Колыбель

У Чанбина днём в крови мотогонки: гул мотора, шорох колёс, орущие голоса людей с трибун; ночью — тихий провинциальный бар в сотне километров от большого города, терпкий алкоголь и пьянящий своей мягкой (только ему) улыбкой парнишка-бармен. После очередного заезда — победного, безусловно — они с командой собираются вместе в пабе в центре города, чтобы отметить это событие громко, чтобы СМИ и в соцсетях обсуждали, и неважно, как: с гордостью за фаворита мотогонок или с агрессией, ведь их любимчик потерпел поражение. Повышать рейтинг, повышать популярность, повышать доход — брать новые вершины. Команда ликует (особенно представители спонсоров), пьют дорогой алкоголь, шутят некрасиво про соперников-неудачников. Чанбин же сидит где-то ближе к краю стола, чтобы в определённый момент, когда фокус внимания с него спадёт, по-тихому свалить, на такси добраться до гаража, выкатить старый, немного ржавый даже, мотоцикл, столь дорогой сердцу — первый в жизни Со, который он даже собрал сам из ведра с болтами, а после любовно совершенствовал, словно растя своего ребёнка, — и умчать по пустой трассе за черту города, туда, где маленькое поселение в десять тысяч человек и всего один тесный совершенно захудалый бар, открывающийся в восемь вечера и работающий до трёх ночи. А после закрытия ещё час, но только для Чанбина. Эйфория от оглушительной победы всё ещё будоражит разум и тело, позволяя выжимать педаль газа с большей силой, мчать со степным ветром наперегонки; хочется кричать от распирающей гордости, а может и от столь яркого, как никогда, предвкушения скорой встречи. Кричать от любви. Кричать от чувства свободы. Кричать, когда его слышат лишь закатное небо, просторные земли вокруг и свистящий ветер. Кажется, он понимает его, Чанбина, чувства. Стёртая надпись на дорожном знаке при въезде, плохо освещённые, пустующие людьми улицы встречают родным теплом, хоть на землю и опускается ночная влажная прохлада, а вывеска, светящаяся не всеми буквами из-за перегоревших вечность назад лампочек, и скрипящая при открывании дверь заставляют сердце пропустить удар. Чанбин делает шаг внутрь, замирая; в нос ударяют знакомые запахи старой мебели, пыльных деревянных полок со всякой винтажной ерундой, духи одной дамочки, посещающей бар каждый вторник в гордом одиночестве, и едва различимый цветочный флёр ароматических масел со стороны барной стойки, за которой утонул молодой парнишка-бармен, вертящийся на смене совсем один. Чанбин делает ещё шаг. В поле зрения мелькает каштановая макушка. Третий шаг; совсем рядом с барной стойкой, откуда выныривает несколько растрёпанный бармен, тут же замечающий напротив Чанбина. Он расплывается в мягкой-мягкой, словно кошачьей, улыбке, приветливо махая ладонью, наполовину скрытой в рукаве длинного свитера, согревающего в осеннюю пору. Сердце Чанбина перед стартом заезда так с ума не сходит, как в момент встречи с ним. *** Ближе к трём ночи никого не остаётся в заведении: близится час закрытия. Чанбин со счастливой (и глупой) совершенно улыбкой на лице смотрит на парнишку-бармена, возящегося с бухгалтерской книгой и одновременно протирающего только что вымытые стаканы. По венам разносится дешёвый, плохого качества алкоголь, но такой куда душевнее, чем дорогущие крепкие напитки в шумных клубах, куда его тащит команда, которая, по сути, и не делает ничего — просто тянет с мотогонок деньги. А Чанбину это для души, как и это место — тихий провинциальный бар с палёным алкоголем, безвкусным интерьером, самыми обычными людьми и маленьким лучиком света в тёмную-тёмную осеннюю ночь, когда у всех хандра и мысли гнетущие, а у него весна в любое время года. Бармен устало потирает глаза, зевает сладко, убирает бухгалтерскую книгу в сейф, на котором нет кода, и скрывается за незаметной дверкой в углу помещения, откуда появляется вновь всего через пару минут, но уже не в рабочей форме, а в привычных старых потёртых джинсах и всё в том же свитере с рукавом до середины ладоней. На большом пальце сверкает серебром колечко, подаренное Чанбином, который не может не улыбнуться ещё шире, увидев его. Минхо садится за столик к Со, подпирает ладонями подбородок, ставя локти на край деревянной поверхности, и наблюдает (любуется), как старший блуждает по нему всему взглядом, словно не видел целую вечность. Отчасти так и есть: он не мог приехать всю последнюю неделю из-за подготовок к финальному заезду в сезонных соревнованиях, да и Минхо стал