Metacortex

Закрыв глаза, он еще некоторое время слышал: «…пристегните ремни, дамы и господа», — но в голове звенело совсем другое. «Вот тебе стена. Пройди сквозь нее, раз ты так в себе уверен» Он провалился в мутное движение, будто ушел в кошмарный сон с головой — обидная, несильная боль в носу и шершавый камень под пальцами. Что-то старый хозяин («Призрак, он чертов призрак») сделал с ним — и теперь стена для Алукарда стала действительно стеной. Что-то, от чего резало глаза и все органы чувств, гнало его прочь из места, так похожего на ставший родным дом. «Ты чужой здесь», — говорили эти камни под его пальцами. Алукард отказывался верить — но что-то сделало его чужим. И от этого тоскливо щемило сердце. — Прибыли. Когда он открыл глаза, серо-зеленый свет забился ему под веки. «В Матрице сбоит красный цвет. Баг архитектуры, наверное», — вспомнил он слова Виктории. Но ведь раньше он был. «Был ли?» — неприветливый пасмурный Лондон будто пожал плечами в ответ. «Даже они тебя шизиком считают, при чем здесь я?» Машину вела Серас — уверенно, на дорогу вовсе не глядя, смоля одну сигарету от другой. Алукард от этой ее новой привычки был, откровенно говоря, не в восторге. «Как она сдерживалась раньше?» — ответ ворочался на поверхности, ухватистый и недостижимый одновременно, как отражение на поверхности воды. Он прислонился лбом к стеклу — едва не отшатнулся, увидев собственное отражение, впервые за… сколько сотен лет? Оно было мутно-зеленым, как и стекла автомобиля. И глаза у него были выстиранно-голубые, словно полинявшая рубашка. Он вгляделся в затылок Виктории: ее короткие вихры лежали теперь совершенно иначе, агрессивнее, жестче. Черная облегающая кожа на костистых плечах не натягивалась и не скрипела, хищно, отталкивающе блестела. «Она выглядит так, как привыкла на самом деле», — было в этой мысли что-то… — Мы с тобой были здесь как-то, — Интегра нарушила тишину неожиданно, будто продолжив прерванный разговор, и он потерял ту ниточку, которая почти попала ему в руки. — Вон то красное здание на углу, третий этаж. Незабываемые были ощущения. — В самом деле? Интегра, отчего-то ставшая еще серьезнее и взрослее без очков, медленно кивнула. — Да. Мне было лет восемь, но могу глаза закрыть — и вижу, как будто в шаге от себя, — она слабо, почти мечтательно улыбнулась: так, как не улыбалась ему раньше… или как улыбалась ему всегда. Раньше. Или никогда. — Ты тогда впервые агента в байты порвал, он будто одуванчик разлетелся. А ведь ты всего лишь его коснулся. Алукард предпочел уставиться на свое блеклое отражение: легкую надежду в ее взгляде выносить было намного сложнее, чем терпеть мельтешение серо-голубых блеклых домиков. Соврать ей ничего не стоило: в конце концов, она десять лет водила его за нос, одно: «Ах да, я припоминаю!» — вряд ли бы что-то испортило. Однако… — И мне это всегда легко давалось? — Даже слишком, — будничным тоном ответила Интегра, явно помрачнев. — Никто из ныне живущих до сих пор не в состоянии проделать нечто подобное. Алукард на пробу скользнул языком по зубам — и почти не удивился, не ощутив привычной остроты клыков. «Лучше бы меня кастрировали», — болезненно поморщился он. — И не было никаких предположений, отчего так получается? — Предположений не было, — качнула Интегра головой. — Мы и так знали ответ. Машина резко притормозила на замызганно-оранжевый сигнал светофора. Удара щекой о подголовник Виктории Алукард почти не ощутил. — Знаешь, с чего все это началось? — метнула она вопросительный взгляд. — С экологической катастрофы в девяносто девятом году. Крупнейшая в истории авария на атомной электростанции, заражение почвы и океана, гибель десятков видов животных, птиц и рыб. Тогда была поставлена задача, решение которой доверили машинам. Ведущий