Metacortex

Монтана его не видел. Оракул наклонял голову то вправо, то влево: изучал и рассматривал. Его код не позволял анализировать способности других программ — Оракул был создан Матрицей исключительно для изучения людской психологии. Однако за десятилетия у него появилось нечто… специфическое в алгоритме, что не идентифицировалось самой Матрицей ни как сбой, ни как положенная норма. Оракул называл это интуицией. Каждый шаг Монтаны она предсказывала еще до того, как алгоритм агента приводился в исполнение. И она же подсказала, что делать дальше. Оракул потрепал по ушам неподвижного Шредингера и требовательно толкнул его в бок, выставив руку ладонью вверх. «Кухня, шкафчик с цветочками, третья полка сверху, за банкой «Соль», в которой крахмал», — подумал он. Шерсть на хребте Шредингера встала дыбом, он то ли тявкнул, то ли предсмертно захрипел. «Кто оставил мне эту прелесть? Кеннеди? Или Дунка̀н перед поездкой в кабриолете? Уже и не помню», — с любовью подумал Оракул, проводя ладонью по чудному лезвию с вырезанными на нем замысловатым символам. — Знаешь, что самое интересное? — обратился Оракул к Шредингеру. — Мы с Монтаной играем одной и той же фишкой. А вот ставим на разное. Он зажал кинжальчик между указательными пальцами — и тот пришел в движение сам собой, бешено завращавшись вокруг своей оси. Сам Оракул сидел неподвижно, только зрачки и шевелились, заметавшись от одного участника схватки к другому. Интуиция подсказывала ему, что удачный момент рано или поздно наступит. И он наступил даже быстрее, чем он ожидал. Оракул широко, солнечно улыбнулся. Матрица сходила с ума от попыток Избранного освободиться из-под гнета нависшей смерти. Это выглядело даже забавно. Пугающе, но так забавно. Оракул перехватил кинжал за лезвие ленивым текучим движением, на секунду пальцы его будто вросли в него и послали засветившемуся в полумраке фойе лезвию коротенький приказ. Он метнул кинжал со скоростью, за которой не уследил бы и глаз программы — лезвие будто разорвало воздух. И вонзилось оно точнехонько в левое плечо, из которого захлестала кровь. Раздался судорожный вскрик-всхлип. Из разжавшихся пальцев выпала рукоять сабли. Интегра Хеллсинг едва успела вскинуть руку навстречу бешеному, страшному движению: зубы агента Гюнше впиявились в ее плечо, раздирая и без того серьезную рану. Продолжал болтать какую-то чушь о всеобщем разрушении агент Монтана. А воздух меж тем загустел и скиселился, движения всех находившихся в фойе замедлились. Оракул спрыгнул с балюстрады мягко, по-кошачьи. Приземлился на обломок колонны и сошел по обвалившимся причудливой лестницей бетонным блокам к замершему Алукарду, обогнув Монтану. Глаза Избранного, единственного из всех заметившего кинжал, пылали ненавистью. Потрясающе. — Вижу, это расшевелило тебя. Замечательно. Оракул наклонился к его лицу, заложив руки за спину. Улыбнулся, пристально и испытующе глядя в полные жизни алые глаза. — Ты не вспомнишь уже никогда. Я знаю это. Ресурсы человеческого разума ограничены, особенно после такой серьезной травмы, которую ты пережил. Десять лет назад ты и впрямь стал вампиром Алукардом, но это не отменило того, что ты Избранный для этого мира и для любого другого. И того, что ты слаб. Оракул развернулся и указал ему рукой на Интегру, судорожно пытавшуюся разжать запасной обоймой сомкнувшиеся у нее на плече зубы. — Я напомню тебе то, что ты и так знаешь — без нее ты никогда не мог и шагу ступить. Быть твоим костылем — ее проклятие и ее предназначение. Оно у нее в крови, люди называют это «характером» — быть жалостливой и оберегать тебя. А ты покорно заковался в цепи ее разума, потому что тебе так было удобнее. Оракул выпрямился и посмотрел на Алукарда в упор. — Сейчас ты умрешь. Твоя сила