Смерть — это начало бессмертия

      Скрипя колёсами, карета выкатилась на Площадь Победы. Путь к тюрьме Коммуны лежал через несколько таких площадей — и даже самая скромная из них, ограниченная небольшим клочком земли с разместившимся на нём памятником, была сакральным символом для всего народа, в чьей памяти навсегда остались протёкшие по этим площадям реки крови. Президент Коммуны, отодвинув занавеску, посмотрел в окно кареты. Все пейзажи, привычно явившиеся его воспалённым глазам, Бернаже видел несколько раз за день: вечно неспокойный градоначальник уже не один раз исколесил свой город вдоль и поперёк — и теперь ни потаённый переулок, ни вытоптанная узкая тропинка, ни трещина в стене какого-нибудь из многочисленных домов не могли ускользнуть от его взгляда. На Площади Победы — величественные здания, отстроенные после тотальной разрухи кропотливым трудом и теперь сжимавшие её своим обручем башенок, колонн и лепнины, разбитые между этими «народными дворцами» парки с манящей влагой бьющих в небо фонтанов, вышагивавшие по своему окружному маршруту дежурные солдаты нацгвардии, вздымавшимися вверх штыками олицетворявшие силу революционного правительства, и — пара-тройка случайных прохожих да одна карета со слетевшим колесом, вокруг которой крутился причитающий кучер. Казалось бы, когда страна всего четыре года живёт по-новому, когда граждане только-только начали вдыхать воздух свободы, витавший над этой многострадальной, залитой кровью и слезами землёй, такое место, как Площадь Победы, в которую государство вложило немало средств, должно быть отдушиной, где каждого ждала хотя бы одна-единственная минута заслуженного отдыха, столь необходимого в раскалённых докрасна буднях поднятой революционной бури. Но нет. Пустота площади, как и её красота, брала своё начало в делах государственных: именно тут, в самом центре, венчая дворцовый ансамбль, по указанию Коммуны была установлена городская гильотина. Смертоносная машина, величественная во внушаемом ею ужасе, украшенная государственным флагом и красным знаменем Коммуны, гордо вздевшая к небу свой острый блестящий нож, стояла на высоком эшафоте с прибитыми к его стенкам гербами, около которого день и ночь дежурили не смыкавшие глаз национальные гвардейцы. Обхватив приклады своих ружей, взятых на плечо, они следили за тем, как пара чистильщиков, орудуя старыми швабрами и мокрыми тряпками, усердно натирала настил эшафота. Бернаже проводил одного из чистильщиков, пошедшего к стоявшему невдалеке ведру, усталым, ничего не выражавшим взглядом. Президент Коммуны знал, что будет дальше, и давно перестал удивляться. Стекая с отжатой тряпки несколькими звенящими струями, в ведро побежала окрашенная чьей-то кровью вода. Она уже не была такой яркой, как тогда, когда пара полотёров, наверняка «реквизированная» нацгвардейцами прямо с улицы, только принялась за работу, но даже так напоминала всем, куда может впасть, закончив свой бег, река человеческой жизни — в гнилое ведро на крепко сколоченном эшафоте. Теперь, когда заваленный работой Революционный трибунал выносил смертные приговоры пачками, после чего на помосте штабелями лежали обезглавленные тела, а поставленная у изголовья гильотины корзина полнилась отсечёнными головами с застывшими на лицах гримасами ужаса, даже думать о каком-то отдыхе на этой площади жители столицы просто-напросто не могли, потому что любая мысль в конце концов обращалась вопросом: «Неужели и я могу оказаться там?»       Райдар, ни разу за поездку даже не повернувшийся в сторону окна, внезапно высунул руку и постучал по борту кареты, призывая кучера остановиться. Как только карета встала, заставив затормозить и ехавших за ней нацгвардейцев, предревкома вылез наружу, достал свои очки с голубыми линзами и прищурился, глядя на гильотину.       — Сегодня вечером казнят… какую-то принцессу. В Ревтрибунале говорят, что секция правосудия нашего комитета считает её потенциальным претендентом на роль лидера монархического заговора, — вздохнув, произнёс Райдар.       