"Изольда"

Покойная бабушка объясняла нездоровую страсть Валена к засовыванию в рот разных несъедобных предметов тем, что мальчика рано отняли от плоской материнской груди. Однако, Кендал, как любая хорошая внимательная жена, не принимая никаких возражений, затягивает шарф на шее блондина как можно туже. На улице холодно. Плотное колючее шерстяное полотно, что смирнехонько лежало на коленях Кенди, как задремавшая черная болотная змея, изредка покачивающаяся в такт движению поблескивающих в темноте спиц, теперь схватило его за горло. Это лишь скромное напоминание о том, что Вален взрослый серьезный человек, носитель древней немецкой фамилии, не должен совершать глупости. Кендал, пожалуй, могла бы смириться с привычкой мужа снова и снова отрывать пуговицы от ворота рубашки и прятать их за щекой, к оборванным краям страниц газет и книг, к почмокиванию, к влажным губам и испуганному взгляду ребенка, которого вновь застали за глупым, повторяющимся из раза в раз преступлением. Вид крови, смешанной со слюной на белоснежной раковине и обломок канцелярской скрепки напугали ее не на шутку. Вален может себя контролировать, если приложит достаточно усилий, он не чокнутый, нет, после подобных фокусов ему всегда до слез стыдно. Старый лохматый пес Каштан в нарядной клетчатой жилетке, лениво перебирая лапами, приближается к выходу и утыкается носом в брюки хозяина. Именно из-за его долгих сборов они оба лишатся драгоценных минут прогулки. Каштан тиран и любимец в семье, существо, совмещающее в одном лице домашнее животное с завидной родословной и единственного ребенка, ипохондрик и манипулятор. Одного грозного взгляда этой старой болонки хватает, чтобы папочка-Вален вытряхнул содержимое своего потасканного бумажника на кассе зоомагазина, а после выслушивал гневные обвинения Кендел несколько часов к ряду. А в прочем, Вален был убежден, что старина Каштан обладал в его маленькой семье большим авторитетом. Иначе нельзя было объяснить, каким образом в любой существенной ссоре Кенди, заручившись поддержкой собаки, всегда выходила победительницей, беря бедного Валена измором и лишая своей любви. Наверное, эти двое были отличной командой, или же дядя Густав прав, и Вален подкаблучник и идиот. Спускаясь все ниже, не попадая в ритм лап Каштана, Вален морщится от боли. Новые туфли натирают, а на губах остался привкус табачного перегара. Если Кенди курит, то она им недовольна, Валену не избежать беды. К нему непременно будут наложены строжайшие санкции, но все это будет потом, в худшем случае завтра. Да и насчет обуви? Любые даже самые тесные итальянские туфли, на полразмера меньше, купленные женой по очень выгодной цене, удобнее балетных пуантов. Черт, как же это было давно, должно быть в прошлой жизни. У него и от будней в балетной школе осталась только правильная осанка и больной желудок, последствие булимии. Мир искусства жесток, а балета так и вовсе безжалостен. Он закручивает смертоносной воронкой щупленьких мальчиков и девочек, выжимает все жизненные соки, единицам позволяет купаться в лучах недолговечной славы, прочих — перерабатывает в однородный костлявый человеческий фарш. И если покойная мать еще успела мелькнуть на нескольких звездных афишах и посмотреть на мир из окна театрального автобуса, то Валена и его молодость поглотила стихия неуспеха. В прочем, это совсем другая история. Вален Шваген-Вагенс. Еще один из рода Шваген-Вагенс. Пустой, никчемный, бесперспективный, инертный, не обладающий ни талантом, ни звериной хваткой, сорокалетний мальчишка. Человек какой-то другой, испорченной породы. Чужой своей семье и всему миру ранее, сегодня получил тревожную открытку из Поместья. Должно быть, злые светские слухи города оказались правдивы, и дядя скоро отойдет в мир иной. Лидия наверняка безмолвно торжествует, готовясь перенять заветное наследие, а Густаву не по себе от мысли о собственной кончине, страшно ему, как и любому смертному грешному человеку страшно. Да и грехов за дядюшкой ведется, на три жизни хватит. Все это Вален понял не то из строгой бледно-синей картонки, содержащее емкое послание, написанное в привычном приказном тоне Густава, не то по