направлена внутрь тебя, этого уже не исправить. Но ты все еще можешь помочь Интегре, в этом она нуждается сейчас. Да, ты знаешь, о чем я. Сделай это, — он кивнул и выщерился. — Освободи свой разум, ты сам так думаешь — границы нет. А раз нет, иди дальше, иди быстрее. Понимаешь, что я имею в виду? Оракул отступил — и слился с тенью справа от агента Гюнше. Время и движение постепенно возвращали себе ход. Избранный понял. Это Оракулу подсказывала интуиция. Как и то, что в чемпионате победит «Арсенал». *** Кровь рвалась из плеча толчками, рука будто на ниточке болталась. Лоб Интегры покрылся испариной, в груди клокотал крик, которому некуда было вырваться — зубы сжались сами по себе, да так сильно, что уже ломило виски. Лишь когда Интегра поняла, что под зубами оборотня хрустнула ее кость, она собралась с мыслями. Она разжала обойму и схватилась за белую шерсть, крепко и опасно близко к желтым глазам. И направила мысль по лезвию взгляда — желание, острое, как сабля, которую она уронила. Прошло десять лет с тех пор, как она… они с Алукардом посетили Оракула. «Слушай, — он встретил ее, ползая по коридору на коленях и заглядывая во все углы, пока она судорожно дышала, подпирая собой дверь, — а ты не видела тут маленького такого котеночка? Вот не больше ладони? Эта зараза навалила кучу мне в тапки, а теперь не хочет отвечать за это. О! — мальчишка, ее ровесник, поднял палец. — Слышишь? Еще и дразнится!» За эти десять лет сила, на которую ставил ее отец, ослабла. Почти исчезла — так думал Артур Хеллсинг. Поэтому он оставил мысли о том, что она может быть Избранной. На деле же Интегра заставила себе о многом забыть. Отрешилась, оставила ту легкость, с которой могла (и могла бы впредь) превращать огонь в воду. Но кое-что она умела до сих пор. Только не позволять себе слишком много — и обойдется. Она видела в его глазах клубки ярко-желтого и синего цвета — программный код и алгоритмы. Мысли и чувства человека выглядели бы намного сложнее. Оставить боль в плече и костях, отрешиться и мысленно протянуть ладони: взять эти клубки в руки. В них жирные светящиеся нити, сплетенные и спрятанные друг в друга, но простые и понятные. Интегра покрутила клубок в руке, выискивая главную, связующую нить, пока ее тело обливалось потом, притиснутое к стене. «Гнуть ложечки силой мысли — это круто. Но дай угадаю, тебе это не очень нравится, правда? Ты этого не хочешь?» — Оракул выглядел заботливым, подливал ей чаю, но оба его глаза были мертвенно-пристальными в этот момент. Оценивающими. Главная нить отливала серебром. Она была завязана на штыречек, по форме очень напоминавший зуб. Интегра прокопалась вглубь клубка, подцепила зуб — и выдернула его, отшвырнув начавший разматываться клубок в сторону. Где-то на периферии ее тело услышало сдавленный то ли вой, то ли кашель огромного белого волка. Она застонала от облегчения, сравнимого по силе разве что с оргазмом — волк разжал челюсти и выпустил ее плечо. Второй клубок дался ей труднее. Скользкий, он походил на моток проволоки. Интегра резала пальцы, чертыхалась, не могла пробиться к основанию, слабо торчащему кусочку металла, добрую минуту. Но все-таки подцепила его ногтями и потащила на себя, медленно выигрывая дюйм за дюймом. Волк заметался, будто бешеный. Припал на передние лапы, завыл, скорчился. Его тело ломали судороги, его било об пол всей массой, шерсть лезла белесыми клочьями, а глаза закипали в орбитах. Хладнокровно и точно Интегра разрушила его старый алгоритм, а новый его тело выбрать не могло. Нужно было спешить. И ни в коем случае нельзя поддаваться этому ощущению — кровожадной радости победы. Потому что… «Это ведь из-за него? — Оракул вертел крышечку от сахарницы в руках. — Ты ведь знаешь о нем больше всех, не