реже брать смены из-за загруженности на учёбе в университете, в который ездил далеко-далеко от дома практически каждый день. Он уставал сильно, но даже это не мешало ему выходить на работу в дни, когда на экране телефона высвечивалось новое сообщение: «Я приеду сегодня». Минхо хотел выглядеть старше, мудрее перед таким человеком, как Чанбин. Ему казалось, что он сильно не дотягивает до его уровня, что тому вскоре станет с ним скучно, что однажды ему не придёт сообщение с единственного в контактной книге номера. Боялся, но молчал, думая, что должен хватать возможность быть рядом, пока он может. А Чанбин видел. Чувствовал. Понимал. У них разница семь лет, а ощущение, словно все двадцать. Но Чанбину пришлось повзрослеть рано. – Не торопись взрослеть, Минхо, – Чанбин задумчиво вертит в руке бокал, чуть заплетающимся языком изрекая мысль. – Я знаю, ты хочешь быть, как я: таким же уверенным, твёрдым… Поверь, это не для тебя. Ты мягкий, понимающий… Ты ребёнок, Минхо, и это так прекрасно — то, что в этом возрасте ты можешь им быть. Сделай это ради себя. И ради меня. Минхо склоняет голову, пряча глаза за каштановой чёлкой. Чанбин ласково берёт его ладонь в свою, несильно сжимая, и в упоении ответной стеснительной улыбкой поднимает замок из рук к губам и нежно целует костяшки пальцев младшего. Минхо роняет слёзы на дерево стола, задаваясь в очередной раз вопросом, чем же он заслужил такого человека. Его плечи мелко подрагивают от тихих всхлипов. Чанбин двигается к краю кожаного кресла, освобождая место рядом с собой, и Минхо по давно изученному сценарию переползает к нему, забираясь на сидение с ногами, и обнимает обеими руками за торс, утыкаясь лицом куда-то в крепкое, тёплое и уютное предплечье. Совсем как ребёнок, ищущий в знающем жизнь взрослом поддержку. Чанбин любит в Минхо это. Он в свои двадцать был уже закалённым, повидавшим многое, а этот ребёнок… Не должен проходить через всё то, что прошёл Со. Чанбин хочет уберечь его от внешнего мира, хоть и понимает всю глупость этого желания, ведь Минхо не комнатное растение, а нормальный человек. А приятные и неприятные встречи с окружающим — неотъемлемая часть жизни каждого. К тому же, – Хочешь уехать со мной? – Я родился и вырос в этом городке, хён. Я люблю тишину, я… Люблю ночи в этом баре, когда ты приезжаешь после очередного победного заезда. – А если я однажды проиграю? – Ты же приедешь? – с надеждой в больших доверчивых глазах. Чанбин грустно улыбается, выпивая залпом горький коньяк. Чанбин гладит ладонями Минхо по волосам, спине, целует в макушку, прижимаясь щекой, шепчет что-то любовно, словно голосом сердца. Старается не смотреть на циферблат висящих на стене часов, стрелка на которых близится к четырём утра; совсем скоро ему придётся покинуть этот бар, этот городок, Минхо. И неизвестно, когда в следующий раз он сможет вернуться. *** Когда Чанбин выкатывает со стоянки мотоцикл, Минхо закрывает на ключ входную дверь бара «Колыбель» и встаёт лицом к старшему, обнимая себя руками и пуская ртом клубы пара в ещё чёрное небо. Они вроде как попрощались: Со дал слово приехать как можно скорее, а Ли — хорошо учиться, вовремя кушать и спать, а ещё клюнул в щёку старшему, ближе к линии челюсти, мягкими губами, что делает очень редко из-за стеснения. «Какой же ты всё-таки ребёнок», – говорят ему в миллионный раз. Вроде как попрощались, но это не мешает Чанбину, когда он собирается стартовать, спрыгнуть с мотоцикла, в единицы шагов преодолеть расстояние, разделяющее их, и крепко сжать в своих руках Минхо, который уже весь в слезах, хоть и обещал никогда не плакать («не последняя же встреча»). Чанбин чувствует, как несмело обвивают его талию тонкие руки в длинных рукавах свитера, как доверчиво позволяют себя приподнять в паре сантиметров над землёй, как его сердце перестаёт биться, когда Минхо поднимает на него взгляд, полный печали. Чанбин сцеловывает слёзы с щёк, с уголков губ, целует в кончик носа, в лоб, в висок, пытаясь «сказать» всё, что не передать никакими словами. А последний, долгий поцелуй в скулу, рядом с ушком, как «я люблю тебя», только гораздо больше, потому что так его впервые поцеловал Минхо, благодаря за то, что помог с перестановкой мебели в баре — день, когда Чанбина ветром занесло в маленькое поселение в десять тысяч человек, где всего один тесный совершенно захудалый бар, открывающийся в восемь вечера и работающий до трёх ночи. А после закрытия ещё час, но только для Чанбина.