вычислительный узел просчитал все вероятности и выбрал минимизацию рисков. Решил защитить планету и людей от них же самих, изолировав человечество. Машины не разозлились — они никогда не умели этого и никогда этому не научатся. Они не начали ратовать за свои права, не требовали для себя чего-то, не научились ставить собственные цели. Они следовали положенному в их основу алгоритму — служить человечеству и защищать его. И выполняют его безукоризненно до сих пор, как видишь. — Интегра, — предостерегающе-глухо прорычал Артур с переднего сидения, нервно барабаня пальцами по подлокотнику. Однако Интегра его будто не слышала. — Само управление Матрицей строится на некоем алгоритме. Агенты — часть этого алгоритма. И чтобы уничтожить их, нужно этот алгоритм понимать. Самому стать немного ближе к машине, — и хотя Алукард отвернулся к стеклу, он чувствовал ее взгляд кожей. — Чем лучше ты чувствуешь Матрицу, чем больше ты в ней можешь, тем меньше в тебе чело… — Интегра! Госпожа осеклась буквально на секунду. Она поджала губы, хмуро смерила взглядом будто палку проглотившего Артура, но все-таки подчинилась. — Нечто подобное мне сказал Оракул, одним словом. «Кажется, она привыкла ему подчиняться», — странно, но от этого осознания Алукарду становилось особенно тягостно. Госпожа за все десять лет, что он оберегал ее, никогда и никому не подчинялась так… так болезненно. — Ты была у него? — только и смог спросить Алукард. — Как и все мы в разное время. И — нет. Нет, ты никогда не говорил мне, что он тебе предсказал, — на этот раз к стеклу отвернулась она. И промолчала весь остаток дороги. «А что он предсказал тебе? Во что ты так веришь, госпожа?» — эта мысль занимала его намного больше какого-то мифического предсказания. Ни в какого оракула Алукард не верил. «Тем более в таком месте». Ласково заурчав, автомобиль скрылся из виду, оставив его и хозяина у обшарпанного желто-серого дома, выглядевшего как гнилой зуб среди своих умеренно нарядных соседей по кварталу. И дверной ручки на входе в линялый особнячок не было, как не было ни одного целого окна: из пустых проемов веяло жженым пластиком. И смертью — от этого ощущения у него знакомо-сладко тянуло в груди. — Не обманывайся внешним видом. Изнутри он намного больше, — сам Артур ощутимо побледнел и даже стал ниже ростом. В который раз Алукард обратил внимание на то, что Артур и сам похож на дом, который описывает — оболочка собранного, сжатого и готового распрямиться в любой момент ударом командира ему явно жала. Изнутри хозяин был намного больше, чем снаружи, в этом они были похожи с дочерью. Но если в госпоже всегда были лишь мужество и отвага, то вот за хозяина он бы не поручился. Скорее уж усталость и издерганность, накопившиеся за десятки лет. — Не составите мне компанию, сэр Хеллсинг? — а он знал только один надежный способ выдернуть Хеллсингов из этой трясины. Глаза бывшего хозяина полыхнули яростью: кажется, одного его голоса было достаточно, чтобы Артур мгновенно вышел из себя. — Кончай дурака валять, сколько можно? — Как прикажете, господин, — на секунду Алукарду показалось, что Артура вот-вот разорвет на куски, так он покраснел. — Черт бы тебя побрал, Тапишу. Тебя — и всю семейку тебя породившую! — Занятно, вы ведь три дня назад уверяли, что заменили мне отца. Артур гневно раздул ноздри и вцепился в запястье, но промолчал. «Откуда такая ненависть?» — если ему не почудилось, во что вполне можно было поверить, под рукавом кожаного плаща был длинный и уродливый шрам. И не он ли причина такого гнева? — Иди. Я подстрахую. Не верю, что ты оттуда выйдешь без приключений. Дверной ручки так и не появилось. А Алукард начал кое-что понимать. Легче от этого не становилось — появился только легкий, раздражающе щекотный страх. — Вы