так ли? — вытянул он губы трубочкой. — Есть что рассказать, о чем никто на экипаже больше никто не знает?» И Интегра рассказала ему, хотя и догадывалась, что Оракул знает — он знал все, такова была его Судьба и его проклятье. Она рассказала о том, как Алукард мучается кошмарами. Как по утрам его может долго рвать. Как он не хочет выходить из Матрицы, потому что после каждого погружения его… ну… ломает. О том, как его бесит, что на «Хеллгейте» он не может двигать предметы силой мысли. О том, как он жаждет убивать — он рассказывал ей об этом, задыхаясь страхом и непониманием («Избранный не должен хотеть чужой смерти! Избранный должен быть добрым!»). О том, что вместе со всем этим (из-за всего этого) он день ото дня становился лишь сильнее. Интегра подошла к метавшемуся по полу человеку: личина огромного волка сползла с него цельной шкурой и лежала рядом, смердящая теплым мясом и кровью. Она почти упала на колени от слабости — и положила руку ему на лоб. Агент тут же успокоился — все его системы настроились на восприятие… команды. Приказа. Интегра прикусила губу. «Умри. Перестань существовать», — послала она свое желание. И программный код подчинился. Ее соперник, до которого она безуспешно пыталась дотронуться всю схватку, развалился на байты, начиная с ног. «Ты можешь помочь ему, если захочешь, — сказал Оракул, зная, что она ухватится за эти его слова, — жажда разрушения — его плата за силу и искажение реальности. Но у тебя есть выбор. Можешь остаться чуть более человечной, если пожелаешь. Взамен у тебя будет сила — не такая, как у твоего приятеля. В чем-то лучше для него, в чем-то хуже для тебя… если ты захочешь». Алукард. Алукарду нужна ее помощь. Ему нужна ее сила. Ее приказ. С трудом выпрямившись, Интегра отбросила волосы за спину и перевела взгляд туда, где стоял Алукард. — Нет! Ее голос скатился в хрип, горло сдавило то ли ужасом, то ли паникой. Она сорвалась с места и побежала, совсем не чувствуя, как разрывается болью почти оторванная волком рука, повисшая на паре жил. — Не смей! Круглые глаза соперника Алукарда, этого нелепого толстяка, стали каких-то совсем уж невероятных размеров. На губах выступила пена, глаза закатились, пальцы хаотично сжимались и разжимались. Его словно било током. И от этого он рассыпался — но не мог отвести пальца ото лба Алукарда, вцепившегося в его запястье одной рукой и удерживавшего его. «Они стали едины», — подумала Интегра, споткнувшись и чудом не упав. Агент умирал — в воздухе быстро, как следы пожара за окнами «Миллениум Плаза», таяли его ноги. Он посмотрел на Интегру — изумленный и перекошенный. От него осталась одна только голова. — Человек? — только и смог прохрипеть он. Прежде чем исчез окончательно: тень от его головы рассеяла Интегра, подбежавшая к Алукарду. «Ты получишь силу быть вечно второй — без Алукарда ты станешь бесполезна для своего отца и всего экипажа. Обычным, в общем-то, приключенцем. Как твой отец, — нараспев предсказал ей Оракул. — Но если ты не станешь второй, от первого останется одно воспоминание. Потому что сила эта — управлять им. Только твое слово станет для него законом. Ты станешь властна над его жизнью и смертью. А теперь подумай хорошенько, девочка, — какао, который она пила, на вкус стал кровью. — Ты к этому готова?» Да, они стали едины. И точно так же, как его соперник — Алукард таял в воздухе. Медленно, начиная с ног. Бессмысленно и счастливо улыбаясь. — Алукард! Она схватила его за щеки и заставила смотреть себе в лицо. И от того, каким счастьем осветились его все еще пламенеющие всеми оттенками алого глаза, у нее поперек горла встал комок. — Алукард, я приказываю тебе — не исчезай! — она не просила и даже не приказывала — она умоляла. — Это все бессмысленно, понимаешь?! — Да, — ответил