***
Её звали Честис. Думаю — её так звали. Я нависал над ней, пока она лежала на диване, сплевывая кровь на дорогущий ковёр, и тупо смотрел на её ноги в красных туфлях с обломанными каблуками. С подошв капала жирная грязь. Вены на тонких лодыжках пульсировали в такт моему дыханию. Раз, два. Раз, два, раз и снова. — Не стой столбом, — приказала она, капризно изогнув разбитые губы. — Дай сюда аптечку и отвернись. Такое чувство, что тебя сейчас вывернет. Жестяная коробка в закаменевших руках обратилась страховкой — той, какую оформляли в договорах, или той, что висела карабином на поясе. Я протянул её Честис, мечтая, но не надеясь отвернуться. Взгляд сползал от рук, откупоривающих какой-то пузырёк, к обломкам туфель. К выдранным с мясом каблукам. Свисая с голых ступней, они выглядели нелепо — так же нелепо, как и и её появление на пороге. Это не были волшебные башмачки старины Баума — отчего-то бросилось в голову мне. Это были башмачки из сказки Андерсена. Башмачки с аукциона Рушди. — Само собой. Я же не убийца, — ляпнул я, вытирая повлажневшие ладони о джинсы. Сердце лупило о ребра, отполированные его мясом до блеска. Под амфетамином мне думалось плохо — куда лучше смотрелось, и кровь перед глазами сменяла лаковую гладкость туфель. У горла болталось что-то похожее на тошноту. Или, может, петлю с виселицы. Я разглядывал, как Честис ловко стирала с подбородка багровую корку, как резала бинт, прихватив край зубами. — Киллер не убийца, сладкий, — её губы в ошметках белых ниток сложили улыбку, от которой меня передернуло очередной судорогой тошноты. — Я просто работаю, я уже большая девочка. Только сегодня мне немного не повезло. В страдающе выгнутые уголки рта забралось лукавство. Лукавство проститутки, знающей, когда именно вытащить из твоего кармана бумажник. Я нажал на сгиб руки, где вены сплетались в клубок из сдохших змей, и нащупал опухоль их гнездовья. Приходы. Эйфория. Гной. Всё было до боли просто. Пихай в себя больше, и, если не не станешь таким, как я, — станешь такой, как она. В ней эта простота обращалась фарсом, лезшим из каждой складки платья и дыр там, где прежде торчали каблуки. Левая туфля повисла на пальцах и накренила правую, изодранную в лохмотья кожи. — Сними свои башмачки, Элли, — хрипяще усмехнулся я, упав на диван рядом. В груди булькало просроченное машинное масло, как у одного из её дружков; в голове гнили опилки с сеном — как у другого. Такие вот сказки для взрослых. — Что? — она аккуратно скривила брови и наставила на меня взгляд. — А, ну эта, Дороти. Я пожал плечами, сам потянув туфлю с её ноги — сначала с левой, а потом и с правой. Чтобы обнажить светлую кожу в полукругах протертостей, где под плёнкой зияло розоватое мясо. Американское плохо приживалось в моей голове — по крайней мере, то, что было не про местный амфетамин. Что было не про неё. Проплешинами застывала грязь на ковре, покрывая эти мысли. Честис отдала мне свои красные башмачки и блаженно поджимала пальцы на ногах, расчерченных ссадинами и брызгами слякоти. Если бы босс увидел — пристрелил бы обоих, а потом заказал химчистку. Но сегодня у него была встреча. И у нас — кажется, тоже. Я позволял ей утыкаться стопами в штанину, не решаясь сразу смотреть выше, на небрежно разведенные колени. Под платьем виднелась полоска белья. От неё до коленной чашечки стекала грубая борозда, словно выстегнутая кнутом или пробитая лезвием. Чёрные трусики, белая кожа и молнии рубца. Может, Честис было наплевать, нравилось ли мне смотреть, — а, может, если бы я прикоснулся, она и вправду оказалась бы такой чокнутой, какую из себя строила. В руке знакомо заныло. Сглотнув сухость глубже в горло, я повёл пальцами, но не дотронулся. Не успел. — Тихо, — растеряв кукольные интонации, не своим — своим? — голосом обронила она. — Слышишь? Кто-то идёт. За дверью заскреблось и зацарапалось, и я впервые пожалел, что оставил тяжёлый пистолет в ящике стола. Во рту пересохло намертво. Под грузом, плывущим по вене, за порогом мне чудилась дорога из золотого