Откашлявшись, вылезший следом Бернаже внимательно посмотрел на своего товарища и спросил:       — В тебе проснулась жалость к врагам нашей революции?       — Дело не в этой принцессе. Мне она совершенно не знакома, — Райдар на секунду замялся, что не осталось без внимания моментально подметившего это Бернаже, — но даже если бы… Нет, её судьба уже была предрешена. Революция призвала меня защищать угнетённых, а потому я не имею никакого права испытывать жалость к угнетателям. Меня беспокоит другое, о чём, впрочем, я уже рассказал тебе в ратуше. Члены Ревкома, прикрываясь моим именем, объявляют людей врагами народа, а Ревтрибунал не может сказать и слова против.       — Ты прекрасно знаешь, что я никогда не любил проповедуемое тобой и твоим… учителем «счастье», оно всегда казалось мне небесной, абстрактной категорией, но сейчас не могу не сказать, как сказал бы, наверное, ты сам: революция — это претворённое в жизнь счастье. Она не закончилась со смертью императора, нет, эта смерть была лишь вступлением, прологом к настоящей революции. И сейчас мы стоим перед величайшим испытанием. Счёт идёт уже не на часы, а на минуты. Чем быстрее мы расправимся с предателями, губящими наш народ и — в первую голову — подлинных патриотов, тем быстрее наша революция сможет пойти в наступление по мирному фронту.       — И на смену мечу революционного террора придёт меч революционной законности…       Бернаже слабо улыбнулся.       — Нашей стране ещё предстоит узнать меч бедняцкого террора. Диктатура бедняков против богачей — вот то оружие, которое позволит нам распахнуть перед человечеством ворота Всемирной Коммуны.       Райдар покачал головой. Сколько он себя помнил — практически любой их с Бернаже диалог обязательно сводился к пафосной риторике в духе той, которой они блистали на заседаниях, и к изложению собственных позиций. Иногда, правда, удавалось этого избежать — и у двух лидеров революции даже получалось пообедать вместе, обсуждая не различия в понимании равенства, а вкус еды, или прогуляться в тихом, далёком от центра столицы парке. Сейчас таких минут становилось всё меньше и меньше. Росло напряжение. Бернаже с каждым днём бледнел, а глаза его всё сильнее наливались кровью. Райдар, просыпаясь на скомканных подушках, забывших тот день, когда их набивали, обливался потом — и заботливая служанка, заменявшая целую семью, не успевала менять в кувшине воду, которой осторожно обтирала его лицо.       Новый спор предотвратил подъехавший к Райдару и Бернаже командующий нацгвардией. Бывший капитан армии Империи и давний помощник революционеров, Вирр Солд никогда не помышлял о том, что к своим тридцати с лишним годам будет заниматься чем-то более важным, чем поддержание напрочь отсутствовавшего в столице порядка. Некогда бегавший по самым незначительным поручениям столичных депутатов солдат теперь командовал элитой Революционной армии, однако — и это мог бы подтвердить любой его знакомый — по повадкам своим и внешнему виду напоминал всё того же затрапезного капитана, каким был прежде. Невысокий и неуклюжий, с вытянутым лицом и бегавшими во все стороны глазками нацгвардеец смотрелся весьма нелепо, подпрыгивая на лошади, на которой так и не мог нормально удержаться, поправляя съезжавший на лоб кавалерийский шлем и укалываясь о его торчащий на самой макушке штырь. В очередной раз одёрнув руку, произнеся шепотком своё «пте-пте-пте», что вместе с отборной бранью выражало всю палитру его эмоций, он спросил:       — Ну что, может, это, поедем?.. Кони непоены, сейчас вот хлопнутся здесь — и… и всё. А куда их потом девать?       — Заботливый вы, Солд, человек, — отозвался Бернаже и, развернувшись, направился к карете. — Ещё бы о других людях так заботились.       — Пфф! Куда там люди! А вот конь!.. Конь — это что? Это тебе и транспорт, это тебе и тепло, это тебе и мясо… и молоко…       Командующий нацгвардией понял, что сказал что-то не то, и осёкся. Бернаже, уже поставив ногу на подножку кареты, остановился и внимательно посмотрел на застывшего, как истукан, Солда. За спиной президента Коммуны Райдар издал какой-то странный звук.       — Уж не знаю, что за молоко вы из-под коня выдоить смогли, но настоятельно рекомендую вам его не пить.       — Товарищ Бернаже, — Райдар, прижимая надушенный платок к носу, подтолкнул друга в спину и громко сглотнул, — можно без подробностей? Иначе за последствия моего конфуза отвечать вам. Залезайте скорее!       Карета Коммуны, сопровождаемая тройкой нацгвардейцев и их насупившимся командующим, покатилась дальше. Кучер в сбитой на бок кепке стал хлестать лошадей так, что уже через несколько минут кавалькада оказалась у Арсенала, особого муниципалитета столицы, который должен был стать её цитаделью. Решение о создании неприступной крепости на месте полуразрушенного района Коммуна приняла сразу же, как только взяла власть в свои руки. Жаром веяло от кипящего работой Арсенала, но даже у его стен горожане чувствовали себя куда лучше, нежели на специально облагороженной для них Площади Победы. Бернаже украдкой посмотрел на спрятавшего лицо за платком Райдара и снова повернулся к окну. Там, за этими высокими стенами, мимо которых неслась карета, работали самые преданные и верные люди, готовые биться до последней капли крови за свою Коммуну. Силы самообороны Бернаже пестовал сам, не подпуская никого, даже Надженду, откровенно скучавшую на бесконечно длинных заседаниях Ревкома и надеявшуюся поскорей вернуться в родную армейскую среду, к их подготовке. Президент Коммуны легко улыбнулся, завидев, как рабочие на стенах радостно закричали вслед карете с родными для них красными знамёнами. Подняв в воздух топоры, мастерки, молотки и даже простые палки, попавшиеся под руку, они долго приветствовали своего градоначальника, которого — хотя и знали, что сам он против подобного, — едва ли не боготворили. Их невозможно было сбить с толку лживыми памфлетами, печатавшимися на деньги врагов народа и революции, они прекрасно знали расстановку сил и готовы были по первому призыву Коммуны встать под боевые знамёна. Бернаже и его военные комиссары могли гордиться проделанной ими работой — за короткое время они подготовили таких стойких защитников революции, что в самой смерти во имя её завоеваний те видели высочайшую награду.       Стоило карете отъехать от Арсенала, улыбка моментально исчезла с лица президента Коммуны, сделавшегося угрюмым. Теперь ему уже не хотелось смотреть в окно — он и без отбивавшей часы башни прекрасно знал, где оказалась карета, как знал и то, по какой причине хотел тотчас закрыть глаза и открыть их, оказавшись уже в другом месте. После революции Коммуна постановила сменить все названия столичных районов. Переименованные в муниципалитеты, они, правда, до сих пор не удостоились собственных имён, оставаясь на карте города и в речи горожан Муниципалитетом первым, Муниципалитетом вторым, Муниципалитетом третьим — и так до четырнадцати. Исключением из этого числового ряда был Арсенал, который получил своё название сразу, не родившись на свет, как его старшие братья, Муниципалитетом пятнадцатым. Району Казначейства, границу которого пересекла карета, повезло не сразу — ещё год после революции он назывался Муниципалитетом пятым и оставался бы им по сей день, если бы у Райдара не было больших планов на него. Благодаря предревкома на карте столицы теперь красовался, составляя конкуренцию Арсеналу, Муниципалитет Ратеван. Бернаже не раз ловил себя на мысли: будь его воля, фамилия этого человека ни за что бы не появилась даже в названии самой крохотной столичной улочки. Но со славой «провозвестника и идейного вдохновителя революции» президент Коммуны поделать ничего не мог — она находилась в безопасности под зорким надзором Райдара, старых революционеров, вышедших на арену политической борьбы десятки лет назад, и той части жителей, что искренне верила в его заслуги, подлинные (которых, как думал Бернаже, вовсе не было) и мнимые.       