он счастливо, — да, я понимаю, госпожа. Поэтому я ухожу. — Не смей, слышишь меня? — кивок с его стороны — Алукард исчез почти по пояс. — Не смей! Я запрещаю тебе! Я… я… — от Алукарда остались одни только плечи. И теплая рука, легшая ей на щеку. — Моя госпожа, — прошептал он с восхищением. — Я не должен был так долго терзать тебя. Моя госпожа, Интегра… — Мы справимся с этим, слышишь? Я помогу тебе, Алукард! Все можно исправить! Ты должен… ты… Алукард, ты же мне обещал! Ее крик растаял под потолком. Она вцепилась в его щеки, дрожащие большие пальцы легли на его бессмысленную усмешку в попытке стереть ее — но она не поддавалась. — Я помню, что я обещал, — его волосы обратились в пепел. — Я все помню, госпожа. Я все помню. — Не оставляй меня! Он закрыл глаза. Алый свет, озарявший все вокруг, померк. Последними исчезли его губы, прошептавшие: «Нет, госпожа». В следующую же секунду дрогнул потолок, ей за шею посыпалась известь. Замершая на коленях с дрожащими, простертыми в пустоту руками, Интегра не почувствовала ни этого, ни того, как ее насильно вывели из Матрицы — она будто лишилась чувств. *** — …сделал этого раньше?! — Я пытался. Не мог — меня заблочило. Это же Алукард, вы что не… — Бога ради, заткнись! Сейчас-то тебя не блочит?! — Нет, я уже вывел ее. Сами смотрите. — Интегра! Интегра насилу разлепила глаза. Голубоватый цвет хромированных ламп «Хеллгейта» резанул по мгновенно заслезившимся глазам, но она не стала утирать их: зашарила взглядом по сторонам. Первое же, что она увидела, избавило ее от необходимости проверять показания сканера альфа-волн и датчиков жизнедеятельности. Алукард лежал в терминале — расслабленный и привычно спокойный, каким он всегда был во время погружения. Он будто спал. Но на губах его запеклась кровавая пена. Прямо поверх счастливой улыбки, с которой он умер. *** «Хеллгейт» дремал нездоровым смятенным сном на самых малых оборотах. Интегра слушала дыхание машины с закрытыми глазами, положив ладонь на обшивку против всех правил безопасности: скрип как вдох, скрежет-лязг как выдох, слабое мерцание-вибрация главного двигателя — как удары безнадежно больного сердца. Дядя Ричард будет в ярости. «И тебя тоже спишут», — подумала она, проследив пальцами длинную царапину на боку — такая же была у нее в воспоминаниях: ей было восемь, ему — одиннадцать, тазер весил тяжелее их жизни на дерьмовой белковой похлебке, но так хотелось взять его в руки и даже бабахнуть в мозглую трясинистую тьму в иллюминаторе, чтобы кого-нибудь, с металлическими щупальцами, непременно там сбить, желательно до полного отключения систем. Царапина стала еще глубже — и сотни, тысячи других царапин напротив имени «Алукард». Интегра ходила по «Хеллгейту» неспешно, перебирая по одному рутинные до тошноты и зеленой сопливой тоски дела: смотать оптоволокно, прогнать еще раз через тест терминалы выхода в Матрицу перед отключением, вывести мониторы из режима ожидания, запустить сканирование местности на внешние источники опасности. Остановилась на секунду у двери в каюту капитана, прислушалась — только вязкая отчаянная тишина. Ни спокойного дыхания, ни нервного бормотания — отец часто говорил во сне. Интегра зажмурилась до ломоты в переносице — плечо запульсировало болью, зачесались руки. «Сукин ты сын», — голос, шепнувший это из недр ее памяти, принадлежал Алукарду. «Как знаешь», — Интегра развернулась на каблуках. «Сделай запись в бортовом журнале», — он сказал это почти двое суток назад, прежде чем выставил ее вон. Поступок отца, запершегося с бутылкой какого-то ядреного концентрата из личной коллекции ушедшего в запой Пипа, казался ей предательски глупым и непростительным — возвращаться в Мидиан нужно было с гордо поднятой головой, по