кирпича. По ней бежали кролики в белых воротничках, озабоченно поглядывая на часы. Бред, чистый бред. Честис быстро отвернула подушку и вытянула свой Смит-энд-вессон. В дверь грохнули снова. — Давай на пол, — велела она, скатываясь с дивана на ковёр, заляпанный грязью с её же туфель. От слов под языком осталось кровавое послевкусие — словно разгрыз кусок карамели, в котором было спрятано лезвие. Накренившись, я рухнул следом. Вовремя. Потому что дверь вышибло, как гнилую деревяшку, и над головой моей свистнула пуля. — Твою мать, — выдавил я. «Где эта сучка?» — отозвалась от двери эхом. Честис коротко хихикнула. Пистолет в её руке не вздрогнул и не дёрнулся, прижатый к полу. Сумасшедшая — стукнуло в голову мне, стесав все косяки и стенки. Совершенно отбитая и поехавшая. И я застрял с ней здесь — я, наркоман-неудачник, забывший про оружие. Последовав за голосом, поодаль загрохотали шаги, чтобы так же быстро смолкнуть. Ковёр, там ковёр. Сердце толкнулось в ритм этой безумной чечетки, обещавшей пулю в затылок, если повезёт. Но, не снимая с губ слепок смешка, Честис бегло выглянула поверх спинки и распласталась по полу. Дуло — боком, в зазор между диваном и полом. Неужели она?.. Выстрел — стуком каблука о каблук, глотком из пузырька («Выпей меня»). Раздался истошный вопль. Пуля. Сквозь чью-то ногу, сквозь мясо и кости. Пуля. — Бежим, скорее, — зашипела Честис, дергая меня за рукав и отвлекая от замешательства. И мы побежали. Хватая ртом воздух, я несся за ней и едва не оттаптывал ей её окровавленные пятки. Лёгкие тянуло выблевать. Перед глазами плыло яркое пятно, похожее на оболочку мыльного пузыря. Вдох — поворот по коридору. Выдох — проехаться плечом по стене. Честис бежала, как поджарая адская гончая. Дергая лопатками — будто мог так отцепить от спины погоню, — я следовал за ней. Позади меня, тяжело сопя, нагонял один из этих. Один, пока лишь один. На повороте мне под ботинки завернулся ковёр (блядские ковры босса), и пальцы, вздернувшие меня за шкирку, передавили воротом горло, порывая переливистую плёнку перед глазами. Я захрипел. Честис — черт побери эту сумасшедшую. В ушах фоном колотились шаги — это по соседнему коридору спешил второй мужик, который сначала подхватил раненого. От удушья звук двоился. Честис. Честис. — Идиот, — донеслось до меня женским — её — голосом. Как сквозь вату. Я пошатнулся на коленях, пытаясь глотнуть воздуха и упираясь затылком в приставленный пистолет. Вот и всё. Сказочке конец. Чем крепче я тянул ворот, тем больше немели руки, превращаясь в бесполезные куски мяса. Из полуобморока меня дёрнул нечеловеческий вопль. Перед глазами перемкнуло, как если бы щёлкнул выключатель, и я упал на колени, и в руках закололо. Я закашлялся. Горло распухло, как у покойника, слипшись в перемычку, куда толкались вдохи и выдохи. На лоб больно упала капля крови. Между переносицей и глазом потекло, щекоча кожу, раздраженную этой каплей. Вздернув голову, я пошатнулся и едва не заорал сам. К слипшемуся горлу подкатило. Надо мной стояла Честис, держа во рту красное, скользкое и блестящее от крови, влаги… плёнок, прожилок. Кусок мяса, в её зубах был кусок мяса. Она сплюнула его в сторону, не отворачиваясь — обнажив испачканную эмаль, — и вцепилась в мою руку: — Быстрее пошли, — как если бы ничего не было. — Во дворе машина. Мясо плюхнулось на пол со всхлипом. Это всё, что я продолжал слышать. И кашлять, как больной туберкулёзом. У стены, конвульсивно дергался мужик — тот самый, у которого Честис выгрызла кусок горла вместе с хрящами, кусок чертового горла, и выплюнула прочь. Подскочив с колен и подталкивая её сам, я припустил за ней — может, стоило от неё?.. Спустя поворот вслед нам полились крики удивления и ругань: оставшийся нашёл второго. Не смотреть на её рот. Не смотреть. От желудка до горла колебалась тошнота, и нехватка воздуха прижигала небо. Звеня на ходу ключами, Честис распахнула дверь к заднему двору. Сигнализацию сняло с тихим писком. Он звучал чужеродно, как и всё остальное, наши шаги, дыхания, хлопок