ему верите? Этому вашему Оракулу? Я вижу, что вы боитесь его, — Артура передернуло на этих словах, — но верите ли вы, хо… — Хватит, я сказал! — рявкнул Артур, хватив кулаком по трухлявым перилам. — Теперь уже нет! Счастлив, дубина?! — Более чем, — почти умиротворенно ухмыльнулся Алукард: на секунду ему даже показалось, что он снова чувствует свои клыки. И прошел дверь насквозь, стараясь не замечать, как та опутывает его ноги, полы плаща и даже волосы, будто стремительно застывающий цемент. Но стоило ему вывалиться по ту сторону, почти рухнув на растрескавшийся и заплеванный кафельный пол, как за его спиной раззявил глотку коридор — достаточно длинный, чтобы его стены сошлись в жирную черную точку. Алукард тряхнул головой и медленно встал с четверенек, отряхивая безликий черный плащ. Коридор был прямым настолько, что казалось, будто он круто забирает вверх — там, где сходились вытертые сотнями прикосновений стены. И насколько бы длинным он ни казался, Алукард знал наверняка: жирная точка, пульсирующий зев впереди — это дверь. И он к ней пошел. Кафель неприятно похрустывал у него под ногами, слабо громыхали одинаково ржавые решетки воздуховодов, шныряли, трусливо прижимаясь к плинтусам, заморенные крысы. Но обезличенным этот коридор казался лишь первую сотню ярдов: на секунду сбавив шаг, Алукард остановился у стены в том месте, где мягкую, отслаивающуюся штукатурку процарапали чем-то. «Ключи, — сонно моргнув, осознал он, — царапали ключами». И будто наяву увидел эти самые ключи: на тряской связке, самые простые, «Стейнвей», с пластмассовой потертой головкой. И руку, которая их сжимала — тоже, вплоть до заусенцев. «Жизнь прек», — было выцарапано на стене. Надпись обрывалась длинной извилистой полосой, вертикально уходившей вниз. Таких надписей Алукард встретил великое множество: стены были исписаны ими от плинтусов и почти до невысоких потолков. На самых разных языках, один раз — даже на румынском — они кривились и плясали перед ним, будто пытаясь что-то сказать. Проклятья всему живому, вопросы («Где я?» — пучеглазо вопрошал кривенький знак препинания), даже шутки и стихотворения. Особенно Алукарду в память врезалась одна строчка: «И все они летают. Внизу», — после которой его пробрала дрожь. Он прибавил шагу, стараясь более не задерживаться. Поначалу ему казалось, что он приближается к своей цели медленно, но уверенно. Ощущение исчезло примерно шесть сотен ярдов и сотню тысяч посланий на стенах. Алукард нагнулся, чтобы подобрать ласково ткнувшийся ему в сапоги шар, скомканный из газеты — за двадцать восьмое мая девяносто девятого года. «…по оценкам экологов данную катастрофу можно классифицировать…» Алукард не глядя бросил шар за плечо и продолжил идти. Еще милю спустя, чувствуя, как трещит в висках пульс, он взорвался не слишком вежливыми проклятьями и побежал, распугивая слабо попискивающих крыс. Его хватило примерно на три мили, после которых он, чертыхнувшись, остановился: коридор все еще простирался в обе стороны, сходясь в два любопытных крошечных глазка. «Изнутри он больше, чем снаружи», — вспомнил он и скрипнул зубами. Тряхнул головой и привалился к стене: перевести дух от мельтешения сотен фраз, слившихся в одну бесконечную галиматью. Его взгляд вяло заскользил от одной надписи к другой. Бессмысленные в массе своей, поодиночке они казались чуть значительнее. «И это пройдет», “Semper in motu”, «Простите меня», «Чтоб вам хорошо жилось, ублюдки», «Одной тобой, только для тебя», «Глаза лгут, сердце не обманешь», «Не сдаваясь, ты получаешь право на жизнь»… Алукард будто поперхнулся последней фразой. Он подскочил на месте и бросился к стене: слова были выцарапаны настолько глубоко, что казались выведенными черной краской. Сами буквы, их наклон — от одного их вида