возможности трезвым. И уж точно не прикрываясь дочерью — не настолько дядя глуп, чтобы взвалить всю вину на новоиспеченного капитана. Проколотив в дверь ногами и ладонями почти полчаса, Интегра напоследок плюнула на порог. «Как знаешь», — сказала она как можно отчетливее и ушла проверять системы внешнего слежения. Интегра тянула время: делать записи в бортовом журнале имел право только капитан судна. По регламенту корабль должен был выходить на связь с Мидианом каждые трое суток, а она почему-то верила, что через час-другой (максимум через десять) отец все-таки выйдет из каюты и отдаст последний приказ. Но из комнаты отца сочилась одна только тишина. А у нее в запасе оставалось всего полтора часа. А сколько времени оставалось у них? «Черт с ним! — подумала Интегра, запирая жилые блоки. — Я должна похоронить их до того, как они начнут гнить». Мимо каюты, в которой раньше ночевали они с Серас, она не прошла, а пробежала: еще трое суток назад Интегра поняла, что ее силы иссякли. В тот момент, когда расстегнула манжету на руке Алукарда и не почувствовала привычного, слабого и теплого, отклика пульса. Когда взвалила его, непривычно, неповоротливо тяжелого на плечи и поволокла по полу — остывающая кукла с запекшейся на губах пеной, умиротворенный труп с неизменной ухмылочкой. Она уронила его на свою койку, накрыла одеялом, протяжно хихикнула-всхлипнула над тем, как нелепо (как ее собственные) торчали его пятки со слишком короткой постели — и поняла, что кто-то другой (кто угодно, черт возьми, кто угодно!) будет выносить его из каюты. Она войти туда больше не сможет. Она повернула рубильник — и свет на «Хеллгейте» начал гаснуть, медленно, будто расплываясь в темноте канализации. До Мидиана — шесть астрономических часов по Зеленому Коридору, самому простому каналу. Корабль, их («Мой», — подумала Интегра, поежившись от непривычной мысли) раненый в тяжелой битве зверь, досыпал последние минуты перед своим последним путешествием. Она тяжело опустилась за мониторы. Задала курс, откорректировала его по последним данным внешней камеры (разрыв труб на седьмом участке движения). Выбрала тип связи (канал один-один-три — Мидиан, связь с диспетчером Совета). И решила использовать свой последний час. Сигаретный дым будто тискал ее легкие, кашель сжимал горло, слезы набивались в глаза и капали на чумазый грубый свитер. Интегра курила впервые в жизни. «Не забывай, кто ты», — кажется, это она слышала каждый день, почти каждый час. Отец говорил ей это на ночь вместо сказок, с этой мыслью она просыпалась. «Не забывай, кто ты», — но он никогда не конкретизировал, что же имеет в виду. Кажется, в старой религии, которая так нравилась Алукарду, это и называлось «свободой выбора». Для себя Интегра выбрала, кто же она — вторая, ведомая, исполняющая приказы. Мудрая (ну да, конечно), направляющая (ха_ха_ха), успокаивающая (…возможно). «Не забывай, кто ты». «Я помню, — ответила Интегра отцу, неловко затягиваясь и давясь дымом, — это хуже всего». Она — его часть, опора и помощь. И через это — их общая надежда на спасение. Отныне и впредь — бесполезная. Всего лишь капитан вымершего корабля-призрака. Бортовой журнал слабо светился в полумраке: отец вел его от руки, с механическим носителем у машин возникло бы больше проблем, чем с информацией в любой другой форме. Столбик пепла упал на страницу — а у Интегры от проклятого сигаретного дыма еще сильнее заслезились глаза. Негнущимися пальцами она взяла огрызок карандаша, укусила его за грифель и вывела дату. Запротоколировать последнюю вылазку в Матрицу (кто отдал приказ, цели, обстоятельства). И смерти шестерых членов экипажа (время, обстоятельства, характер полученных травм). Странно, но чем больше размашистых, каракатистых, падающих