двери. Нет, — растерянно подумал я, — не так. Если бы Элли в первой же главе перегрызла горло Урфину Джюсу, её бы просто не пустили в тираж. Но припадавшая на ногу Честис, прерывая мои мысли, открыла передо мной дверцу Тайотты и приказала: — Ведёшь. Руки дрожали. Её — нет. Какая забавная мелочь, правда?.. Честис забралась на второе кресло и обмякла. На боку у неё намокало и разливалось пятно, которого в коридорах я не увидел. Не заметил, не выцепил. В такт гудению мотора в жилах гудела кровь, выламывая клапаны в больном сердце. Заблокировать двери — одним лихорадочным движением, сразу, в момент. Вставляя ключ зажигания, я боялся лишь одного: что сейчас она, как однажды перестала приходить, перестанет дышать.***
Её звали Честис. Точно — её так звали. Она снова лежала передо мной, тихая и маленькая, свернувшаяся в зародыш. Алиса, что заблудилась в стране возможностей. Недолюбленная Элли Смит и Дороти Гейл в одном лице. В её боку зияла дырка, которую я зашил вкривь тонкой иглой. Руки дрожали и не слушались; руки почернели от крови, набившейся под ногти. В снятой мной комнате стоял душный холодный воздух, и она казалась лишь ещё одним предметом интерьера поверх покрывала. Я прошёлся вдоль края кровати и сел позади неё. Спиной к спине. — И что это было, а, крошка Ч? — растерянно выдохнул я. — Что, мы теперь будем скрываться от всех, как тот педофил с кустом и его подружка? Позади шевельнулся шорох; колко-острые лопатки уперлись мне в бок. — Ты больше похож на куст, — усмехнулась Честис, задевая лопатками спину. Вдоль позвоночника невольно потянуло жаром. — Тебя тоже нужно тащить. Вздохнув, я обернулся и зачем-то погладил её вдоль бровей и тяжёлой чёлки. Кожа там ошпарила пальцы тёплой гладкостью. — Прости, не каждый день вижу, как кому-то перегрызают глотку, — я пожал плечами и усмехнулся в ответ. Её, такую маленькую и потерянную, можно было поцеловать, но под веками отпечаталось накрепко, как эти губы сжимают кусок человеческого мяса, изгибаясь вокруг. Кровь пришлось украдкой стереть после — вместе с той, что натекла из продырявленного бока. В мусорном ведре у выхода всё ещё валялись испачканные бинты. — Хочу свалить обратно в Россию, — со вздохом признался я. И всё же не удержался, поцеловал, повернув к себе за костлявое плечо. На губах не осталось вкуса чужого мяса, но остался вкус её собственной крови — прикусила, пока зашивал ей бок. — Поедешь со мной? Не поедет, решил сам же. Криминальная Америка не похожа на сказку. Криминальная Америка оказалась мне не по зубам — да и не по сердцу. Я положил ей руку на низ живота, с другой стороны от шва, сделанного сквозь дрожь. Там, где были продеты нити, подтекала сукровица. Я не видел, но ощущал жар. Раненая, нитками перешитая, Честис в этой Америке была своей. На бедре выпирала косточка, откуда белым рубцом вился тот самый высмотренный в гостиной босса шрам. — Дай пистолет, — хриплым голосом попросила она. Лопатки прочертили вдоль спины две линии — ей было нельзя подниматься, но кого это волновало? От металла под пальцами передернуло и перекрутило накрепко. Я послушно схватился за дуло, чтобы протянуть ей рукоятью вперед, но не брать самому. По предохранителю клацнули ногти с облупленным лаком: — Давай сыграем? Русская рулетка? Я тоже был русский. Но это отчего-то не делало нас с ней родственниками. Пульс, уколовший под горло, всё никак не удавалось сглотнуть обратно. Когда Честис сняла ствол с предохранителя, до кости на её бедре дотекла капля розоватой сукровицы. Подставив два пальца, я поймал её и растер о рот. Солёная. Под языком собралась слюна, дразня прокушенные слизистые. — Задай мне вопрос, на который я не отвечу, — продолжила она и, поджав рёбра, вздохнула. Не дождалась ответа, потребовала у меня вопрос. Смешная. — Если сможешь, поеду, если нет — выстрелю. Сколько от Луны до Земли? От Изумрудного города до Фиолетовой страны? Сколько секунд живёт человек с вырванным горлом? Я неровно-нервно улыбнулся. Не отвечу не значит отвечу неправильно. Щурясь из-под