Невдалеке от казначейства, некогда давшего название всему району, расположилась Площадь Ратевана. Именно это место, самим устройством своим выворачивавшее его душу наизнанку, Бернаже и желал проехать как можно скорее. Вся площадь ограничивалась памятником и высоким за ним флагштоком, на котором гордо реял государственный флаг. У памятника, все черты которого президент Коммуны знал — против своей воли — досконально, как и у гильотины, дежурила пара нацгвардейцев, а два раза в день мимо него проходил почётный караул, сопровождаемый небольшим оркестром, исполнявшим сочинённый композитором-самоучкой «Марш-реквием памяти мучеников революции». Райдар прижался к окну. Бернаже помнил, как предревкома, глотая слёзы, дрожащим — таким не свойственным ему — голосом говорил на открытии памятника: это — самое меньшее из того, что он может сделать для своего великого учителя. Памятник, представлявший человека, который был для Райдара абсолютно всем, а для Бернаже ровным счётом никем, изображал его в несколько странной позе — изваянный Ратеван как бы выкручивался всем своим телом назад, в сторону флагштока, и смотрел с печалью в небо, которое в дождливые дни катило по страдальчески застывшему лицу каменного «провозвестника революции» слёзы. Правая рука Ратевана, сжимая расстёгнутый жилет, была прижата к сердцу, а левая лежала на большой тумбе из чёрного камня, которая выгравированными на ней золотыми надписями сообщала прохожим:

☆ ☆ ☆ Первый мученик революции и её провозвестник Чен-Челест Ратеван встретил здесь свою смерть ☆ ☆ ☆ «…и я растворюсь в природе…»

      …Второй год революции стал пиком славы уже почившего философа, прославившегося при жизни своим неуёмным самолюбием, истеричностью и тремя толстенными любовными романами, которыми, совершенно не зная личности автора, зачитывалась вся Империя. Все его многочисленные амплуа — композитора, музыканта, драматурга, педагога, до одури влюблённого в природу ботаника, находившего в беседах с деревьями больше удовольствия, чем в общении с людьми, — знала лишь кучка из пяти-шести избранных, которых ужасно подозрительный Ратеван по какой-то причине подпустил к себе. Теперь же ему — идейному вожаку многих сотен революционеров, поднятых на борьбу его книгами, — предстояло стать символом обновлённого мира. Трактаты Ратевана, некогда запрещённые правительством и переписываемые от руки, стали печататься огромными тиражами, ради чего Райдар даже реквизировал типографии городских газет и чуть было не разругался с крайне возмущённым Бернаже. Но этого предревкома оказалось мало — и он стал упорно насаждать в школах ратевановскую педагогику, суть которой вряд ли мог толком объяснить сам, а после обязал учеников начинать каждый свой день с приветствия «великому учителю нации». Апогеем развёрнутой Райдаром кампании стало переименование родного города Чен-Челеста — некогда тихого и спокойного Ромари — в Ратеван и скорое появление этого имени на столичной карте. Тогда-то на главной площади провинциального городка, превращаемого в святую землю, и появился памятник, точную копию которого трудолюбивый скульптор любезно преподнёс в дар столице.       В те дни Райдар не мог понять, почему же Надженда и выжившие члены «Ночного рейда» не горели желанием ехать на устраиваемые им торжества, почему тень горькой печали легла на лицо Тацуми, стоило предревкома сказать о готовящихся народных гуляниях на огромном цветочном поле, раскинувшемся недалеко от леса, который звался отныне рощей Ратевана, почему этот забытый высшими силами Ромари связан для них не с именем величайшего из великих, а с кем-то ещё. С кем-то, о ком Райдар забыл. Но Бернаже видел всё своими глазами. И потому он не мог сейчас, трясясь в карете под отчётливо слышимую ругань кучера, смотреть на этот памятник, ведь понимал, что ни в столице, ни там, в бывшем Ромари, его быть не должно. Он не мог читать выбитые на нём надписи, ведь знал, что в них не было ни грамма правды. Наконец, он не находил в себе сил поднять глаза к этому флагштоку, ведь помнил, что когда-то на точно таком же висел совсем не флаг. Об этом