к концу строчки слов появлялось на странице, тем легче рука, занемевшая от непривычной работы, скользила по бумаге. Сигарета, которую она по старой привычке зажала в уголке губ, давно погасла, кончик носа у Интегры сделался пунцовым, бумага посерела от слез, которые она перестала сдерживать. И чем больше она писала, тем яснее понимала — отец отдал ей это место на одну поездку не из пьяной прихоти и не из страха. Ей нужно было попрощаться. Даже больше, чем ему. «…по итогам сеанса связи с Главным командованием…» Карандаш замер над бумагой. Интегра откинулась на спинку кресла: дописать можно и после сеанса. А у нее оставалось еще пятнадцать минут — дома. Ведь Мидиан никогда не был ее настоящей родиной. И она слушала, смяв губами квелый фильтр сигареты — густую, полную механических мерных лязгов тишину «Хеллгейта». Слушала и оплакивала — ведь там для слез, умерших, похороненных надежд и скорби не останется времени. Слушала — и шептала. «Чертов ты идиот», — так нежно, как никогда не сказала бы этого вслух. И едва не подпрыгнула, когда гудящую тишину нарушил звук. Она подскочила на месте и рванула тазер из кобуры на поясе, круто развернувшись к внешним мониторам — пусто. Зеленые символы сонно переползали с места на место и считали какие-то свои алгоритмы, показывая, что на их канализационном фронте без перемен. Звук раздался снова — у нее за спиной. Тук-тук. Интегра бегло выцелила несколько теней на обшивке, оттолкнула стул и точно слилась с «Хеллгейтом». Правый-угол-левый-угол-пол-потолок-клубки-проводов-ящик-с-инструментами-край-стола. Ничего — комната была пуста. Тук-тук. Интегра прижалась к двери в хозблок спиной, медленно, в четверть груди, дыша — ожидая, что обшивку вот-вот царапнет снаружи. Но «Хеллгейт» продолжал дремать. И… Тук-тук. С трудом разжав пальцы на рукоятке тазера и мелко перебрав ими к спусковому крючку, Интегра недоверчиво повертела головой. Звук исходил от мониторов. С той стороны, где не было никаких колонок. И… Тазер с грохотом рухнул — и Интегре показалось, что это из-за него «Хеллгейт» повело из стороны в сторону. Иначе почему она осела на пол? «Доброй ночи, госпожа», — зеленые цифры на мониторе возмущенно перемаргивались и мигали, но, послушные какому-то чужеродному алгоритму («Свободной воле», — подумала Интегра), перестраивались в сообщение из нулей и единиц на мониторе. Интегра встала. Шатаясь и кренясь, заплетаясь в собственных ботинках, она подошла к командному посту и рухнула на стул, не чувствуя собственных рук и языка. Протянула руку, коснувшись монитора и оставив жирный грязный след, царапнув по пошедшему рябью экрану обломанными и искусанными ногтями. Она отдернула руку, точно капризные цифры могли разбежаться от нее — вернуться к привычному расчету траектории. Зажмурилась до выступившего на висках пота, закусила губы: «Не забывай, кто ты», — повторила она как молитву. «Не смей сходить с ума, только не сейчас». За веками кривлялся, смеялся, лез обниматься… скалил дюймовые клыки, вскидывал острый подбородок, сиял алыми глазами (где же, где он нашел в своем воображении настолько красный цвет — откуда взяться ему в гадючно-зеленом мире Матрицы?!) — Алукард, Алукард, Алукард. Она распахнула глаза — зрачки сжались в точки, дыхание сбилось настолько, что заломило в груди, пот заливал спину, а руки тряслись, как у припадочной. «Доброй ночи», — мигнуло сообщение еще раз. И замершая Интегра, впившаяся в край стола так, что под ногти забились занозы, не мигая и боясь шевельнуться наблюдала, как зеленые символы словно встрепенулись — подстегнутые чужой, свободной, волей. «Я всесилен, — его быстрый взгляд из-под челки, его невозможно самоуверенная и родная улыбка — влепить пощечину и поцеловать поверх разбитых губ. — Я