Колыбель

Минхо чихает в рукав рабочей рубашки и поднимает глаза на настенные часы: стрелка близится к трём ночи. Чанбин так и не появился. Провожает последнего посетителя, когда часы показывают без пятнадцати три. За пять минут убирается в зале, до скрипа перемывает и вытирает всю посуду, переодевается в свою одежду и на ватных от дикой усталости ногах шаркает к диванчику у окна, плюхается на него и прислоняется лбом к холодному запотевшему от его дыхания стеклу. Рисует пальцем на мутном пятнышке какие-то линии, которые по итогу напоминали очертания лица Чанбина, но они слишком быстро исчезают. Хён и в виде рисунка на запотевшем стекле оставляет его одного. Минхо печально вздыхает, складывая руки на спинке диванчика и опустившись на них подбородком; смотрит в окно, за которым метёт, кромешная тьма и лишь слабый огонёк перекошенного фонаря на противоположной стороне улицы. И ни единой души. За минуту до того, как часы пробьют три ночи, Минхо натягивает на себя тёплую куртку, наматывает шарф едва ли не до глаз, хватает сумку и близится к выходу. В последний момент дверь отворяется у него прямо перед носом, а вместе с морозом в бар вваливается Чанбин, тут же сгребающий Минхо в охапку и раскачивающий из стороны в сторону, словно они пингвины. Ли обиженно хрюкает где-то в недрах шарфа, пытаясь выбраться из захвата; получается не очень: хён, может быть, и ниже, но силы в нём порядком больше. Чанбин носом прорывается через витки шарфа и тычется в щёку Минхо. Ли невольно оттаивает и хихикает от того, какой нос у старшего ледяной. Чанбин, наконец, отпускает его, засовывает руку в карман пуховика, с заговорщицким видом глядя на загоревшегося любопытством младшего, пару секунд роется для вида и вытаскивает «Милку» ёлочками из белого и молочного шоколада. И улыбается ярко, когда Минхо едва не визжит от восторга и не хлопает в ладоши, словно ребёнок. – Я прощён? – спрашивает Чанбин, склонив голову чуть вбок. Минхо кивает болванчиком. В глазах летают искорки. Чанбину кажется, что это звёзды. Ли ведь и правда грезил этой шоколадкой: в их посёлок завезли лишь одну коробку, которую тут же раскупили, а он не успел из-за смены в баре. Плакал следующим вечером Чанбину в свитер, сокрушался, мол, уволится к чертям, надоело всю жизнь пропускать в этой захудалой дыре, и вообще последние крупицы новогоднего настроения уплясали от него вместе с теми «Милками». А Чанбин запомнил и предусмотрительно заехал за ней в магазинчик по пути, зная, что капитально опоздал и нужно будет чем-то откупиться. С торжественным видом вручает шоколадку мелкому. Откупился. Минхо тянется чмокнуть Чанбина в щёку в знак благодарности; старший пытается в шутку увернуться, и чмок по итогу приходится ему в губы, что заставляет залиться густой алой краской обоих. Минхо неловко вскрывает шелестящую упаковку, отламывает пару ёлочек: из белого шоколада и из молочного, протягивает обе на ладони хёну, чтобы тот взял одну; Чанбин выбирает молочный, тут же закидывая кусочек себе в рот. Оба в абсолютной тишине снимают верхнюю одежду, скидывая её куда-то в угол на стулья. У Минхо в сжатой ладони тает белая ёлочка. – Не собираешься съесть её? – обыденно (крайне неловко) спрашивает Чанбин. Минхо опускает взгляд на раскрытую ладонь, испачканную останками былой шоколадной роскоши, на секунду задумывается и размашистым движением языка слизывает добрую половину. Тепло и липко. И приятно, на удивление. Чанбин прыскает в кулак от того, с какой сосредоточенностью младший вылизывает собственную ладонь от шоколада. Ли затравленно смотрит на него, невольно задерживает взгляд на губах и давится воздухом, когда те растягиваются в улыбке. Это считается за первый поцелуй? – Заварю чай, – вклинивается в его мысли Чанбин. – С цитрусовыми, как всегда? Минхо кивает, опуская взгляд в пол. Внезапно носки собственных ботинок кажутся такими интересными, хоть только их и разглядывай. «Ну да, – думает он, – легко тебе, когда ты старше и опытнее, хён. У тебя наверняка было много… таких.» Отламывает ещё одну ёлочку, на этот раз из молочного шоколада. *** Время за разговорами проходит, как и всегда, незаметно: умостившись в привычном уголке, Минхо грел уши, слушая рассказы Чанбина о будущем проекте, за который он и его команда уже взялись, что его школьный друг