Алукарду сделалось дурно. Этим же почерком была выведена кода на Печати Кромвеля. Его рука бессильно соскользнула с агрессивных, будто выщерившихся букв — и пальцы его словно обожгло, но не огнем. Так обжигает усталого путника тепло очага, а губы — поцелуй любимой женщины. Алукард отнял пальцы от стены осторожно, заранее остерегаясь того, что может увидеть. И не ошибся — у него перешибло дыхание. Острые, практически прямые, жмущиеся друг к другу буквы почти сразу под его (его ли?) автографом и чьими-то иероглифами. «Не забывай, кто ты». Госпожа. Алукарду показалось, будто порыв ветра скользнул по коридору и взъерошил его волосы. Он провел пальцами по буквам еще раз — чувствуя, как прикосновение отдается теплом, надеждой и легким страхом. Всем, что вкладывал в это послание человек, писавший его. Он скосился вправо — коридор все еще дразнил его недостижимо далекой дверью. «И где же она на самом…» — он не успел додумать — ответ появился прямо перед ним. Грубые, почти квадратные, не выцарапанные — пробитые в стене буквы. «Здесь». Артур Хеллсинг. Алукард быстро стащил перчатку. Он вдруг понял, что ключ от двери все время был при нем — как и у любого, кто бродил по коридору хоть сколько-нибудь. Он начал царапать по штукатурке ногтями. Самое важное для него, самое ценное, нечто, без чего он сходил с ума, свой абсолют, свою Альфу. Свой вопрос и все свои ответы. «Я — Алукард». Неслышимый и неосязаемый ветер коснулся его волос и щеки — почти жеманно. Алукард обернулся — и едва не впечатался носом в появившуюся из ниоткуда дверь, отсекшую бесконечный коридор. Белым мелом на ней было кое-как начеркано послание, от которого кулаки сжимались сами собой. «Давно пора, тормоз». И на двери этой, в отличие от предыдущей, была вытертая тысячами прикосновений ручка. Провернувшаяся практически без звука.

***

— …какой удар, дамы и господа! Боюсь представить себе, что сейчас испытывает защитник «Арсенала» — это худший момент в его жизни, я готов поспорить! Зидан совершает победный круг по полю — этот день определенно запомнится всем фанатам… Звуки: гудение какой-то техники, истеричный гомон автомобилей, надсадный мяв кошек — навалились на Алукарда после абсолютной тишины коридора все сразу. Он даже зашатался и едва не вывалился обратно, зажимая уши руками — дверь, приветливо и тихо распахнувшаяся, оказалась заперта намертво. И пока Алукард, морщась и кривясь, пытался почесать мизинцем в ухе, он бегло оглядывался, уже не удивляясь, что пистолет, врученный ему Артуром, с полным боезапасом, исчез куда-то из-за его пояса. Комната, показавшаяся ему сперва взрывом цветов и звуков, оказалась самой обыкновенной малогабариткой, только донельзя захламленной. Под ногами шнырял, отираясь и злобно шипя одновременно, раздобревший черный кот, с пола на него скалились десятки разномастных тапок, ни у одного из которых не было пары, фикус мирно соседствовал с колченогим, шатко прислоненным к стене телескопом, хлопала дверцей потрепанная клетка, некогда окрашенная в золотистый цвет. Из коридора видна была крохотная кухня, в которой концентрация всевозможных «полезностей» превысила все существующие нормы. И на старенькой мойке кто-то восседал, покачивая голенастыми тощими ногами в разных носках — черном и в радужную полоску. — Мря-я-я! — ткнул его лобастой головой в икру кот. «Чего встал, придурок?» — спрашивали его желтые, почти лишенные зрачков глаза. Подбадривая его, раскормленная дрянь еще и в ботинок вцепилась зубами. Алукард, пнув яростно взвизгнувшего кошака под задницу, переступил затаившийся в складках ковра радиоприемник размером с батарею. И пошел в кухню. — Ну! Ну-ну-ну! Да черт бы тебя побра-а-ал, с трех метров промазал! — его встретил мученический стон и запах теплого молока, в котором