К тирании приходят при помощи плутов; куда спешат те, кто борются с ними? К могиле и к бессмертию. М. Робеспьер
…я уношу с собою почётное свидетельство моей совести, и меня будет провожать… уважение сильных душою. Ж.-П. Марат
Мы должны учиться у растений, погибая, снова расцветать! А. И. Недогонов
Ветер нещадно раздувал большие занавески над окнами одного из кабинетов столичной ратуши. Сейчас в этой огромной массе шкафов, столов и стульев находился всего один человек — сидел он прямо напротив окна, и ветер своими порывами бил ему в лицо, — и стучал пальцами по столу. Этажом выше заседает Коммуна столицы — рождённое революцией самоуправление — и товарища Бернаже, президента Коммуны, пусть он и сетует на болезнь, слышно очень хорошо: в очередной раз поднимает вопрос о продолжении революции в интересах народа, о разгроме кучки богачей, о изменниках, клевещущих на героев революции… Кабинетный заседатель вздохнул и подставил лицо прямо под ветряной поток. Там, за окном, снуют люди, стараясь лишний раз не приближаться к ратуше — все знали, какое влияние имели те, кто восседал тут, на дела страны. Даже Революционный комитет, высший орган власти, иногда пасует перед напором коммунаров, которые чуть что готовы поднять и повести за собой неисчислимые силы самообороны, а куда уж спорить с ними им, обычным людям! На столе перед гостем кабинета лежал свежеотпечатанный памфлет, который ему принёс командующий нацгвардией. Какие-то анонимные авторы плакали по казнённому императору, кидали проклятия Ревкому и Коммуне, упрекали их в том, что это они самолично «затеяли революцию», но при этом… в строках этого же памфлета всячески возвеличивались члены Ночного Рейда — точно спасители и искупители! И каждый раз, когда точный взгляд кабинетчика обращался к этим строкам, — а в силу своей точности только к ним он и обращался, — руки тут же сжимались в кулаки, и в мыслях так и крутился образ того, как летят головы их памфлетистов. Пожалуй, за прошедшие с революционных пламенных дней годы лишь нескольких людей он хотел видеть на эшафоте, выстроенными в штабель и порядком кладущими головы под нож гильотины. Всего нескольких. Максимум — десяток. «А их почитать, — думал мужчина, глядя на лист памфлета, — так я, похоже, каждому второму лично голову снёс». Скорее бы вернулся товарищ Бернаже! Коммунар долго ждать себя не заставил. Во всяком случае, знавшие его люди с точностью бы сказали, что писать четырёхчасовые речи и выступать с ними на два часа больше, так как новые мысли и идеи приходили прямо в процессе, — это для него совершенно нормально. Дверь кабинета распахнулась, и внутрь вошёл невысокий человек в чёрном сюртуке и в огромном цилиндре с приколотым к нему красным бантом. Цвет Коммуны, цвет борьбы — он и в красном шарфе на шее, и в красной ленте, повязанной на талии. Лицо коммунара отражало его беспокойную деятельность — всё бледно, глаза закатились и заплыли, торчащие из-под цилиндра волосы слиплись и завесой развеселись перед уставшими глазами. Ему уже давно советовали отдохнуть, но он решительно отпирался, говоря, что уйдёт на отдых только тогда, когда будет осуществлена величайшая его мечта — Всемирная Коммуна, но при этом тут же оговаривался, что стоит ей установиться, так он будет работать ещё в десять раз усерднее. Остановку для себя он считал смертью. — Читал, товарищ президент Коммуны? — спросил гость, подняв памфлет. — Тут говорят, что революция в том виде, что она получилась, нужна была только нам с тобой, а вот если бы наши… друзья из Ночного рейда получили всю полноту власти, так сразу бы была революция, у которой и волки сыты, и овцы целы. — Устаревшая у тебя информация, — бросил коммунар и закашлялся. — На вот, тоже почитай. Тут вон пишут, что ты революцию… подстроил. Так и написано: председатель Ревкома товарищ Райдар подстроил революцию. На стол лёг очередной памфлет. — Что я сделал? — недоумевающе переспросил Райдар, уставившись в строчки на листе. — Совсем уже заврались… То я лично в столице каждому второму голову снёс, то с императором в сделки какие-то вступал, то с этим же императором занимался развратом, то планировал власть узурпировать, то Коммуну хотел разогнать, а вас всех вздёрнуть, теперь, значит, я уже и революции подстраиваю… Мне кажется, за те четыре года, что мы живём после нашей революции, я понял, что ничегошеньки о себе не знал с самого рождения — и теперь вот узнаю заново. Интересно, какой грех за мной обнаружится завтра? Бернаже несколько секунд постоял у окна, а после развернулся к своему товарищу. Райдару — как и ему, Бернаже, — уже за сорок, вот только если президент Коммуны