trik or treat

Ветер дует со стороны реки — влажный и с явным привкусом болотной гнильцы. Городской водоем давно уже служит излюбленным местом для сброса всяческого мусора, и два дома, выходящие прямо на набережную, давно уже пустуют. Она въезжает первая: женщина с серовато-бледной кожей и пучком кирпично-рыжих волос отпирает дверь своим ключом, заносит две небольшие коробки и захлопывает за собой. Ветер продолжает играть с листвой на асфальте и волновать воду в мелких лужицах, никак не высыхающих из-за бесконечных дождей. Он появляется вторым, к вечеру того же дня: молодой парень с длинными сальными волосами привозит на грузовике какую-то мебель, а он стоит, склонив голову слегка на бок и следит за выгрузкой. Его волосы, тоже черные и достающие до плеч, флегматично шевелятся на ветру змеиными хвостами. Он что-то говорит, но даже если кто-то был бы на улице в такую дрянную погоду, то всё равно бы не удалось расслышать ни слова. Она каждое утро выходит из дома, запирает дверь на замок, поправляет темно-синее пальто, оглаживает иногда красную, иногда серую юбку и чеканным шагом идет вдоль дороги налево, за угол, а там дальше, в центр горда. Он каждое утро задергивает шторы, приоткрыв дверь забирает газету и не кажет носу на улицу. Как только на набережной зажигаются фонари, он выходит на террасу в халате, убирает нападавшую за день листву и садится за маленький кованый столик читать книгу. К этому времени она уже возвращается к себе, зажигает свет в кухне без штор и плавает там, сжав губы, как рыба в пустом аквариуме. Если бы он поинтересовался и заглянул в её светлые окна, то увидел бы много пространства и россыпь выцветших мест на стенах там, где раньше что-то висело. Но он не заглядывает, а сидит с книгой долго-долго до тех пор, пока тучи не затягивают окончательно призрачный зрачок луны, или до тех пор, пока не заканчивается книга. Мы с сестрой наблюдаем за женщиной и мужчиной уже давно. Мы сидим на ветках ясеня, дуба и терна, что растут вдоль набережной и смотрим в их окна. — Кто она? — спрашивает сестра. Я не отвечаю, потому что уже и не помню точно. Когда-то женщина в синем пальто с кирпичной крошкой волос была нам — Когда-то мужчина с книгой и привычкой закрывать плотно шторы сделал — Они не знают о существовании друг друга, незыблемо не встречаясь, хотя от одной двери до другой только невысокий заборчик с легкомысленными облупившимися щеночками с её стороны, оставшимися от прежних владельцев, и ничем со стороны его. Она носит длинный синий шарф, прячет в него лицо и совершенно невозможно рассмотреть её целиком. Женщина, как поблескивающая форель в толще воды, ускользает от пристального взгляда. Мы по очереди следим, как она доходит до остановки автобуса, садится в него, так же не разматывая шарф, и уезжает туда, куда мы попасть не можем: слишком шумно, слишком людно, слишком далеко. Однажды вечером он поворачивает голову в сторону её белесых окон и провожает всполохи волос долгим непонятным взглядом. Его собственные мягко лежат на плечах, оттеняя бледное до болезненности лицо мужчины. Сестра думает, что он может и умереть. Тогда нам станет вдвойне скучнее. Но я в это не верю, потому что они оба: и мужчина, и женщина зачем-то появились здесь почти одновременно, а судьба — не та вещь, которой можно пренебрегать. Он поглаживает одну из черных прядей и всё смотрит и смотрит на её дом и пустую гостиную с новеньким диваном и работающим без звука телевизором. Как смешно, что она и дома не снимает шарф. Как смешно, что у него имеется очаровательная привычка пялиться и на нас, проводя языком по передним зубам, будто бы желая что-то сказать. Но потом он всегда отворачивается и снова плотно задвигает шторы. На соседней улице, прямо за нашими их домами зажигают свечи по вечерам. Там что-то готовят, сестра предполагает охоту на ведьм, но я уже видел когда-то, как начинают такую охоту, так что не соглашаюсь и предполагаю праздник. И я оказываюсь прав. Когда праздник приходит, шагая пружинистыми шагами по крышам и крылечкам, женщина, в длинной юбке почти до пят