настоялось что-то с клубничной отдушкой. — Ну никогда бы не подумал, что можно так отвратительно играть! — пожаловался хозяин бесконечного коридора своему непрошеному гостю. И улыбнулся, сверкнув невинно-голубым глазом. Второй был мутно-черным, будто провалившимся в череп. — Если ты тот, кем тебя считают, — с расстановкой начал Алукард, пытаясь не выдать своего изумления, — то странно, что ты не знаешь результата загодя. Оракул (Алукард не сомневался ни секунды, что это именно он) пожал плечами и ловко дотянулся до кнопки на телевизоре, подвешенном на стену. Экран погас, изображение на нем сошлось в точку. Оракул улыбнулся, подмигнув Алукарду черным глазом. Он выглядел мальчишкой лет на пятнадцати — и то если приглядываться со «слепой» стороны. Светленький, взъерошенный, улыбчивый — он меньше всего походил на того, кто… Как там сказал хозяин? «Знает все»? — В этом прелесть всезнания, Алукард, — доверительно поведал ему Оракул, переплетая пальцы и упирая в них подбородок (Алукард заметил, что на правой руке ногти у него подстрижены под ноль, зато на левой — длинные и конусовидные, явно очень острые). — Никогда не знаешь, чего ждать. От мира, от событий, от потока времени… от собственного кота, которому полюбились на этой неделе турецкие тапочки, — повысил он голос, получив в ответ истошный недовольный мяв. — Что уж говорить про людей, — он широко, радостно улыбнулся. — Я рад видеть тебя в добром здравии, друг мой. — Совру, если скажу, что это взаимно, — хмуро ответил Алукард. — Ты как всегда такой душка, что хоть в гроб от тебя прячься, — хмыкнул Оракул. Алукард повел плечами, будто стряхивая с себя это его «как всегда» (но буквы, фразу писал точно он! Или нет?). — А что, ты желаешь мне смерти? — неожиданно поинтересовался Оракул, по-кошачьи наклонив голову набок. — Или затяжной болезни? Ну, насморка на худой конец? «Да», — почти сказал вслух Алукард. Но понял, что ответ выйдет правдой только наполовину. Вторая была куда сложнее. — Ладно, оставим в стороне сложные философские вопросы. Я бы предложил тебе выпить, но из гемоглобинового у меня только клубничное молоко, друг мой, — снова подмигнул ему Оракул. — Воздержусь. — Тогда тем более, — казалось, кружившего по кухне мальчишку его тон вовсе не смущает. — Кстати, пистолет у тебя в правой руке, так что… Выстрел грянул быстрее, чем Оракул успел выпрямиться с каким-то противнем в руках: его вздернутый нос впечатался в отброшенную дверцу духовки, мозги разлетелись ошметками по стенам. Отдача едва не уронила Алукарда на сложенный как попало велотренажер. И он, отчего-то, совсем не удивился, когда услышал: — …можешь попробовать. Еще есть нож. И топорик, если посмотришь налево, — миролюбиво закончил Оракул, облокотившись о дверной косяк и помахивая зажатым в руке яблоком. — Усложняй, как тебе больше нравится. У нас достаточно времени на все. — Должен был удостовериться, — дернул уголком губ Алукард. Пистолет, однако, спрятал. — Ты не человек, — произнес он почти удовлетворенно. — Может быть да, а может быть нет, видит Рандом — не знаю ответ, — фыркнул Оракул. — И, вынужден отметить, твоя убийственная мощь иссякла. В прошлый раз мне понадобилось почти десять секунд, а в этот раз — всего одна. Оракул прошествовал мимо застывшего Алукарда. («Ты как всегда такой душка…») к подоконнику, легко влез-втек на него и будто из воздуха вынул пачку легких дамских сигареток. Раскурил, почмокав дымом на губах, и вычертил в воздухе большой знак вопроса. «Спрашивай», — приглашающее блеснул голубой глаз. «Попробуй», — угрожал черный. — Кто выиграет в футбольном матче? — спросил Алукард максимально серьезно. Оракул пожал плечами. — Я бы поставил на Зизу. Но однажды я так проиграл все свои карманные, так что… я бы бросил монетку. — В чем