успел обзавестись семьёй и воспитывал целую ораву детей, где родные перемешались с приёмными, то предревкома не нажил ничего, только огромную кучу клеветников всех мастей и пород, которые врали так часто и так профессионально, что стали Райдару родными — теми самыми родственниками, которых не видно и не слышно до поры до времени, но стоит возникнуть мало-мальскому поводу пустить сплетню, смешивая щепотку правды с килограммами небылиц, — они обязательно тут как тут. Вот только держался предревкома всегда первоклассно: он, в синем фраке, в большущих круглых очках, в белом парике с внушительными буклями, под которым прятал свои слишком рано поседевшие волосы, казалось, нисколько не тревожится о тех сказках, что уже давно получили права гражданства во всей стране. — Самый верный способ опорочить революцию — это выставить её величайшим бедствием, а революционеров — фанатиками, жаждущими утопить всё и вся в крови. Дай таким россказням свободу передвижения — и скоро, очень скоро, не будет иного мнения. И никакая правда уже не будет способна перебороть эту ложь. Всюду будет она побита, ибо народу станет любая ложь приятней самой светлой правды, — заключил Бернаже и уселся в одно из кресел — так, что Райдар оказался прямо напротив него, и теперь ветер бил в затылок, грозясь дунуть так, что краснобантный цилиндр слетит с головы. — А тебе не кажется, что они уже слишком переусердствовали? Я могу ещё понять, когда нас обвиняют в раздувшемся терроре — да, стоит признать, что… в последнее время летят головы всех подряд, но когда говорят о том, что мы «подстроили» революцию… и в то же время возвеличивают Ночной рейд — этого я понять не могу. Наша революция порождена великой добродетелью, свободой и равенством на право счастья, а они из убийц делают героев… и плачут по уничтоженным тиранам, которые так долго пили кровь всего народа… Крепка наша тут с тобой вина… — Наша вина? — переспросил Бернаже, прищурившись. — Конечно. Вспомни, кто, если не мы с тобой, назвали их героями революции и начали выдвигать и в Ревком, и в Коммуну… А теперь, когда они перешли на позиции откровенной контрреволюции, уже ничем не развеять их ореол… Так что тут только мы с тобой виноваты, только мы с тобой… Райдар резко встал с места и подошёл к окну, обдуваемый холодным ветром. Люди всё так же сновали там, под окнами, и не поднимали глаз сюда, наверх. Контроль над положением совсем теряется. В Ревкоме постоянные споры, кто-то искусственно раздувает террор, Ревтрибунал ежедневно выносит десятки смертных приговоров, а виноваты во всём он, Райдар, бывший императорский учитель, поднятый революцией на высшие посты государства, и Бернаже, депутат столичного самоуправления, взявший на себя обязанность организации новой жизни в столице. — Революцию нужно продолжать до конца — в интересах народа, — ответил Бернаже, разглядывая столешницу. — Четыре года ты говоришь о том, что бывшие аристократы угрожают завоеваниям нашей революции, а я говорю, что нужно уничтожить всех богатых в принципе. Пойми, что получить что-то большее можно только тогда, когда у кого-то чего-то становится меньше. И вот эти все памфлеты богатеи пишут для того, чтобы увлечь за собой народ. Им страшна подлинная революция. Не та, которую мы поспешили закончить с императором, а та, что приведёт нас всех к тому, что будет истинным счастьем — к всеобщему равенству. Ты говорил, что такое равенство невозможно, а я говорю, что только такое и возможно, что без имущественного равенства мы навсегда останемся варварами, которые будут заняты только тем, что обирать друг друга и присваивать себе чужой труд. Но вместо того, чтобы утвердить террор, — в этом слове Бернаже всегда делал ударение на первом слоге, — над богатыми, Ревтрибунал судит бедняков. Как же бедняк может любить ту революцию, что льёт его кровь ещё больше, чем лили император и вся правящая кучка? — Враги революции повсюду… — только и смог произнести Райдар. Эта простая истина не требовала долгих доказательств. — Да, и пока кто-то топит народ в крови, прикрываясь идеями революции, другие кто-то внушают этому народу, что… — …что во всех его бедах виноваты мы. И не будет тех, кому не скажут, что все несчастья каждого в отдельности и всех целиком — полностью зависят от нас… Но… ты считаешь, что те, кто до революции вырезал богачей, сейчас продались им? — спросил предревкома, наконец развернувшись к президенту Коммуны. Бернаже снял цилиндр. Слипшиеся волосы рассыпались по лицу коммунара. Снова ударил ветер. — Нет, не продались. Наши враги хотят использовать их как прикрытие для своих деяний, воспользоваться их былой