же вспомнил и скакавший за каретой Солд, резко выпустивший поводья и приложивший руку к внезапно занывшей шее. Опомнившись в следующую секунду, командующий нацгвардией вновь вцепился в поводья и прижался к своему коню так низко, что вызвал не громкие, но ясно различимые смешки своих подчинённых, ехавших следом. А ведь они — если бы не их непрошибаемая тупость — должны были понять реакцию своего командира: как-никак, на флагшток в тот день они лазили вчетвером…       — И всё-таки, — вдруг произнёс Райдар, посмотрев на хмурое лицо товарища, — я не понимаю, почему тебе так не по душе этот памятник…       Бернаже вскинул бровь, нахмурившись ещё сильнее. Всякий раз, стоило им оказаться в этом муниципалитете, Райдар пытался вывести президента Коммуны на разговор о здешнем памятнике, хотя прекрасно знал мнение своего товарища и о нём, и о том человеке, в чью честь он был воздвигнут. Предревкома отчаянно защищал своего почившего учителя, хотя в глубине души наверняка прекрасно понимал, что переубедить непреклонного Бернаже не под силу никому. Человек, посвятивший всю жизнь одной идее, человек, двадцать лет в деталях прорабатывавший план будущего мироустройства и пронёсший верность ему в своём сердце, не привык поступаться собственными принципами.       Но раз уж Райдар посчитал нужным вновь задать набивший оскомину вопрос, Бернаже, никогда и ни от кого не скрывавший своё мнение, пусть и давно известное, не мог на него не ответить. Посмотрев в глаза товарищу, уже пожалевшему, что он заикнулся об этом несчастном памятнике, и снова спрятавшемуся за пахучей тканью платка, президент Коммуны приподнял руку и стал загибать пальцы.       — Не понимаешь, значит? Что же, считай. Ратеван не был первым мучеником нашей революции. Раз. Ратеван умер совсем не здесь. Два. Ратеван не растворился в природе, а распластался на своём старом ковре. Три. Нужны ещё причины? Или этих достаточно?       Райдар опустил глаза. Он хорошо знал, что его преданность учителю стояла на тонкой грани с фанатизмом, — и когда кто-то говорил ему об этом в лицо, оставалось лишь соглашаться, ведь спорить с такой очевидной истиной было просто невозможно. Но чем тогда он отличался от самого Бернаже, яростно нападавшего на него за банальное уважение к памяти усопшего, предревкома понять не мог. Разве столичный градоначальник не был так же фанатично верен своей идее Всемирной Коммуны, мира всеобщего равенства без пограничных столбов и частной собственности, как он, Райдар, был верен идеям Ратевана, которые и привели его к осознанию необходимости революции?..       — Ночной рейд… — вдруг произнёс Райдар. И хотя он тотчас понял, что на этом нужно остановиться, следующие слова произнеслись как бы сами собой: — Революционная армия и Ночной рейд тоже детища Ратевана.       Воспалённые глаза президента Коммуны моментально сузились. С какой целью Райдар сказал это? Чего он хотел: подчеркнуть очередную заслугу учителя или же дать повод ненавидеть Ратевана ещё больше?       — Ночной рейд, — парировал коммунар, — детище Над…       А впрочем…

***

      — Я очень рада, что вы наконец смогли вырваться, чтобы познакомиться с моей командой.       За Наджендой, озираясь по сторонам, шла четвёрка мужчин. На базе Ночного рейда, где они оказались впервые, всё было в новинку — и босс убийц не без удовольствия отметила, с каким интересом приехавшие рассматривали то, что создано руками её тэйгу. Особняком держался разве что депутат столичного собрания Бернаже, хмурящийся и кашлявший. Надженда знала его с юношеских лет — и за это время он, одержимый своей идеей нового мироустройства, нисколько не изменился. Пока другие, заглядывая в коридоры, мимо которых они проходили, обсуждали увиденное, Бернаже, которому было достаточно лишь пробежаться глазами, чтобы в его голове уже нарисовалась картина, только хмыкал и что-то бормотал себе под нос. Ещё в те дни, когда будущий депутат работал архивистом у отца Лаббока, Надженда поняла: Бернаже прекрасно знает обо всём, что происходит вокруг него, но говорить предпочитает лишь о том, что его действительно увлекает. И тогда этот немногословный человек превращается в великолепного, страстного оратора. Так и сейчас — пока его товарищи обсуждали наличие на базе горячих источников и их пользу, Бернаже, все эти годы умело игравший верного имперского чиновника, наверняка думал лишь о своей почти мистической Всемирной Коммуне.       — Ратеван сказал, что нам обязательно нужно познакомиться с вашими подчинёнными, что они — это гордость нашей революции!       Императорский учитель Райдар, одетый в форменный мундир зелёного цвета, услышав слова Надженды, поспешил оторваться от разговора о источниках. Он ускорился и подошёл ближе, оказавшись вровень с женщиной. Сдвинув очки с голубыми линзами на нос, Райдар внимательно посмотрел на неё, словно выжидая её реакции на святое для него имя. Не став томить старшего товарища, Надженда улыбнулась — вновь не без удовольствия — и кивнула головой.       — При этом сам Ратеван почему-то не считает нужным познакомиться с ними, — отозвался Бернаже.       Надженда недовольно цыкнула. Чего она меньше всего хотела (но чего, говоря откровенно, не могла не ждать) — так это нового витка крученной-перекрученной спирали выяснения отношений между двумя революционерами. Далёкая от сугубо политических боёв, которые она считала прерогативой штабов и долгих собраний, Надженда всё же прекрасно знала, какие жаркие баталии могут разгораться между Райдаром и Бернаже, лучшими и верными друг другу товарищами, но неисправимыми спорщиками.       — У идейного вдохновителя нашей революции… — Свой ответ Райдар почему-то решил замаскировать обращением к Надженде и для пущей убедительности приобнял её. От неожиданности женщина едва заметно вздрогнула и поспешила повести плечом, избавляясь от улёгшейся на него пятерни. Подобные жесты — даже со стороны одного из вождей революции — были для неё чем-то запредельным, и она, не страдавшая излишней деликатностью, немедля решила это продемонстрировать. Но императорского учителя, похоже, ничуть не смутила такая реакция Надженды. В общении с противоположным полом Райдар был полным профаном — приблизившись к сорока годам, он так и не запустил ни одну женщину дальше порога своей старенькой квартиры, которую отказался менять на полагавшиеся ему покои во дворце. До Надженды доходили слухи, активно распространяемые в штабе, что Райдар, сохранивший для многих женщин свою привлекательность, в ответ на посылаемые ему любовные письма отправляет проекты реформ образования или конспекты прошедших лекций. Он искренне не понимал, зачем люди тратят столько времени на выходящие им боком отношения (а других, по его мнению, просто не было), когда можно заняться куда более важными делами, и не верил, что подобная участь — погрязать в зовущейся любовью разновидности безделья — может постичь и его. А потому, не воспринимая свой жест как что-то, идущее дальше банального внимания к собеседнику, Райдар и ответные действия Надженды не посчитал чем-то обидным для себя. Оправив свой мундир на секунду зависшей в воздухе рукой, он продолжил:       — …много дел. Он пишет трактат, в котором собирается выявить все болезни нашего общественного строя.       — Выявить болезнь недостаточно. Болезнь нужно лечить. И зачастую — хирургическим путём…       — Именно этим мы и занимаемся, разве нет? — Надженда обернулась к шагавшему позади Бернаже. На её лице вновь появилась лёгкая улыбка, рождённая наполнявшей душу гордостью. Однако холодный взгляд столичного депутата быстро дал понять, что её уверенности в своей команде он не разделяет.       — Этим занимается революция. Всем ходом своим она избавляет общество от поразивших его болезней.       — Вот так всегда!       