же тогда всезнание? — нахмурился Алукард. — Почему ты не знаешь ответы на такие простые вопросы? Улыбка лица Оракула не покинула. Но Алукарду показалось, будто голубой его глаз тоже потемнел. — На поле у французов есть Зидан, а у испанцев — горячая кровь и тяга к победе, горячие каталонские ребята так просто не сдадутся. Поэтому победа может быть у каждой из сторон. Она зависит даже не от метких пинков. Ты сам дал себе ответ. Нѐкогда, — уточнил Оракул. «Не сдаваясь, ты получаешь право на жизнь», — угрюмая надпись, но каждая буква ее будто стремилась вверх. — Я же знаю наверняка то, что никогда не меняется. Оно вот здесь, — Алукард вздрогнул от острого прикосновения: Оракул легонько толкнул его мизинцем левой руки. — И знаю то, что может быть. — Например, кто победит в матче, — подытожил Алукард. — Или то, что гложет меня? Оракул выкурил сигарету до самого фильтра, пока не запахло противно жженой бумагой. Кивнул после этого и потянулся к оставленной на столешнице миске с клубничными хлопьями, размокшими от молока в кашу. — Так с чего мне начинать? — уточнил он, зачерпнув ложку. — Не задавай мне вопросы, Алукард. Если ты напряжешься, то вспомнишь, что я не очень-то люблю отвечать на них. Помоги себе сам, — с аппетитом прочавкал он. «Не сдаваясь» на той стене чернело особенно выразительно. Для кого-то с очень похожей рукой это правило было намного важнее того, что следовало после запятой. Алукарду начинало казаться, что того, другого себя, контуженного и запертого в клетке собственного мозга, он начинал понемногу узнавать. Хуже всего было то, что он был даже слишком похож на того мальчишку, о котором ему рассказывали. Которого не существовало — никогда. — Они ждут от меня чего-то, — сказал он, не задумываясь о смысле слов. — Смотрят на меня с надеждой. Рассказывают о городе, который где-то есть — последний оплот человечества, если верить им, рай под землей, в котором им не сидится. Рассказывают о людях, которые, якобы, где-то есть, которые верят в меня — ждут, что я принесу им спасение. Они рассказывают мне это, сидя в сырой консервной банке, где воняет гнилью. И они так похожи на тех, к кому я привык, но боги мне свидетели — я все еще не верю, что вижу их. Оракул перестал сновать ложкой в тарелке. Взгляд его сделался расслабленным, будто он успел где-то выпить. Он отставил в сторону плошку и обнял колени. — И ты совершенно не хочешь, — повел Оракул рукой, предлагая ему продолжить. — …никого спасать, — сорвалось с губ Алукарда прежде, чем он успел это осмыслить. «Не сдавайся», — вот что было главным. Но ради чего это? — Они ждут спасителя. Они его уже нашли, я бы сказал, давно — лет пятнадцать назад, — нараспев протянул Оракул. — И все эти пятнадцать лет тебе роль спасителя категорически не нравилась, Алукард. Признаться, этот ответ его удивил. — Все пятнадцать лет? — нахмурился он. — Но хозяин говорил… — Хозяин твой, будем звать Артура так, верил в то, во что хотел верить, — хохотнул Оракул. — Зато я знаю, во что верил ты. Совершенство силы, безграничная мощь чистого разума — лиши тебя этого, и серенький клерк с Уолл-стрит положит тебя на обе лопатки. Как человек ты был бы очень слаб. — Но разве их спаситель не должен быть… «…человеком?» — на секунду комната в его глазах раздвоилась: и Оракул стал выглядеть немного иначе: один носок зеленый, второй — оранжевый. Исчезла кофемолка, на холодильнике явно стало поменьше магнитов. И кто-то спрашивал его, Алукарда, губами. «То, что никогда не меняется», — он вздрогнул от ощущения сильнейшего дежавю. — А сам ты как думаешь? — вкрадчиво поинтересовался у оглушенного ложным (или нет?) воспоминанием Алукарда Оракул. Алукард не нашелся, что ему ответить. Оракул снова закурил — на этот раз что-то пронзительно-яблочное. — Ты