вкусу фамильных чернил. Клочок картона отдавал смертью, и приближающимися пышными похоронами. А Вален Шваген-Вагенс убежден, что у всего на свете есть свой вкус. Решительно, как никогда прежде, он забронировал билет на ближайший поезд и, прихватив Каштана, отправился к дяде. Кенди поймет, она не сможет на него долго злиться. В младенчестве он дольше других детей сосал соску, а после тащил в рот все, что плохо лежит. Получал по рукам от бабули, лишался сладкого, но всегда быстро был прощен. Столь нелепое упущение было воспринято домочадцами, как дурная привычка и списано на возраст и отсутствие родительской любви. Сестрица Густава, «плясунья» Шваген-Вагенс, обладала приятной внешностью, холодным сердцем и успехом у противоположного пола. Строгие родители снисходительно относились к невинным посиделкам дочери на террасе с молодыми людьми, к чтению стихов и прогулкам под луной. Девушка не давала повода семье даже задавать лишние вопросы, казалось, всегда была под родительским крылышком, да и военный режим в балетной школе был соблюден ей безукоризненно. Как при всем при этом на свет появился ребенок — одному Богу известно. Мучительные неполные девять месяцев, наполненные каждодневным позором, чем-то напоминающие затяжную болезнь разрешились рождением странного некрасивого мальчика, с оттопыренными розовыми ушами и круглыми рыбьими глазами. Испортила дорогую арийскую породу неразумная Хельга, произведя на свет ребенка от плюгавого глупого склизкого парнишки, сына каких-то торгашей, распихивающих морепродукты по лавкам города. Молодой длинноволосый Густав хохотал, звеня медалями со Вьетнамской войны, расспрашивая и без того угрюмую беременную сестру, не угодно ли ей на обед селедки, или икры. И грустно и смешно, но ничего не поделаешь. В свидетельстве о рождении бастарда мелькнула фамилия «Шваген-Вагенс», а сам Вален был передан на воспитание в семью отца. О его существовании знал весь город, но все тактично помалкивали о неожиданном прибавлении в семействе, лишь несколько шутников отправили на улицу Шолд «37» поздравительные открытки, чем, наконец, довели молодую мать до нервного срыва. Не прошло и месяца после родов, как Хельга Шваген-Вагенс уехала с труппой в Париж, терпя неудачи, но все же стойко саботируя отчий дом. Она умерла рано, так и не приласкав сынишку напоследок. Отец Валена тоже куда-то сгинул, прогорев несколько раз подряд не то на перекупке лотерейных билетов, не то на охоте за золотом в Мексике. «Блядство» — порой бросала пышечка Кенди, упуская нужную петлю со спицы, чем заставляла интеллигентного Валена вздрогнуть. Какое все же емкое, яркое и острое на вкус слово, так четко описывающее всю дальнейшую жизнь блондина. Положа руку на сердце, Валену не в чем было упрекнуть бабушку в своем воспитании. Она была доброй крикливой женщиной необъятных размеров, небольшого ума, но с широкой душой. Чувственная искренняя простая, она вложила во внучка все, что у нее было и даже больше. Умилялась его коротким светлым волосам и тихому нраву, одаривала грубой человеческой лаской, тревожилась, что мальчик не растет и не прибавляет в весе, как его не корми. Став вдовой, да еще и с дураком сыном, ей приходилось несладко, возможностей управлять скромным семейным бизнесом у бабушки не было, и без того смехотворный капитал таял на глазах. Шваген-Вагенсы приглашали их на редкие семейные праздники, дарили маленькому Валену коробку шоколадных конфет, позволяли играть с Лидией и Себастианом, но все же держали родственников на расстоянии, волей не волей, подчеркивая: они не ровня. Стыд и осознание своего незавидного положения в обществе пришли к Валену в достаточно юном возрасте, вместе со вкусом холодного железа и звуком ломающихся скрепок во рту. Пережить очередной семейный ужин с железкой под языком было проще, ведь внешне он оставался строг и непоколебим, хоть на душе и скребли кошки. На плечи давила громкая фамилия, глупая бабушка, навещающая его в частной школе в заштопанном платье, параллель прекрасных светских вечеров на улице Шолд и сушеная рыба, висящая по углам в их доме. Если бабушка не понимала иронии дяди Густава, то ее тонко чувствовал Вален, если ей было невдомек, что музыкант не возьмет стакан воды из ее рук, предварительно не протерев его салфеткой, то это видел Вален. — У тебя ведь тоже мальчишка растет, а, Густав? — Без задней мысли спросила бабушка дядю, что, не снимая пальто и перчаток, вошел в их дом. — Вы о моем сыне Себастиане? — Злобно уточнил мужчина, окидывая взглядом скромно-убранную комнату. — О ком же еще? Вален вырос, может, возьмешь что-то из его тряпок? Все меньше денег тратить. — Что?.. Густав посмотрел на нее не то насмешливо-удивленно, не то состродальчески-внимательно, инстинктивно пряча рукава с золотыми запонками в карманы. На прыщавом лице четырнадцатилетнего Валена яркими красными пятнами выступил неприкрытый стыд. Тогда он молча выбежал из гостиной, даже не попрощавшись с дядей, что почтил их скромный дом своим визитом. Мальчик плакал всю ночь, едва отдавая отчет в причине собственных слез. Стыд, злоба и зависть смешались в одно агрессивно-тошнотворное чувство, сдавливающее грудь и заставляющее вновь и вновь сглатывать кровавую слюну и марать чистые белоснежные простыни соплями. «Еще раз посмеешь предложить ему что-то, я умру» — сдавленно бросил белокурый мальчик бабушке утром, устремляя на нее пустой жалкий взгляд мокрых красных глаз. Отныне Вален придавался сомнительным удовольствиям этой изощренной формы селф-харма открыто, рисовал могильные кресты и виселицы на полях школьных тетрадей, слышал тревожные перешёптывания учителей. Сказать о своей боли бабушке Вален не мог, она и не поймет, обрубив его нытье вполне справедливой фразой: «Ты сам создаешь себе проблемы». Умом-то Вален понимал многое, но гадкие чувства унять не мог. Месье Бодю, маленький сухонький смуглый старичок с пышной копной непослушных седых волос. Хореограф, что любил исподтишка бить по спине и ногам зевающих танцоров, прежде не замечающий Валена, спокойно подозвал его к себе. Блондин не ждал подвоха, уж тем более того, что костлявая рука старика схватит его за горло и прижмет к стене. — Ты хочэшь чтобы тэбя кормили таблэтками?! Так?! — Старик больно дернул мальчика за светлый чуб, — Чэго ты добиваешься?! Гадкая малэнькая сопливая вошь! Ты расстраиваешь в труппе дисциплину своими фокусами! Ты думаэшь, что кто-то здесь будет с тобой возиться?! Вздор! Я бы вышвырнул тэбя прочь, если бы было кэм заменить! — Вален вжал голову глубже в шею, слезы предательски брызнули из глаз, — Думаешь, что у тебя проблэмы? Это вздор, а не проблэмы! Если тэбя что-то внутри грызет — танцуй! Тащи на сцену все, что у тэбя внутри! Танцуй так, чтобы зрители плакали, а послэ можно и умэреть! Ты нэ мужчина! Ты нэ достоин носить фамилию своей матери! Месье Бодю разжал свою мертвую хватку, и Вален рухнул на пол, всхлипывая, и держась за красную шею. Больно. А после он сидел в своей комнате на кровати, глядя в никуда, облитый помоями или оплеванный. Уже не плакал, думал и вновь стыдился, на этот раз собственной слабости. Он вырвался из балетной посредственности после этого разговора, но и в этот раз неудачно. На протяжении следующих трех лет Вален дублировал главного солиста — Роджера. Странно, теперь не упомнить его фамилии. Это был красивый смуглый чернобровый юноша со спокойным лицом, полным решимости. В крови его было намешано много рас, Роджер говорил без акцента, но едва ли имел американское гражданство. Талантливый благоразумный ребенок, выращенный за кулисами. Идеальный солист. И Валену было бы проще смириться с должностью его тени, если бы Роджер был злой. Злой и неуверенный в себе, как дядя, злой и жестокий, как Бодю, но он был только самоуверен и леденяще спокоен. Умен и благороден, в меру снисходителен. — Вы будете прекрасны сегодня, дорогой Роджер. — Давясь желчью, скажет блондин, кладя руку ему на плечо. — А вас, я вижу, это расстраивает, Вален? — Холодно вздохнет солист. Да он издевался над ним! Наверняка в тайне смеялся, строил коварные планы, подстрекал остальных ребят его избегать, пренебрегать Валеном. Больнее было бы осознать, что Роджеру до своей тени нет дела. Они репетировали вместе, им шили один костюм на двоих, что до последнего висел на манекене, не в костюмерной, а в бальном зале, на