Неожиданно голос подал мужчина, оставшийся позади всех — даже капитан Солд, которого Бернаже зачем-то притащил с собой, поспешил подойти поближе к Надженде, чтобы наверняка хвастаться этим случайным знакомством в будущем. Внезапный окрик заставил сгруппировавшийся квартет затормозить и разом развернуться в сторону говорившего. Полиен Мекрикт — издатель газеты «Набат», типографию которой уже который год пыталось найти имперское правительство, — был невысоким человеком с большой приплюснутой головой, выглядевшей искусственно приделанной к его худощавому телу. Одет он был по последней моде бедняцких кварталов, но — в отличие от Бернаже, чей драный лапсердак придавал хозяину вид побирающегося бездомного, — в своей красной истрёпанной повязке, намотанной на курчавящиеся волосы, и в древнем синем сюртуке с воротником, обитым пятнистым мехом, напоминал героя из древних легенд и преданий. Переваливаясь с ноги на ногу, Мекрикт подошёл к Бернаже и закинул ему на плечо левую руку, болтавшуюся так, словно она жила своей жизнью.       — Обсуждают сугубо медицинские темы без профессиональных врачей, лечатся не пойми чем, а потом ещё жалуются, чего это у нас от самолечения смертность такая высокая!       Долгие годы Мекрикт проработал врачом — и с какой-то садистской гордостью говорил, что к сегодняшнему дню болен чуть ли не всеми известными человечеству болезнями. Написав под полсотни научных трудов, он удалился в трущобы, где намного быстрее заражался сам, чем успевал вылечивать своих пациентов. Познанный быт простонародья превратил некогда респектабельного доктора, которому пророчили блистательную карьеру чуть ли не при императорском дворе, в издателя самой радикальной во всей стране газеты, со страниц которой он ежедневно призывал к расправе над врагами закованного в цепи тирании Отечества, над аристократами, капиталистами, откупщиками, ростовщиками, ажиотёрами и маклерами, сосущими кровь народа. Влияние громоподобно гремевшего «Набата» было таково, что командование Революционной армии настоятельно просило Мекрикта сбавить обороты, с которыми он раскручивал маховик своей злобы, опасаясь, что бедняки, раззадоренные полными ненависти статьями, начнут действовать самостоятельно и своим стихийным, неуправляемым движением погубят всё то, что так долго планировали вожди революции. Полиена боялись, Полиена считали помешанным, Полиена принимали за маньяка, желавшего утопить страну в крови, но не могли не признать, что никто из революционеров не имел большей популярности среди забитого и затравленного простонародья, чем таинственный Звонарь — такое прозвище дали издателю «Набата» его читатели — и всячески поддерживаемый им Бернаже.       Надженда хмыкнула и сложила руки на груди. Этим людям, что сейчас напоминали старых знакомых, собравшихся вечером в какой-нибудь заштатной таверне, уготована честь править страной после свержения императора. Ни ей, бывшему и будущему генералу, ни старым философам, которых ждал почётный, но ничего на деле не значащий ранг провозвестников революции, ни кому-либо другому, как бы ни были велики его заслуги, давно сложившийся триумвират не уступит и толики своей власти. Женщина прекрасно понимала эту простую истину. Наверное, она поступила бы так же, если бы самолично возглавляла движение, всколыхнувшее империю и поставившее под угрозу само её существование. Множество фракций и группировок, объединённых сейчас общей целью, непременно начнут грызться между собой, как только она будет достигнута. Каждый второй объявит себя вождём и станет, потрясая кулаками, требовать передачи ему всей власти в государстве. Допустить этого было никак нельзя — и тайное революционное правительство сразу дало понять, что не позволит превратить руины империи из грандиозной стройки будущего в арену бесконечных междоусобных боёв.       Но обо всём этом можно было потолковать с вождями, светочами и корифеями в другое время. Сейчас от «гордости революции» их отделяла лишь деревянная дверь, за которой отчётливо слышалась беготня и отборная ругань. Заранее напустив на лицо побольше недовольства, Надженда схватилась за ручку. И вот последнее препятствие было преодолено.       — Так это и есть гордость нашей революции? — холодно спросил Бернаже, внимательно разглядывая картину, представшую его взору…