всесилен, Интегра». И живой трепет выдуманной, ненастоящей летучей мышки в ее ладонях. Цифры мельтешили, по черному экрану будто прокатывалась рябь — хаос нулей и единиц, в который превратился последний маршрут «Хеллгейта», не сразу обрел в ее глазах форму. Попытавшись прочесть написанное с десяток раз, Интегра не сразу сообразила, что ей нужно… — Госпожа, — голос доносился из динамика громкой связи. — Прошу прощения за нерасторопность. Мне нужно было время. Нули-единицы-нули — стройными рядами снизу вверх. Они складывались в его лицо на мониторе — и лицо это улыбалось. И от этой изломанной по пикселям, но такой знакомой улыбки (что в шестнадцать, что в двадцать шесть — он улыбался одинаково; «Алукард»! — пощечина и поцелуй, за что же ты такой!) у нее затряслись губы. — А… а… а… Она застряла на его имени, заспотыкалась о него. Она вцепилась в монитор с той мертвенной решимостью, с которой держала умирающего Алукарда за щеки — и титановый корпус будто промялся под ее пальцами. Он улыбался. Он улыбался — и она точно сошла с ума. И сейчас спокойно, без терминала, войдет в монитор, чтобы… — Тише, госпожа. Я вряд ли стою ваших слез после всех глупостей, которые натворил. Его голос звучал глухо, словно издалека — он множился от стен «Хеллгейта» и затихал как раз у той каюты, где лежал труп Алукарда, накрытый простыней. Именно воспоминание о его лице (и о губах, которые она целовала, о чертовой запекшейся пене) вытолкнуло из Интегры первые, самые важные, сиплые слова: — Я оплакивала тебя. Изображение Алукарда медленно кивнуло, не отведя взгляда. — Я знаю. — Как ты выжил? — пробормотала Интегра с трудом: язык налился гадливой теплой тяжестью и разбух до самого нёба. — А вы забыли, моя госпожа? — где-то в зрачках Алукарда, где нулей и единиц не было, плясал огонек — настолько черный, что почти красный. — Я уже шесть сотен лет как мертв. Я не мог умереть еще раз. «Скопировал свою память на какой-то сервер? Это физически невозможно, нельзя находиться в Матрице без тела! Как, как он это…» Лицо Алукарда пошло мелкими трещинками — монитор должен был погаснуть после ее удара, но он продолжал работать. — Ты… ты… ты даже сейчас… — Госпожа, у нас обоих не так много времени. И я хочу, чтобы вы выслушали меня, — голос его будто становился тише. — Так будет лучше для всех нас. Место, в которое вы вытащили меня, то, что вы считаете своей реальностью — настоящий ад. Я не протянул бы в нем долго. То, как он почти выдирал контакты со своей шеи. Как его тошнило от обычной пищи. Как он смотрел на нее: «Я все равно останусь собой». Сглотнувшей слезы, ярость и гримасу злобы Интегре пришлось признать, что он прав — Алукард, которого она знала и… («Не оставляй меня!» — и чувство сильнее любой боли) и любила, давно забыл Мидиан. И, как и для нее, Мидиан никогда не был ему домом. — Поэтому я вернулся домой. И теперь границ моей силе не существует, — Алукард мягко, с угрозой, ухмыльнулся. — Я останусь здесь и закончу нашу работу, — изображение замерло — будто прислушиваясь к чему-то. — Их серверов существует порядка трех миллионов. Плюс-минус сто тысяч. Мне не понадобится много времени. Невероятно, но Интегра улыбнулась — жалко и горько, но искренне, как никогда в жизни. — Ты во все это… — она вытерла нос запястьем, утробно шмыгнув, — не веришь… что ты вообще… — Я уже успел понять, как вы называете высших вампиров, — ухмыльнулся Алукард. — Но, как вы думаете, что я вижу со своей стороны? Интегре не нужен был терминал, чтобы знать: он видит ночь, которая длится вечно, будто солнце никогда не встает в Матрице — потому что он так хочет. Он видит вместо программ-разведчиков — упырей, а вместо серверов — соперников категории А. И агенты для него отныне — не более чем досадное