никогда не задумывался, почему в Матрице курят даже твои товарищи? — поинтересовался он. — Бесполезное и даже глупое занятие: мозг ничего не получает, насыщения не чувствуешь, но потребность щелкнуть зажигалкой прямо руки дерет, как жесткие перчатки. Это называется психологическая зависимость — она отлично знакома тебе, друг мой. Не так ли? Да, произнес Алукард про себя, тысячу раз да. Эта зависимость алого цвета и солено-горькая на вкус. — Ложь, — спокойно произнес Оракул вслух, стряхнув пепел на пол. — Еще одна попытка. И был ответ — Алукард чувствовал его. Но слишком сложный, чтобы его просто так… — Давай я помогу, — душевно потрепал его оракул по плечу. — Артур говорит, что ты выдумал силу самому себе, но малыш заблуждается. Ты ее не выдумал — ты ее переодел во что-то более метафорическое, только и всего. Свою тягу к разрушению. Свою тягу ломать, крушить и давить. Свою безграничную силу, друг мой. Владея чем-то подобным, никто не захочет спасать человечество — просто не сможет об этом думать. Потому что… — ...силу необходимо обуздывать, — пробормотал Алукард. «Не сдавайся!» — кричали ему буквы со стены. Впечатавшиеся в сознание намертво. Всегда бывшие в нем. — Каждую секунду, — кивнул Оракул. — С этой мощью, помноженной на твои таланты, уже не до спасения человечества. Я доносил эту мысль до Артура, он даже кивал мне… но слишком уперся в то, что я предсказал ему. Что он найдет того, кто сможет разрушить Матрицу. Вот только… — Оракул повел почти погасшей сигаретой, приглашая Алукарда продолжить. — …он не понимает, как это произойдет. — Очень хорошо, — похвалил его Оракул. — Я всегда знал, что ты разрушишь Матрицу. И есть ровно два способа сделать это. В один из них верит Артур Хеллсинг — при таком раскладе люди не пострадают. А вот второй… — покачал головой Оракул. — А второй, говоря твоими словами, может быть? — с расстановкой спросил Алукард. — Умница, — похвалил его Оракул, широко улыбнувшись. Даже в его мертвом глазе, казалось, зажглась живая искра. — И как он возможен, если есть такая мощь? Откуда вообще эта мощь?! — взвился Алукард. Единственный ответ, который знал он, лежал на острие топора, отрубившего сотни голов. В голосе, который звучал отовсюду сразу. В том Иерусалиме, который грезился ему — дрожащий воздушный град над выжженной пустыней, рай, последнее пристанище, которое было у него. И все это… Он вздрогнул. — Ты хочешь сказать… — прохрипел он, невольно схватившись за горло, чтобы протолкнуть вставший в нем ершистый комок. — Сам подумай. С такой силой, как у тебя, вероятностей могло и не быть, ты просто уничтожил бы все живое, — пристально сощурился Оракул. — Но у силы есть и обратная сторона. То, что смиряет и обуздывает ее, тебе не принадлежит. Именно поэтому Избранный — ты. Алукард незаметно отступил на два шага назад. Донесшийся с улицы вой полицейской сирены он услышал будто из-под воды. — Ты можешь стать не только Избранным, — пропел ему Оракул, будто не замечая, как истерично Алукард дергает дверную ручку, — но и Спасителем, в которого верят в том городе, который кажется тебе сказкой. Иногда не нужно задаваться настолько высокой целью, чтобы спасти весь мир. Достаточно, чтобы был один человек. Ну да ты и сам это прекрасно знаешь, — спрыгнул он с подоконника. — Иначе бы тебя не было здесь, не так ли? А вот ответа на твой второй вопрос не знаю даже я. — Почему? — прохрипел Алукард, чувствуя, как резко крутанулась ручка под его пальцами. Ответ Оракула он слушал уже из-за двери. — Потому что есть силы, которые намного выше меня, друг мой. Алукард снова стоял в коридоре — самом обычном коридоре заброшенного побитого временем и пылью здания, исписанного похабщиной, ни одного сакрального слова. И никакой двери в этом коридоре, конечно же, не было.

