***
Когда мне было двадцать пять лет, я забеременела от любимого человека. Мы с ним встретились в приюте для животных, где я работала, мне тогда было восемнадцать. Мы поженились через три года. Я училась на ветеринара, а он — на врача. Когда он пришёл в приют, то хотел взять оттуда животное, а я знала каждого питомца как никто другой и помогла ему выбрать. Он взял Дейзи, сенбернара, ей было около года. Мы любили друг друга и понимали с первых слов, казалось, что мы с ним брат и сестра, мы были одного возраста, и даже наши черты были похожи. Я была на шестом месяце беременности, когда мы попали автокатастрофу: неосторожный водитель уснул за рулём врезался в нас, мой Джозеф умер на месте, а я… Я была жива, но мой ребёнок, наш с ним ребёнок, наша Вивьен… Всё как в мучительном бреду: мой живот, боль… Я лишь помню метель из шума, визга машины, разбивающихся стёкол, скрежета, а потом боль, кровь, лицо моего любимого, моя окровавленная ладонь на его лице и мои крики, плач. Где мой муж и что с моей дочерью? Когда я пришла в себя, мои родители были на месте, на них обоих не было лица, просто белые и серые очерки. Я не различала, что они говорили, я умоляла их позвать Джозефа, хоть мои воспоминания и доводы логики утверждали, что он и моя дочь мертвы. «Нет, нет!» — только это я и могла говорить сквозь хрипоту. Всё же мне принесли мою малышку, мою бедную, милую малышку. Я смотрела на её частично разодранное маленькое тельце. Когда её доставали из меня, я лишь чудом осталась жива, но… Моя дочь умерла, в один момент она частично превратилась в кашу, но я всё равно любовно смотрела на ту часть, что уцелела, прижимала к себе, заливая слезами тельце изуродованной малышки, и произносила как заклинание, что она прекрасна, моя милая малышка, и что я люблю её и она всегда будет со мной, я её мама и всегда буду любить её как никто другой. Я понимала, что она мертва, но мне показалась, она задышала. Я осознавала, что уже начала сходить с ума. Мне было больно, невыносимо, и ещё хуже — моим родителям, которые просто не могли смотреть на это. Мама выскочила из палаты не в силах выдержать, отец последовал за ней, но вернулся, обняв меня и свою внучку. Сквозь сдавленные всхлипы ему еле удалось сказать, что его внучка прелестна и всё будет хорошо. Мы слышали душераздирающие крики и рыдания моей матери, которые раздавались в коридоре, а медсёстры помогали ей успокоиться. Я лишь окидывала взглядом дверь, за которой кричала мама, а мои уставшие, измученные глаза всё не переставали лить слёзы. Вивьен и Джозеф… Их прах всегда будет со мной, в нашем саду. Я посадила два деревца и высыпала в корни их пепел, а между ними я посадила пионы, мы вместе любили эти цветы, думаю, нашей дочери они бы тоже понравились, и, когда бы она выросла, она была бы точной копией своего отца, она бы унаследовала медные волосы Джозефа. На моём животе был грубый, бугристый шрам, он был как гравировка смерти двух моих любимых. Я больше не могла иметь детей, пострадала не только моя дочь, но и мои органы, и после меня преследовали фантомные боли в животе. Иногда мне казалось, что кто-то просто оставил пропасть внутри меня, и то был не кусок моих органов и тела, а душа. Моя мать боялась за моё психическое здоровье, как и все остальные, кроме папы, он знал, что я не такая и не стану думать о смерти, я буду жить дальше и буду любить. Скорее всего, я больше не выйду замуж и не рожу ребёнка, но вдруг я усыновлю или, может, найду всё же того, кого буду любить так же, как Джозефа, или даже больше? Я не сдамся, даже несмотря на всю боль, что я пережила. Она нужна нам, для того чтобы ценить радость и вспоминать её до самых мелочей. Наш свет, что, как маяк, озарит нам путь во тьме…***