глазах у всех. И Вален и Роджер взглядом примеряли его на себя, и каждый понимал, что одному суждено будет выйти на сцену, и перевернуть этот сраный мир, а другому остаться в тени. Месье Бодю не видел проблемы в здоровой конкуренции на сцене. Ведь Валену всегда есть куда расти и на кого ровняться, а Роджер должен помнить, что при малейшей ошибке, насморке или ссоре с хореографом его место займет другой. — Вы думаэте миру есть дэло до вас? Нет! Если вы дэйствитэльно хотите попасть в историю, то продолжайтэ работать! Земля не сойдэт с орбиты без вашего танца, а вот вы?! Вы сможэте жить дальше без балета?! Не верьте в красивые сказки, где добро побеждает зло, и пафосные истории чемпионов, звезд и даже великих людей выбросите из головы. Выучите лучше расписание автобусов вашего города, как старина Вален. Больше проку будет. Не каждая ваша мечта осуществится, из сотни людей, желающих занять заветное место под солнцем, шансы, что это сделаете вы — ничтожны. Лучше купите собаку… Умирая на репетициях, плача, молясь, загадывая желание на каждой падающей звезде, Вален сделал на генеральной репетиции все, что мог, даже больше. Он был хорош, как никогда. Месье Бодю с не свойственной ему нежностью положил сухую руку на окрепшее плечо молодого Шваген-Вагенса и указал взглядом на Роджера, что вышел на сцену. Юноша растворялся в косых лучах прожектора, выполняя одно плавное движение за другим. По лицу Валена побежали горячие слезы. — Ты много трудился, Валэн. Но это его роль. Ты сам все понимаэшь. Блондин перевел свои рыбьи, полные слез глаза на хореографа. Теперь уже нечего было стыдиться. Несколько девочек в разноцветных балетных пачках обняли Валена, убеждая, что он большой молодец, что нет повода для слез, что он очень молод, и будут еще роли, труппы, премии и постановки. Ребята согласно закивали, даже Роджер остановился, молча глядя в сторону блондина, игнорируя музыку. Оцепеневший от всеобщей нежности и участия этих по сути чужих, как ему казалось враждебно к нему настроенных людей, Вален потерял дар речи. Быстро убегая прочь, он несколько часов к ряду бродил по дождливому холодному городу, даже не смыв грима. На часах был уже поздний вечер, когда в дверь маленькой комнатки театрального общежития постучали. Роджер встретил мокрого, странно улыбающегося блондина встревоженным, сочувствующим взглядом. Костюм принца из «Щелкунчика» уже висел у него в шкафу. — Зачем вы нарушаете режим, Вален? — Привычным тоном правильного старшего брата начал юноша, — Сейчас уже очень поздно, не знаю, как вам, но мне нужно готовиться к выступлению. — Я ненавижу тебя. — Смеясь, произнес Шваген-Вагенс. — Я знаю. Но не понимаю, за что. Мы оба артисты, а это всего лишь роль. Стоило бы так убиваться. — С чувством отозвался Роджер, не выдерживая его взгляда. — Ты не понимаешь, каково мне было! Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти! — Кто вам сказал, что мне было легко? — Нахмурил брови брюнет, — Вы не в себе, Вален. И очень давно. Я не виноват, что вы несчастны. Хотите, чтобы я вас пожалел? Не могу, не умею! Кроме вас самих, вам никто не поможет. — Я пытался, я честно и усердно пытался. — Вален опустил глаза, — Я ведь неплохой человек, тогда почему?.. Знаете, дорогой Роджер, я очень устал. Смертельно устал. — Я тоже. Извините. — Брюнет закрыл дверь. — Доброй ночи. Вален серьезно думал, что умрет. Наглотавшись таблеток и, приняв драматичную позу дома в ванной на полу, он был готов оказаться на первой полосе свежей городской газеты пусть даже, как самоубийца. Блондин представил, как вскрикнет бабушка, выронив посуду из рук, как его тело окружат полицейские, а журналисты сделают много пугающе-эстетичных фото. Как газету прочтут Бодю, дядя Густав и Роджер. Как отменят постановку, и посреди сцены поставят гроб, усыпанный цветами. И все поймут и все пожалеют! Не вышло. Облевав всю ванну и отморозив задницу на холодном кафеле, Вален не дождался посмертной славы. Натренированное, сильное юное тело не захотело сдаваться без боя, спасло себя само. А бабушка, припозднившись в гостях у подруги, сразу отправилась спать, возможно, впервые забыв поцеловать внучка на ночь. Вален