популярностью, захватить власть и… — …и вернуть всё обратно. И что же это получается, наши юные революционеры — просто жертвы обмана? И идут они против нас только потому, что кто-то задурил им головы? Тогда впору обратить оружие нашего террора против врагов революции, дурманящих остальным головы, а не против жертв… — Опять! — президент Коммуны резко вскочил с кресла и подошёл к товарищу. — Опять ты с этой верой в то, что виноваты только обманщики! А не ты ли говорил, что виновен всякий, кто не смог доказать своей преданности революции? Не ты ли говорил, что оружие нашего террора должно быть обращено против всех, кто посягнёт на нашу свободу? Ты! Ты! Вспомни, как ты усердствовал, доказывая, что хоть наш император и был просто жертвой обмана, но его вину это никак не оправдывает. Ибо творимая несправедливость не может быть оправдана ничем — даже обманом и самообманом. Вспомни, как тебе рукоплескали тогда! А что теперь? Неужто всё забыл? Все они столь же виноваты, сколько и те, кто распускает про нас слухи и сплетни. У них был выбор: встать на сторону клеветников и бить по революционному правительству или же тщательно всё проверить и удостовериться, что все беды идут не от нас, а от предателей, заполонивших все органы власти. Что они выбрали? Первое! Влились в хор клеветников… Да и… революция не должна славить террористов и убийц… Распылявшийся Бернаже являл собой высвобожденную огненную энергию в действии. Лицо коммунара мигом приобрело цвет, все движения стали точны — как удары топора, глаза заблестели. Президент Коммуны не мог жить без таких выступлений, и только тогда, выступая и доказывая, он чувствовал себя живее всех живых. Райдар знал это, и пусть самым страстным оратором всё равно считался он, предревкома ничуть не удивился бы тому, если бы в один прекрасный день его место занял Бернаже. И сейчас президент Коммуны пылал. Ситуация в стране складывалась ужасная: враги революции губили её завоевания и в то же время делали врагов из самых последовательных революционеров. — Значит, будем разбираться со всеми. Обличим врагов, раскроем всем их деяния… Но для этого необходимо будет вычистить их из Ревкома и Коммуны. — Этим мы и займёмся. Мы с поверенными уже приступили к подготовке списка тех, кто предал нашу революцию. Зря они надеялись на свою анонимность… Бернаже развернулся и направился к выходу из кабинета. Райдар ещё несколько секунд постоял у окна, преисполненный мыслями о грядущих больших делах, и только потом поспешил за товарищем. В коридоре, где сновали туда-сюда коммунары, где из кабинетов вылетали бумаги, засыпая красный ковёр, где мелкие секретари и секретарши совещались друг с другом, правильно ли они записали тот или иной фрагмент какой-нибудь речи, произнесённой на заседании Коммуны, — в этом коридоре суеты сует, словно отгородившись ото всех, приткнувшись в уголок, восседал на своей трёхколёсной коляске товарищ Барда — депутат Коммуны и государственный комиссар Ревкома по делам национальностей. Барде уже перевалило за пятьдесят, и имя его гремело громкой славой — его, двадцатипятилетнего, за борьбу с национализмом, за стремление к равноправию всех наций и народностей, ещё при прошлом императоре сослали — вместе с женой и двумя дочерьми — на периферию, и там, как следствие упорной работы в нечеловеческих условиях, у него развилось окостенение суставов, и молодой человек остался навсегда обездвижен. Лишь кисти рук хранили своё движение. Навсегда скошенная набок голова, пухловатое лицо, жадно бегающие, словно компенсирующие недвижимость всего тела, глазки, спрятанные за маленькими очками, вечно взъерошенные волосы с лёгкой проседью, военный френч с несколькими медалями на груди, цветастое одеяло на ногах и трёхколёсная коляска, позволявшая комиссару передвигаться полулёжа, — таков Барда, наиболее яростный поборник идеи Всемирной Коммуны, которую так активно проповедовал Бернаже. Государственный комиссар ждал тут, в этом уголке, заваленном выброшенными из кабинетов бумагами, свою старшую дочь, которая должна была откатить его в комиссариат, где можно было продолжить заниматься своими чрезвычайно важными делами. Заметив идущих Бернаже и Райдара, Барда приложил все возможные силы, чтобы слабовато помахать им рукой. Зоркий глаз предревкома, — задумчивый президент Коммуны смотрел себе под ноги и ни на кого не обращал внимания, — заметил эти потуги, и Райдар, одёрнув товарища, пошёл прямиком к комиссару. — Привет неустрашимым борцам за дружбу народов! — засмеялся Райдар, положив свою руку на руку Барды. Комиссар поднял на него свои глаза и улыбнулся. — Добрый вечер, товарищ Райдар. Приветствую, товарищ Бернаже. — Здравствуйте! — Не признаетесь, каким это образом вы всё успеваете? Вот только сегодня днём были на заседании Ревкома, а стоило мне тут оказаться — так и вы тут как тут. Вам, Барда, нужно не национальностями заниматься, а спортивную жизнь в свои руки брать. Вон какой пример покажете — любого атлета на раз-два переиграете. Райдар снова рассмеялся. Улыбнулся и Барда. Лишь Бернаже хранил несколько суровое выражение лица. Но все они знали (и каждый раз приятно убеждались!), что все они — люди, со своими желаниями и потребностями, с мыслями и чувствами, и тем смешнее казалась им клевета, что рисовала из них бездушных чудовищ. — Если я начну и спортивной жизнью заниматься, меня мои девочки точно с лестницы спустят… — ответил Барда и отвёл глаза в сторону, словно стыдно ему стало за то, что он заставляет всю свою семью возиться с ним одним. Но потом маленькие глазки комиссара точно впились в Райдара, и тому стало не по себе. — Товарищ Райдар… вы… сообщили товарищу Бернаже о сегодняшнем?.. Сказано это было в том тоне, значимость которого могут понять только те, кто посвящён в тайну слов, требующих подобного тона. Таковыми и были Райдар и Барда, а Бернаже — не был, вот и удивился: о чём это должен был ему поведать предревкома? Тем более, что сам предревкома, похоже, о своём «долге» совершенно забыл, потому что прямо на глазах президента Коммуны и госкомиссара хлопнул себя по лбу и развернулся на каблуках прямо к Бернаже. — Да, товарищ Бернаже, сегодня, когда мы с товарищем Бардой обсуждали кое-какие вопросы после заседания Ревкома, к нам подошла Надженда и сообщила, что… вчера ночью командующий нацгвардией вместе с поверенным Коммуны товарищем Ратмолком по приказу Коммуны и по постановлению Ревтрибунала арестовали… эту… как её… — Райдар замолчал и стал активно крутить руками около головы, пытаясь что-то изобразить. Бернаже, пусть уже и понял, что имеет в виду предревкома, жаждал, чтобы всё было сказано прямым текстом. — Майн, да? — подсказал Барда. Комиссар уже давно заметил, что Райдар не отличается хорошей памятью по части запоминания имён молодых революционеров. Если всю «старую гвардию», с которой предревкома держал связь ещё будучи учителем, он мог перечислить без единой запинки, то над именами «молодой гвардии» долго и упорно думал — и далеко не всегда вспоминал их. — Вот-вот, точно. Я хотел возразить, что быть такого не может, но товарищ Барда сказал, что, оказывается, вы её вывели из состава Коммуны. Вот только про арест никто ничего не знает. Товарищ Бернаже, я хотел узнать, что вы, как президент Коммуны, можете сказать? Очередная клевета и наговоры? Президент промолчал. Поправив свой цилиндр, он уверенно, далеко вперёд выкидывая ногу, зашагал дальше. Райдар остался с Бардой, и в голове у него крутилось: «Значит, не наговоры. Значит, началось». Обменявшись взглядами с комиссаром, предревкома окликнул товарища: — Товарищ Бернаже, дайте ответ! — Хорошо, товарищ Райдар, я дам вам его. Поехали! — откликнулся коммунар, продолжая шагать вперёд. — Куда? Президент Коммуны остановился. Вокруг всё будто бы разом замерло. Все секретари, все депутаты Коммуны — мигом испарились. Осталась лишь эта троица, которая стояла прямо на развязке всей судьбы великой революции… — В спецтюрьму сил самообороны Коммуны. Я буду ждать вас на площади, — бросил Бернаже и направился дальше. Через несколько минут за ним последовал и Райдар. Быстро объяснившись с Бардой, выяснив, что тот при всём желании не может поехать с ними, так как завален работой в комиссариате, предревкома поспешил на улицу, где уже ждала карета с красными флагами, украшенная снопами пшеницы. Около неё на лошади восседал неприятный, но чрезвычайно полезный командующий нацгвардией. Бернаже уже сидел в карете. За тем, как вся эта кавалькада двинулась по улицам столицы, из окна наблюдал комиссар Барда. «Что-то будет», — говорил он сам себе. У него всё будет по-старому: сейчас прибежит его старшая дочь, схватит его коляску и, рассказывая весёлые, но такие глупые истории, будет везти его в комиссариат; там он будет вновь решать вопросы наций и народностей, а его дочь будет тихонько плакать где-нибудь в недоступном ни для кого месте — в силу своей излишней эмоциональности плакать она могла по любому поводу, а когда твой полный сил отец прикован к коляске неизлечимой болезнью, многих других причин поплакать и не требуется; потом дом, семейные разговоры — и сон. А потом и новый день. Но что-то будет в революции! А уж она не любит обыденности. И если громогласные вулканы не плещут революционной лавой, то революция умерла… «Что-то будет!»