставляет подняться на ноги и посмотреть в глаза правде, которая должна тронуть! — но больно и душераздирающе не трогает.       У них не получилось.       Они проиграли.       Гермиона поднимается, достаёт палочку и поворачивается к покоящемуся в крови кольцу — их общему крестражу, который, чёрт бы его побрал, не сработал.       Она берёт его, очищает от крови и внимательно всматривается в появившуюся вмятину на камне, симметрично расположенную другой вмятине, затем прячет в карман и со сдавливающей грудную клетку пустотой устремляется прочь из аудитории.       По дороге она ищет в себе былые чувства, сканирует на наличие каких-либо остатков эмоций, но внутри мрак и пустота — бездонная пропасть, в которой даже не за что зацепиться. Она летит неизбежно вниз и не боится разбиться, потому что знает, что теперь в этом полёте застыла навсегда — там больше нет дна. Внутри холодно, зябко, но даже не хочется укрыться, согреться и отдаться хоть какому-то чужому теплу.       Вместо этого ей хочется найти Волан-де-Морта и покончить с ним хоть голыми руками — ведь этого хотел Том, если план провалится?       С невероятной решительностью и заклокотавшей жаждой мести Гермиона приближается к спуску в вестибюль, быстро преодолевает ступеньки, не обращая внимания на ужасающие звуки бойни в Большом зале — они уже не кажутся ужасными, они лишь звучащая симфония потерь и смерти, к которым нет ничего внутри кроме сковавшего равнодушия.       Она не обращает внимания на знакомые и незнакомые лица защитников замка и Пожирателей смерти, уверенно устремляется вперёд, завидев Волан-де-Морта, сражающегося с тремя волшебниками одновременно, и как только собирается выпустить изумрудную вспышку из своей палочки, неожиданно перед ней возникает Гарри, сбрасывая с себя мантию и выставляя палочку на врага.       Гермиона замирает и хмурится, раздражаясь, что не удалось привести план в действие прямо сейчас.       А сражающиеся мгновенно кричат, что Поттер жив.       Какая чёртова радость! — Поттер жив!       — Пусть никто не пытается мне помочь! Так нужно! — выкрикивает он, держа Волан-де-Морта под прицелом палочки.       — Гарри Поттер, наверное, шутит, это ведь совсем не в его стиле, — смеется тот, демонстративно поправляя свою мантию и выставляя палочку на Поттера.       — Гарри, не делай глупостей, — тут же вступается Гермиона, подходя к нему ближе, чем привлекает внимание Волан-де-Морта.       — А тебя я уничтожу после Поттера, разумеется. Так что не мешай мужчинам участвовать в честной дуэли.       — Гарри, Бузинная палочка не принадлежит тебе! — кричит та, пропуская мимо ушей прозвучавшее обращение и наблюдая, как Поттер стремительно приближается к Волан-де-Морту. — Твою мать, Гарри!       — Она права, Поттер, — сменившимся на раздражение тоном выплёвывает тот. — Она никому из нас не принадлежит!       — Но я отобрал палочку у Малфоя!.. — взволнованно возражает Гарри, на секунду обернувшись на подругу.       На ту единственную секунду, которую не должен был себе позволять, стоя перед лицом врага, страстно желающего его уничтожить.       — Тогда проверим? — тут же отзывается Волан-де-Морт и пускает убивающее проклятье в Поттера.       Он не успевает должным образом среагировать, палочка в его руке не откликается, и изумрудный луч врезается ему в грудную клетку, после чего Гермиону пропускает ошеломлённый удар, и она с расширившимися глазами наблюдает, как друг навзничь падает на грязный пол Большого зала. Его глаза остаются открытыми и смотрят прямо на неё как буквально несколько мгновений назад.       Зал замирает, с ещё большим ошеломлением смотрит на теперь уж точно сдохшего Поттера.       — Твой последний крестраж в виде Риддла покинул это место. Ты не бессмертен! Я сама тебя убью, — с отравляющей местью, клокочущей в сердце, шипит Гермиона и бросает убивающее проклятье в Волан-де-Морта.       И как в замедленной съёмке она видит, что в самый последний момент палочка выдаёт луч в сторону — чужие руки хватают её, больно трясут, отчего ноги подкашиваются, и неизвестный волшебник волочет её с поля битвы. Она хочет заорать, наполнить зал истошным криком!..       Так не должно было случиться! Ничто не должно было стоять на пути к её цели!       Но захват грубых рук больно душит, сбивая дыхание, а волшебник тащит её подальше от Волан-де-Морта.       А тот противно улыбается, наблюдая за тем, как его Пожиратель смерти благополучно устранил угрозу, а затем делает шаг вперёд и звериным взглядом обводит зал и собравшихся в нём волшебников.       — Теперь ваш герой точно мёртв, и я победил. Опустите палочки, господа и дамы, — голосом, словно проводит какую-то церемонию, говорит Волан-де-Морт. — Всех тех, кто продолжит сопротивляться дальше, ждёт неминуемая смерть, и это моё последнее милосердие к вам — к вашей волшебной крови.       В зале словно был василиск — почему никто не шевелится? — и лишь спустя несколько мгновений принялись суетиться Пожиратели смерти, призывая опустить и отдать оружия.       Гермиона вонзает пальцы в держащую её руку, чтобы хоть чуть-чуть ослабить крепкий захват, и вдыхает воздух, увереннее вставая на ноги, а Волан-де-Морт продолжает кружить подолом мантии, как король перед своими подданными, заглядывая поочерёдно каждому в глаза.       — Итак, волшебники, — величественно и победно разносится его голос над разрушенными сводами замка, — теперь вы навсегда запомните этот день в истории, когда лорд Волан-де-Морт победил, а вы проиграли.