и свитере с маленькими жемчуженками на плечах, выходит на крыльцо в тот же самый момент, что и мужчина из соседнего дома. Свитер всё так же прикрывает её шею, он все так же мимолетно скалится в нашу сторону. Она округляет глаза, он машет её рукой и складывает губы в подобие улыбки. Получается плохо и меня вдруг что-то ударяет изнутри, внутренний голос требовательно говорит: «Дружочек, скажи этой женщине, чтобы она уходила!» Она остается. С круглыми красивыми своими глазами, с бледным сероватым лицом, с пламенными всполохами тяжелых волосы, заплетенных в косу, которую она отбрасывает назад, за спину. — Я очень рад Вас видеть, миледи, — голос у мужчины звучит с звенящим присвистом чайника по утрам, будто бы он ни с кем не разговаривал уже добрую сотню лет и только для неё сделал исключение. Женщина молчит. Спускается с белых ступенек в обшарпано-колониальном стиле и подходит к заборчику ближе, ближе. Встает у самых веселых щенков. Её голос не громче, чем у собеседника, хриплый, надсадный, почти непонятный. Речь в её устах — парселтанг для не наследника Слизерина, кашель и вой в трубе. Мужчина бледно моргает, ресницы отбрасывают тень, свет фонаря бьет ему в спину, облаченную в драповый плащ, будто бы он куда-то собирался. Женщина говорит свои слова, а мы ничего не понимаем, но силимся, тянем шеи и наконец — вспоминаем. Рыжие сойки, у сестры такая живет на дереве, на которое выходит окно её спальни. Мы идем с матерью. На дворе конец октября, младшие убежали куда-то то ли молиться, то ли призывать демонов на наши многострадальные головы, а мы, наряженные и отутюженные, идем на вечер к нашему соседу. У меня-на-дереве болит голова от памяти, но у меня-там просто плохое настроение. Залезаем в карету. Сестра треплется, точнее, щебечет, как и дОлжно леди, её голубое платье тяжелыми складками лежит на коленях и она тревожно их разглаживает. Мы подъезжаем к самому дому нового соседа, где нас встречает его сын — красивый, черноволосый и тонкий, как струна арфы. Сестра краснеет, мать улыбается, я здороваюсь. Я-на-дереве смотрю на женщину и мужчину и вижу, как она держится за воротник свитера, тревожно и натужно, как за спасательный круг, хотя она будто бы и не боится. Да и чего бы ей бояться. Я вспоминаю, тени сгущаются, прошлое шандарахает костяным кулаком по столу или по крышке гроба. Мне-там отрубил голову, пили вино, кто-то смеялся, сестра хотела упорхнуть, но рыцарь в розовом и её сделал птицей, отпустил на волю навсегда. Женщина дергает ворот свитера вниз, и хоть я не могу рассмотреть её шею, но твердо знаю от чего-то (наверное. потому что видел, как это случилось), что вся шея её — большой шрам, перемолотый мясорубочный кошмар с перепиленными сухожилиями и до сих пор звучащим в моих соячьих ушах свистом воздуха, выходящего из гортани. Но она жива, и мужчина этот — рыцарь в розовом — тоже. Сестра протяжно кричит на ветке рядом, женщина на мгновение оборачивается, и могу рассмотреть её темные грозовые глаза и щеки, по которым бегут красные реки слез, добавляя краски мертвому лицу. — Будь ты проклят, Русе Болтон! — кричит она, её голос сплетается с грозой, которой не было уже триста лет, с той поры как я и моя сестра Санса стали сойками, а мать осталась почти жить. Гром грохочет яростными литаврами, дождь тушит свечи на крылечках чужих домов, молния бьет раз, второй, третий. — Уже, — отвечает ей Болтон, — вампиры — совсем не божие создания, а значит проклятые на веки веков. «Аминь», — прошептала бы сестра, если бы умела говорить. У меня болит в груди. — Зачем ты здесь? — шелестит железными листами слов женщина. Наша мать. — Чтобы посмотреть на то, что вышло, — отвечает ей Болтон. Лицо его спокойно и чисто, как у уснувшего. — А потом можете и убить меня, как вы сделали это со всеми другими. Сойки кричат в листве, ясень, дуб и терн шелестят, музыка свивается из этой бушующей природы и дождь бьет одновременно и по камня мостовой там и здесь, по чистенькому асфальту. Литавры ударяют раз, другой, третий. Ночь подходит к концу, как и всё в этом мире. Даже чья-то не жизнь.