Я закончила учёбу на ветеринара, но не работала, сидела дома, занимаясь хозяйством, отдыхая и думая, чем буду заниматься в будущем. Мне хотелось отдать свою любовь и заботу, и я отдавала её своим родителям и своим питомцам: котам мейн-кунам Дикси и Гордону и ротвейлеру по кличке Фил. Мои питомцы жили с моими родителями, пока я наводила порядок в нашем с Вивьен и Джозефом доме. Я оставила лишь одну игрушку Вивьен, которую мы выбирали вместе с Джозефом, когда узнали, что я беременна. Это был белый медвежонок. Я избавилась ото всей детской мебели и от вещей Джозефа, оставила только его свитер и штаны, они висели в его шкафу. Я понимала, что оставлять много не имело смысла, к тому же мама и папа боялись за моё состояние, поэтому я и сделала это, оставила лишь самую малость от этих двоих, зная, что их пепел питает деревья. Я поливала их и следила за тем, как они росли, сидела рядом и разговаривала с ними, понимая, что всё же я сошла с ума. Когда порядок был наведён, я смотрела на почти пустой дом, в котором не осталось ничего, кроме игрушки, которую не разу не держала моя маленькая девочка. От её тела мало что уцелело, лишь часть щёчки, часть головки с рыжеватым пушком, словно персик, её маленькие пальчики. В тот момент я была готова отдать всё, лишь бы она задышала, даже оставаясь такой. Хоть я и понимала, что, если бы она была жива, в таком состоянии она бы чувствовала только агонию. Лишь ненадолго утешением становилась одежда, которая уже перестала пахнуть как мой Джозеф, и теперь тот свитер и штаны, что я носила дома, потеряли даже ту малую связь. В отчаянии, когда мои слёзы падали на пол, я смотрела по сторонам, беспомощно колотя себя по груди, словно мне казалось, моё сердце остановилось. Дом был пустым и холодным, отчего меня обуяло безумие, и я выбежала оттуда, словно он горел. На улице дождь лил, не переставая. Я же уже мало что помнила, лишь как упала на колени и стала раскапывать землю, ища частицу моих любимых. Моя любовь разрывала меня. Тот дождь казался мне вообще неощутимым, так как во мне бушевало цунами, мне хотелось вылить все мои чувства и безграничную любовь, снова поцеловать их холодные лица. Как хорошо, что мама с папой предали их кремации, страшно подумать, куда бы привело моё безумие на кладбище. Я бы разрывала могилы и ложилась бы в гроб к любимому с нашей дочерью в руках, точнее с теми частями, что остались от неё. Я промокла насквозь, руки и ноги были в грязи, но я всё не прекращала попытки найти их прах в корнях деревьев, желая обнять пепел и утолить свою боль. Мой отец был свидетелем этой картины, тогда я уже мало что помнила. А потом последовало долгое лечение и реабилитация. Я отвлекалась, что-то делала, общалась с друзьями и нянчилась с их детьми. Помню, как я была очевидцем непростительной сцены: я услышала плач ребёнка и крики его матери ему в лицо о том, что он глупый мерзкий мальчишка. В тот момент я ощутила, как вмиг стала словно одержимой, я налетела на эту женщину, кричала на неё, обращая на неё её же жестокость, как будто отражая от зеркала, чтобы она почувствовала себя так же, как её малыш. Меня еле утащили от испуганной женщины, а её ребёнок плакал и обнимал мать. Я увидела в его глазах, что это я монстр, а не его жестокая мать. Моя безумность была хронической, и мне стоило больших усилий, чтобы запирать её в себе, не давая вырываться и натворить ещё что-нибудь. Музыка помогала мне в этом, она успокаивала меня. Я проводила много времени, медитируя и воспитывая в себе сдержанность, контроль над эмоциями и умение держаться, чтобы бушующие, неизлитые материнство и вся любовь во мне не убили меня.***
Музыку я могла слушать беспрерывно, кроме этого, я читала книги, чтобы отвлечься. Мне стало тяжелее находиться рядом с другими людьми. Хоть мои чувства могли вылиться за край, я осознавала риск, и по этой причине мне приходилось закрываться ото всех. Поглощённая книгами и музыкой, пением и игрой на инструменте, я чувствовала себя лучше, я забывала о боли. Однажды я натолкнулась на мюзикл под названием «Призрак оперы». Музыка и песни оттуда произвели на меня такое сильное впечатление, что мне хотелось знать всё о них. Музыка Эндрю Ллойда Уэббера была невероятной. Сначала я была зациклена только на ней, а уже потом — на сюжете. Не знаю, почему мне понравилась эта любовная трагедия, где мужчину, что был не красив, но талантлив, отвергла его возлюбленная, и теперь он умирает от горя. Всё это было очень мыльно, несерьёзно и, как в сказках, наивно, без подробностей. Мюзикл с красивыми песнями и музыкой, но сюжет был немного по-детски простоват, я бы даже сказала, с «налётом» Шекспира. Затем я прочла книгу Гастона Леру «Призрак оперы». Она произвела чуть больший эффект. Эта история была подана в детективном ключе, и повествование