чёлки, Честис пыталась либо сбежать отсюда без угрызений совести, либо убить меня — одно из двух. Её язык мазнул по дулу громким скользким движением, как на тех кассетах из девяностых, которые отец прятал в шкафу. Её грудная клетка вздрагивала, вздрагивали бедра, перечеркнутые рубцом. — От чего этот шрам? Чем? — я наугад ткнул пальцем, разглядывая белесую кожу, которая кое-где собиралась в «звёздочки». Почти карта тела. Вынув пистолет изо рта, Честис метнула в меня взгляд смешливый и чистый, осмысленный. От него у меня заныли опухоли вен на руках. Она вытянула пистолет, положив палец на спусковой крючок, и уперла дуло мне в лоб. Мокрое от слюны дуло. Это было эротичнее, чем пить из одной бутылки или курить одну сигарету. Это мне бы понравилось. — Хороший вопрос, — кивнула она с видом, будто я записал и проиграл долбанный ролик для одного из шоу, которые крутили в эфире. Ответишь — вот тебе сто долларов. Не ответишь — слушай смех зрителя и получай красную карточку. Пулю в лоб. — А не знаю я. Может, ножом. А может, лезвием. Или осколком стекла, правда, милый, не знаю. Под её хихиканье пистолет у лба дёрнулся выше, и в желудке у меня тоже что-то дернулось. — Мне четырнадцать, представляешь? Представь, — попросила Честис, бездумно выводя пистолетом по коже одному богу — или ей — известные узоры. — Вот мне четырнадцать. Мама ещё читает мне сказки. Ей под таблетками кажется, что мне пять, поэтому и читает. Про принцесс, принцев, ты похож на неё, кстати. На коже выступила испарина. Я не шевелился, только дышал, боясь спугнуть. — А потом с неё приходят брать долги, бьют ногами в живот, потому что брать нечего, — забыв о пистолете в руке, Честис тоже глотнула воздуха. «Have» и «nothing» — плюс на минус. — Я иду отдавать за неё. Отрабатывать, и мне так страшно, так страшно, и помада эта жирная, пахнет пластмассой. И платье колени не прикрывает. И так много дней, сладкий, очень. Слишком. Как-то раз прихожу к клиенту, а он давай бить, я отрубилась, очнулась — на ноге кровь, вот и всё. Не всё. Забыв о пистолете сам, я провел указательным пальцем по рубцу. Кожа грубая в сборках, от неё прямо в мозг коротнул сигнал: её зовут Честис, и это имя я не забуду. В венах зудело невыносимо. — А потом она умирает. Просто засыпает после дозы и не просыпается. Я остаюсь с долгами, помадой, колготками и принцессами, про которых она читала. Поэтому никогда не рассказывай мне, что я как из сказки, ладно? — в полуприкрытых глазах шевельнулся отражением хвостик этого вопроса. Честис наконец отвела руку и уронила пистолет на простынь. Это значило: игра окончена?.. — Я так хочу жить, как в них никто не хочет, — бросила она и сжала мою руку поверх шрама. — Жить, ощущать. За эту жизнь кому хочешь горло перегрызу. На этот раз передо мной не было ни Элли, ни Дороти, ни Алисы. Я запомнил — теперь запомнил. Под рукой заскрипел старый матрас, когда мне пришлось неловко нависнуть, изогнуться, чтобы не задеть шов. Её бледные губы разомкнулись и сомкнулись поверх моих, и дыхание оцарапало язык. Целомудренно, спокойно, будто не этими же губами она обсасывала пистолет минуту назад. Мы оба хотели жить, так хотели. — Поедешь или нет? — спросил я, оторвавшись ради этого вопроса. Ни Россия, ни Штаты не были похожи на сказку, но она и не нуждалась в сказках. Пружины матраса впились в мои пальцы, подставленные так, чтобы не ложиться на неё плашмя. Витками — по ладони. В дверь к нам могли постучать или ворваться в любой миг, но разве что-то помешало бы этому сговору? Сам Бог был на нашей стороне — если он был. Честис остро черкнула взглядом по моему лицу, обращенному к выходу, и рассмеялась: — Да. Да. Да. Её голова запрокинулась, и спутанные волосы рассыпались по простыне. Она всё смеялась, так искренне и неосторожно, что из-под ниток снова засочилась сукровица. Да. Я стёр влагу с её чёрного шва и резко набрал воздуха в грудь: дышать стало легче. На простыне рядом лежал пистолет, отказавший мне в русской рулетке, но пообещавший жизнь. Я больше ничего не боялся.