Хёнджин наконец открыл свою танцевальную студию, что в Сеуле непростительно мало снега, но атмосфера явно праздничнее, чем здесь. Когда Минхо тянется за шоколадкой, обнаруживает, что от «Милки» ёлочками осталась одна обёртка. Он весь сразу поник, сжался в комочек и запил обиду остывшим горчащим цитрусовыми чаем. – А поехали на Новый Год ко мне? – вдруг спрашивает Чанбин, загоревшийся внезапно пришедшей на ум идеей. Это хороший повод вытащить мелкого в большой город, показать ему, сколько возможностей перед ним откроется там, да и он, Чанбин, рядом, чтобы помочь в случае чего, а не в нескольких десятках километров. Мысленно Со делает заметку, что надо будет попросить Хёнджина позаниматься с Минхо танцами — давняя и перечёркнутая жирным крестом мечта. Чтобы наверняка уезжать не хотел от такого замечательного учителя. Не то чтобы Чанбин хотел держать младшего при себе. Типа того. – Что? – округлившимися глазищами пялится на старшего. Не то чтобы Минхо не хочет. Боится. – Я понимаю, что ты предпочитаешь тухнуть в родных шпинатах*, но ради меня, м? Хочу сводить тебя в свои любимые места. А ещё в новогоднюю полночь вместе посмотреть фейерверк. Ты как-то говорил, что в детстве мечтал хоть раз его увидеть, но для этого нужно было выбраться в Сеул, а родители были строго против. (Прим. автора: «родные шпинаты» = «родные пенаты» (авторский сленг).) Минхо ничего не отвечает. Чанбин смотрит на него пару минут, а после откидывается на спинку диванчика и хлопает по месту рядом с собой: – Переползай поближе, чё как неродной. Пока в голове булькает каша из мыслей (вот-вот потечёт из ушей: настолько их — мыслей — много), Минхо больше рефлекторно устраивается под боком у старшего, сворачиваясь в клубок и поднимая на него по-детски нежный взгляд из-под чёлки. Чанбину в его глазах видятся сотни падающих комет. И ведь можно загадать сотню желаний, а он загадывает одно-единственное. Про которое, конечно же, никому не скажет, пока не осуществится. *** Чанбина будит настойчивый трезвон сотового телефона, противно жужжащего в кармане джинс. Неохотно приоткрывает один глаз, оценивая обстановку: руки заняты тощим тельцем, само тельце коалой лежит на нём, обхватив своими конечностями торс и прижимаясь щекой к груди. А ещё спина и ноги безумно затекли. И шея. Пытается мягко отцепить от себя младшего, на что тот сонно мурлычет что-то неразборчивое и в неосознанности чмокает Чанбина под подбородком. Приходиться смириться со своим положением и ответить на звонок прямо так. Гневный ор с того конца провода заставляет подскочить обоих. Чанбин терпеливо всё выслушал: первые три минуты очень и очень злых и даже матерных высказываний (свободной рукой он закрывал мелкому уши, чтобы не учился плохим словам), ещё минуту весьма содержательное пыхтение, за которым явно скрыты невысказанные нецензурные остатки, а после — пара минут наставлений, указаний и довольно доброжелательное пожелание хорошего дня. – Менеджер? – робко спрашивает Минхо, сидя теперь чуть поодаль, примерно сложив ладони на коленки. – Ага. Вот, что бывает, если я позволю себе слабость остаться с тобой дольше положенного, – без единого намёка на упрёк говорит, но Минхо всё равно неудобно. – А ты ещё предлагаешь мне поехать к тебе в Сеул. – С каких пор какой-то менеджер и правила важнее моего мелкого? – по-отечески треплет волосы, тепло улыбаясь. *** На прощание, как всегда, —долгий поцелуй в скулу, рядом с ушком, и: – Ну так что, встретишь со мной Новый Год? – Я… – хотел было отказаться, да искренняя (частично наигранная для пущего эффекта) печаль в глазах старшего заставила тут же пересмотреть решение. – Подумаю. Чанбин подходит к мотоциклу. Минхо уже собирался начать махать вслед, как Со из багажника что-то вытаскивает, заводит руку за спину и возвращается обратно. – Так да или нет? – Ну… – Скажи «да», будь паинькой. – А если не скажу? Чанбин демонстрирует краешек таинственного предмета, хитренько улыбаясь. Минхо давится возмущением. – Это шантаж! – Вовсе нет, – полностью выводит из-за спины руку, вертя «Милку» ёлочками в руке. Смотрит выжидающе на младшего. – Дай сюда, – бурчит, отводя поверженный взгляд. – Только после «да». – Просто отдай шоколадку и езжай. Поеду я в твой Сеул, – совсем хмурится. А у Чанбина сейчас, кажется, лыба довольная треснет.