недоразумение. И она знала, что отныне солнце в Матрице исчезнет навсегда — потому что его соперников проще убивать безлунной ночью. И потому что отныне на нем нет Печатей, который он сам себе придумал. — Я должна помочь тебе, — твердо сказала Интегра. — Да, — без тени сомнения сказал Алукард. — И я буду ждать вас. Не теряя времени даром, разумеется. — Кроме машин… упырей и вампиров есть еще люди. Ты помнишь об этом? — Ни одна человеческая жизнь не пострадает моим произволом. У меня иные цели, госпожа. — Три миллиона целей. — Вовсе нет, — голос его почти сошел на нет. — Я обещал, что покажу вам рассвет. Я должен вернуть вам солнце, чтобы мы могли встретить его однажды вместе. Вы обещаете мне? Его вопрос почти потерялся в шуме каких-то помех, а цифры так же торопливо, как сложились в его лицо, начали разбегаться по углам — Алукард рассыпался, начиная с волос, от него остались только губы. Которые Интегра, быстро утерев слезы, поцеловала, закрыв глаза. «Обещаю. Клянусь, что встретим». Когда она открыла глаза, половина монитора не работала, а другая выдавала критическую ошибку системы. Схватив наушники, Интегра поспешно настроилась на нужный канал связи, закусывая до крови губы. «Я всесилен, Интегра», — включая передатчик, Интегра надеялась лишь на то, что Совет поверит ей так же, как она верила ему. — Говорит капитан судна номер тринадцать-шесть «Хеллгейт», Интегра Хеллсинг. Как слышите меня, прием? *** — Можно было сказать и попроще. Алукард, проведший с некоторым усилием ладонью по зеркалу, ничего не ответил. Поцелуй, оставшийся на стекле, жег ему губы — обещанием, предвкушением и чем-то самую малость пугающим. «Госпожа», — Алукард попробовал это слово на вкус: кровь и пепел, ее губы и нечто неуловимо солнечное. «Госпожа», — ведь в этом их суть, он для нее, она — для него, как и сказал Оракул. Он всегда знал, какой ему идти дорогой — она всегда вела к Интегре Хеллсинг. — Ты знаешь, — кинжал Оракула рассыпал блеклые искры — в нем отражались кошачьи смешинки в серьезных, мудрых глазах. — Мы могли бы устроить ей рассвет и здесь. Да такой красивый, что она никогда его не забыла бы. Помедлив секунду, Алукард впечатал кулак в зеркало. И пристально посмотрел в окно: полоса рассвета оставалась землисто-зеленой. И единственным действительно ярким пятном в этом мире отныне был его плащ — и его глаза. — Здесь он красивым не будет. Она хочет нечто другое. Она хочет… я хочу, чтобы наши реальности встретились. Я не знаю как, но я сведу их воедино. — Для этого нужно либо примириться с тремя миллионами машин, либо уничтожить их, — серьезно ответил Оракул. — Решим по ситуации. Кстати, я так и не спросил: для чего тебе нужно помогать мне? Разве ты не закончишься... вместе со всем этим? — Понятия не имею, — ухмыльнулся ему Оракул. «Я сам хочу знать, могу ли я кончиться вместе со всем этим», — договорили его глаза. — То, что создано людьми — по определению бесконечно, ты сам поймешь это вскоре. Разве не любопытно, как они представляют себе бесконечность? Я хочу постоять на самом ее краю и посмотреть, а что же дальше. Пойдем, Избранный. У нас уйма дел — их хватит лет на тридцать, — Оракул вышел из комнаты — потрепанной временем и облезлой, где на мойке все так же шевелили усами рыжие тараканы, похожие на вызревшую грязь. Вышел — чтобы уже никогда в нее не вернуться — в коридор, через который никогда уже не пройдет ни один гость. — Надеюсь, что нам понадобится меньше времени, — сказал Алукард вполголоса. Лишь на малый срок — их с госпожой пути разойдутся. А после их реальности схлестнутся, станут чем-то целым и новым — и тогда они вместе встретят рассвет. Возможно, в другом месте и времени. Одно он знает наверняка — он будет держать ее за руку. И уже никогда не отпустит.