***

Шредингер яростно отирался ушами о его колени. Оракул оттолкнул его раз, другой — а потом его рука так и застыла на широкой ушастой голове. Шредингер заурчал-зарычал, Оракул же некоторое время просидел молча, неподвижно глядя на вихрастую светлую голову Артура Хеллсинга в окно. — Что ж, оно и к лучшему, — произнес он вполголоса и встал, махнув на взвывшего недовольного Шредингера рукой. И снова включил телевизор. Как только он сделал это, звуки, переполнявшие комнату, исчезли сами собой. Изображение на экране мигало и подергивалось, сбоило и рябило, но даже сквозь белый шум видно было, что собеседник его улыбается. — Как поживает твое царство снов? — обратился он без приветствия. Речь его звучала прерывисто. — Замечательно поживает, — ответил ему Оракул. Путавшегося между ног Шредингера он взял на руки, пригладив встопорщившуюся шерсть. — Я говорил с ним только что. — И какие можете сделать выводы? — на последнем слове передатчик ушел в омерзительный писк, Оракул поморщился, а Шредингер погибающе застонал. — Раздавлен. Почти сломлен, я бы сказал. Растерян. Беспомощен. Но все так же несгибаемо упрям, — спокойно резюмировал он, почесывая Шредингера под горлом. — Ваш план может немного застопориться на этом молодом человеке, он все же очень талантлив. — Насколько? — вопрос прозвучал деловито. Почти алчно. — Он едва не убил меня, — ответил Оракул без тени улыбки. — Дважды. И это только за сегодня. Но на вашей стороне, боюсь, его мало что прельщает. — Если судить по нашему предыдущему разговору — мы найдем, чем его привлечь, — заверил голос по ту сторону помех. — И все же, — почесал Оракул переносицу, — я бы рекомендовал вам поискать кого-то… ммм… из его ближнего окружения. Дабы подстраховаться. Собеседник рассмеялся. — Мы мыслим на три шага вперед. «Кто-то» давно уже найден, но спасибо за совет. Я рад, что наши мысли сходятся. Оракул в ответ скромно улыбнулся. Привстал на цыпочки и выключил телевизор. Некоторое время он стоял, закрыв глаза, и покачивался с пятки на мысок, бессмысленно улыбаясь. И посверкивая кончиками клыков из-под губы. — Ну-ну, — наконец, произнес он со смешком. И растворился в воздухе — вместе с котом и всем хламом, который был набит в крохотную квартирку в центре Кенсингтона. После ухода Оракула квартира преобразилась стремительно: из залитой светом, солнечной и уютной она стала такой, какой была с момента гибели ее единственного жильца: серой, потасканной и много лет заброшенной, с отслоившимися обоями и провалившимся гнилым паркетом. Единственным, что осталось от Оракула, была надпись в толстом слое пыли на мойке. «Арсенал».