встал, скинул грязную одежду в стирку и принялся драить полы. Вместе с тошнотой, хлоркой и головной болью из него вышла вся скверна. Если у смерти действительно этот противный кислый вкус, то она еще подождет. Прогуливаясь следующим утром до театра, Вален купил мороженое и поймал на себе заинтересованные взгляды двух хорошеньких школьниц, они обменялись улыбками, и блондин подумал, что жизнь не такая уж гнусная штука. Решил, что первый пожмет руку Роджеру и подарит цветы всей труппе, что обязательно сходит с бабушкой в церковь и на могилу к дедушке. Но постановки не случилось. Роджер вскрыл себе вены прямо в костюме Щелкунчика на сцене, резким движением и вдоль. Точно не хотел, чтобы его спасли. С тех пор Вален не переносил вида крови, и когда они с женой потеряли ребенка, силился не упасть в обморок, вызывая скорую помощь, увидев огромное пятно на простыне. На следующий день к нему в дом вошел Месье Бодю, в черном костюме. Старик протянул блондину вешалку в дорогом чехле, со скорбью произнес, что через десять дней закончится траур, и Валену нужно быть во все оружия. «Неужели они сняли его прямо с покойника?» — спокойно размышлял блондин и холодно предупредил, что если Бодю не унесет эту гадость обратно, и еще раз переступит порог его дома, то Вален сумеет убедить полицию в том, что до самоубийства Роджера довел именно хореограф. Месье Бодю, брызгая слюной и разбрасываясь проклятиями, обещал, что Валена не возьмут ни в один приличный театр страны даже мыть полы. Блондин закрыл за ним дверь. К пуантам он больше не прикоснулся. Он до сих пор заполнял скучные бланки на незаурядной работе, куда его пристроил дядя после всей этой истории. В тот год как раз семью покинул Себастиан, и в особняке на улице Шолд освободилась комната. Лидия сперва злилась, а после поняла, что лучшего кандидата на роль козла отпущения нельзя найти. Вален переносил ругань и унижения с искренней улыбкой, напоминая дяде Густаву о том, что ему пора принимать лекарства. Глава семейства из чувства признательности за верную службу племянника, отправил в его комнату ночью одну из своих горничных, пообещав серьезную сумму денег. Это и была девочка со сладким именем «Кенди», тело которой язык Валена изучил досконально и полностью. Та, выбравшись из жуткой нищеты, влюбилась в этого юродивого по уши, и всякого, кто скажет, что Вален некрасивый или дурак, и теперь спустит с лестницы.

***

— Все сидите, дядя? — Мягко спросит Вален, уже не чувствуя ног, стертых в кровь, поглаживая Каштана за ушком. Болонка отказывалась идти сама, блондин нес ее на руках до самой калитки. Густав криво усмехнулся, выпрямляясь в инвалидном кресле. Прогнать бы этого бастарда-засранца за такие шутки, да никому он, старик, больше не нужен. Им подадут чай, прямо на ту террасу, где отец Валена ухаживал за юной Хельгой. Густав будет рассуждать, отчего так несправедлива жизнь, нехотя поправляя ошейник болонки, а его племянник грызть горький кончик сухого желтого клинового листа и думать о чем-то своем, или же не думать вовсе. Теплый осенний вечер навивает ранний сон, а легкий ветерок гонит опавшую листву по старому саду. — Я боюсь умирать, Вален. — Признается Густав, роняя случайную слезинку, — Не по себе мне. Много зла сделал. — Я, когда был жив, тоже боялся. — Улыбнулся мужчина, — А теперь ничего. Так легко на душе, пусто… Вы так не переживайте, дядя. Лидия еще приедет, закончит дела с поставкой сырья и приедет. Она обещала! Пустота в теле Валена Шваген-Вагенса, весь его дух растерзали добрые люди, излюбили, себе присвоили и даже теперь требуют участия, душевного тепла, чего угодно, но не равнодушия. Не бездонный сосуд его душевных сил, но в нем еще что-то есть. Так берите, не для себя ведь Вален эти крохи хранил, для тех, кто лучше, сильнее его, талантливее. А он уж как-нибудь доживет свой век, ему не в первой. «Мы сидели совсем рядом, хотя и не любили друг друга, но мы не могли друг от друга отдалиться, ибо вокруг были стены. Но мы могли вести себя смешно и без всякого достоинства, ибо нам не нужно было стыдиться веток над нами и деревьев, стоявших напротив нас». Франц Кафка. «Описание одной борьбы»