Metacortex

Du bist mein Licht im weiten Ozean Der Stern, der mich führt Du bist die Sonne, die mir ein Lächeln schenkt Das Licht, das mich berührt “Sonne”, Unheilig

— Вы сердитесь на меня, госпожа? В воздухе витал запах отсыревших бычков, крови с гнильцой и ершистого, соленого на вкус электричества. Интегра Хеллсинг курила через силу и сжимала челюсти так, что корни зубов ныли. Можно было бы наврать: ничего не стоит лгать тому, для кого каждое ее слово и любой ее вздох — истина в последней инстанции, приговор и указание к действию. — Да, — она предпочла солгать — раз уж это ничего не стоит. Интегра Хеллсинг курила четвертый час подряд. Алукард молчаливым истуканом высился в самом дальнем углу — от него пахло кровью. Это и было страшно — как и привкус электричества в воздухе. — Да, самодовольный ты кровосос. Тысячу раз да, — она резко встала, вжала в столешницу кулаки, набычилась и стала в три раза выше ростом для него. — Ты мог бы поиграть в кошки-мышки со своим новым лучшим другом еще пару часов, так, развлечения ради. А пока бы ты развлекался, в упырей превратились бы не только все мои люди, но и все жители Альбиона! Алукард стоял неподвижно: струйка крови змеилась по его лбу и терялась на виске, появлялась вновь у уголка скривленных губ. Он часто дарил ей этот бесценный опыт: швырял к ногам, будто головы побежденных драконов. «Я дарю вам силу», — говорил он обычно о смертях, которые ей преподносил. Интегра была с ним согласна — не во всем, но во многом. Ее силой был он сам — и всей той болью, которую щедро сыпал ей прямиком на голову. — Тот вампир, с которым я, с ваших слов, «развлекался», был для Альбиона много опаснее, чем… Взгляд его разгорелся, заполыхал — невозможно красным цветом, от которого даже на стенах заплясали отсветы. Интегра тяжело дышала, раздувала ноздри. Бешено косилась на него — разжигала этот огонь всеми силами. Дрожала губами, сжимала кулаки и шипела сквозь зубы: «Не смей так говорить!» — в нужных местах. Она чувствовала, как стиснувшая ее желудок и сердце лапа понемногу разжимается: его глаза сияли, он говорил все быстрее, почти захлебывался словами, даже начал жестикулировать. Она еще немного повысила голос. Интегра припомнила ему все выходки последних недель. Устроила взбучку за несанкционированный выезд за пределы города. Обрычала с головы до ног за попытку неподчинения в прошедшую среду. Получила сверх обычного увертливых объяснений, слов-обманок, хитрых смешков, снисходительных ухмылок — и взглядов, полных облегчения. — Похоронами займешься лично, — вбила она в него последний взгляд-гвоздь. — Выметайся отсюда немедленно. Инвентарь получишь у Уолтера. «Пришел в норму. Слава богу», — все еще хмурясь до головокружения, Интегра перевела дух и закрыла глаза. Вслушалась в непроницаемую тишину особняка: ни скрипа половицы, ни шелеста занавески, ни дыхания, ни случайного шага: Алукард лег, даже, наверное, рухнул, спать. А зеленовато-голубое предрассветное небо дало глубокую фиолетовую трещину — будто прогнулось навстречу Интегре. Но выдержало — с превеликим трудом. Интегра снова закурила — чтобы собраться с мыслями. Дым отдавал жженой проводкой — пакость несусветная, но в сизо-серых завитках Интегра обычно видела многие вещи отчетливее. Он стал рассеянным, начал путаться в коридорах особняка, почти перестал спать. Он пропадал в городе сутками, достучаться до него не получалось ни через один канал связи, даже через мысленный. Запеленговать Алукарда как-то иначе? Смешно. И эта кровь у него на лбу — она не сворачивалась. Интегра с усилием растерла виски и уставилась на столешницу: гладкую, полированную. Лишенную отражений. «Ты не хуже моего понимаешь, что все это означает», — хмуро сообщила ей Виктория за два часа до прихода Алукарда. Серас курила нервически, сама не заметила, как растерла сигарету в мелкую пыль до середины. «Он в бешенстве, — добавила она, ободряюще похлопав застывшую Интегру по плечу. — Я свою выволочку уже получила, скоро достанется тебе. Будь к этому готова». Небо прогнулось и выстояло еще раз. Дым сигарилл окончательно потерял вкус. В полной тишине зазвонил телефон. «К этому невозможно быть готовой», — Интегра выждала три изнурительно долгих трели. И только после этого взяла трубку. — На связи. — Какого черта ты вытворяешь? Голос выплеснулся ей за шиворот водой холодной настолько, что у Интегры заныл хребет и онемели пальцы. Язык прилип к нёбу, губы слиплись. «Ты когда-нибудь научишься это перебарывать, — дернула уголком губ Серас, когда увидела ее в таком состоянии. — Я же научилась». «И чего тебе это стоило?» — подумала тогда Интегра, прекрасно зная ответ. — Все согласно протоколу. Он в норме. — В самом деле? — на секунду Интегре показалось, что ледяная вода и впрямь заплескалась в трубке от края к краю. Она даже убрала ее от уха подальше. — То, что приключилось с Серас — это тоже по протоколу? «А давай не будем усугублять и выпытывать, окей? — Виктория отбила руку Интегры странным, не своим жестом. Таким же она рвала на части упырей. — Ты прекрасно знаешь, почему я это делала, не строй из себя дурочку». — Алукард всегда вне протокола. Это он так захотел. Ее слова булькнули в омут — любые ее оправдания всегда оказывались там. — Ты облажалась. Интегра стиснула трубку так, что даже не услышала скрипа собственных зубов — зато собеседник ее услышал. — Скажешь, нет? Скажешь, не по твоей вине Серас еще три дня сидеть на релаксантах? Ну и куда ты ее отправишь? Скорым поездом на миссию в Йорк? Думаешь, он поверит хоть на секунду? — Серас «отравится» спидозной кровью и попадет в карантин на три дня, об этом не беспокойся. — Я беспокоюсь о том, что по твоей вине произошел прорыв. Интегре было, что ответить на это. Она могла сказать, что прорыв мог бы осуществляться по ее вине только в том случае, если бы она открыла ворота нараспашку. Она могла бы сказать, что этот сектор по периметру они осматривали не далее чем вчера — и он-то прекрасно об этом должен знать: кому она отчитывалась, пока Алукард спал, к слову говоря? И кто сам заметил при этом, что последние дни «ненормально тихие»? Она могла бы сказать, что, в отличие от него, не спит четвертые сутки и окончательно запуталась в оттенках ночи: ночь предрассветная, ночь послезакатная, ночь высокой луны — все оттенки серого и зеленого, от которых уже столько лет тошнит, и кто бы ей дал релаксантов. Она могла бы сказать, что… — Ты забываешь, кто ты, Интегра. …могла бы. Но она все чаще предпочитала врать. Поэтому она молчала и слушала, ощущая, как трубка нагревается и все тяжелеет в ее руке. — Из-за тебя мы на грани срыва. За десять лет ни единого случая — и что я вижу? Это была кровь, если мне не примерещилось? — Царапина. Он мог просто о ней… — Он никогда не забывает о таких мелочах, — слова замерзли у Интегры в глотке. — Он впервые за десять лет не справился с соперником за несколько минут. Впервые изоляция нарушена так беспардонно. И ты должна знать, что такие вещи не происходят в одну секунду. Ты пропустила первые симптомы. Ты докладывала мне, что у вас все в порядке. Твоя безалаберность привела нас ко вчерашнему дню и его схваткой… как там его? — Назвался Люком Валентайном, — кажется, он ее даже не услышал. — И я хочу знать, что ты предпримешь дальше. Отвечай, пока еще можешь. Интегра ответила не сразу — больше минуты она хрипло дышала в трубку. Прав, он как всегда прав. Не в прорыве даже дело, вовсе нет — намного хуже то, что она утратила контроль. И поэтому Алукард исчезает из подвала на трое, а то и четверо астрономических суток. И то, что происходит с ним — его страх, его смятение и его кровь — во всем этом виновата она. — Я буду выжидать. — Это все, что ты можешь мне сказать? Интегра яростно шмыгнула носом, будто получив обидный и хлесткий щелчок. — А у нас есть еще варианты? — спросила она холодно. — Я занимаю свою обычную позицию. Координирую его, наблюдаю, жду. Возможно, тревога ложная. В любом случае я уведу Алукарда на дно, он отлично умеет прятаться. «Пусть и не догадывается об этом», — додумала она про себя и затаила дыхание. — Хорошо, — выговорил он с такой строгостью, что у Интегры под ложечкой засосало. — На меня наседает Совет, Дик с ума сходит и локти грызет. Буду тянуть время, сколько смогу. Если опасность не исчезнет в течение двух недель, ты ответишь по всей строгости. — Как скажешь. — Отчет каждые шесть часов мне лично. — Как скажешь. — Дик настаивает на том, чтобы к вам присоединился Ватару. В свете твоих последних неудач я начинаю думать, что предложение дельное. Теперь в тройке он ведущий. Это понятно? — Как скажешь, — не ответила, а почти прорычала она в ответ. — Интегра. — Да? — Поспи хотя бы пять часов. — Это приказ? — Это совет. Еще кое-что. — Ну? «Ну что еще тебе надо от меня? Что, черт бы тебя побрал?! В чем еще я теперь буду виновата?!» Интегра потерла лоб пальцами: в висках гудело, перед глазами плясали мушки, во рту кислило противной желчной усталостью — еще и Ватару. Ну просто блеск, ей только свар по три раза на дню и ехидных подколов раз в три часа не хватало. — Я люблю тебя. Его голос не потеплел ни на градус — обдал ее той же холодной испепеляющей искренностью, от которой у Интегры так часто скручивало живот. — Я тоже тебя люблю. Ответила она в уже замолчавшую трубку: ни гудка, ни щелчка, но по ту сторону стало пусто, в кабинете она осталась одна. По небу, словно по стеклянному колпаку, бродили фиолетоватые тени. Неподвижный воздух подрагивал от напряжения, на языке было солоно от электричества, которым пропитался каждый клочок земли в этом проклятом месте. «Увидеть бы солнце. Хотя бы разочек — ну вот чего это стоит?» — угрюмо подумала Интегра. И отключилась. Пять часов сна ей и в самом деле не помешали бы.