велось от первого лица, но всё же мне чего-то не хватало, и я нашла ещё одного автора — Кей Сьюзан и её произведение «Фантом». Её детальный сюжет про детство гения Эрика… Это меня пробило насквозь. Читая эту книгу, я чувствовала, как меня знобило и трясло от злости на мать героя. Хоть она вначале и вызвала такую сильную ненависть во мне, но дальше я стала понимать, почему она такая. Постепенно я снова становилась собой, способной понять и принять людей такими, какие они есть. Её неспособность любить своё дитя, даже безобразное, показывала её суть: она сама такая, это её лицо, а не его, она тоже должна носить маску. Читать эту версию, где были такие кровоточащие подробности, всё же было очень обидно и вместе с тем интересно, и после всего этого в голове варилось неясное изваяние событий. Зачем я так зациклилась на чужих выдумках? Никак не могла избавиться осознания того, что это всё не по-настоящему, просто чья-то фантазия. Я пыталась забыть эту историю, как и все неважные вещи, и жить дальше, но… Я слышала плач ребёнка. Этот волнительный и зовущий плач ребёнка, брошенного своей матерью, что перерастал уже не в детские, а во взрослый мужской голос, от ангельского, жалобного, рвущего душу — в дьявольский вопль, и это всё было так знакомо, словно я сама так же кричала, и это были не мои связки, не мой язык и не моё горло, а душа, не способная выбраться из клетки, не знающая любви и жаждущая света. Моя фантазия рисовала мне такие живые картины спальни и родов женщины, которую звали Мадлен. Ребёнок… Его личико, оттянутый череп, прозрачная кожа, отсутствие носа… Я вглядывалась в лицо младенца, но эти три женщины молчали, они чего-то ждали и с неописуемым ужасом смотрели на ребёнка. Я же не понимала, что ужасного они увидели, это просто ребёнок, да, он родился не таким, как все, у него не такое лицо, но я не находила его ужасным или отвратительным, как они, мне хотелось коснуться малыша, но на этом сон заканчивался. Мне виделись такие яркие и живые сны, словно я была там немым свидетелем, призраком, которого не видели и не чувствовали, но, кажется, этот малыш, возможно, чувствовал. Я видела, как он дышал, как неодобрительно говорили эти женщины, не переставая надеяться, что он умрёт, потом — священника, что даровал ему имя Эрик. Увидев его мать, я разглядела в ней монстра, что хотел сломать ему шею. Всё это не заканчивалось. В момент, когда ребёнок заплакал и мать, будто в гипнозе, прижала его к себе, когда младенец едва ли успел коснуться своим ртом груди матери, а она откинула его от себя, я лишь закричала, проклиная эту жестокую женщину. Я собиралась броситься и забрать младенца, но сон вдруг растаял, а, когда я проснулась, мои глаза были мокрыми, а сердце болело. Мне хотелось украсть этого ребёнка, влезть, как вор, в комнату и украсть, раз она клеймила его всеми непростительными словами, называя его монстром. Я бы забрала его и подарила бы всю свою любовь, поселив в его душу огонёк, что никогда не погас бы, излила бы ему свою безграничную любовь. Истинная мать не отвернётся от своего ребёнка, он кровь и плоть твоя, даже такой он всё равно идеален и красив, а его глаза жаждут хоть чего-то хорошего. Все мои мысли были полны этими снами, я перебирала их и мучилась, понимая, что я продолжаю себя изводить, но мои страдания закончились после одного звонка. Когда я опять перечитывала книги, на мой телефон позвонил неизвестный номер. Это было странно, недолго посмотрев на дисплей, я ответила и уже хотела начать говорить, но голос опередил меня и изложил всё так сухо, словно кто-то читал инструкцию, не монотонно, но и нельзя было сказать, что голос принадлежал человеку. Он не перерывался на вздох и звучал чётко, без лишних слов заполняя пробелы тишины. — Мы подарим вам шанс сделать то, что вы хотите. Вы единственная, кто подходит для этого. В вашем доме в подвале появится дверь, около неё будет необходимая одежда и всё, что надо на первое время. Вам дано ровно десять лет в том мире, то есть пока Эрик не достигнет десяти лет, после этого вы вернётесь в свой мир. Вы подарите то, чего у вас в достатке, вы хотите поделиться с ним своим светом, и мы рады, что вы этого хотите, вы излечите и себя, и его. Я слушала и не перебивала этот голос, он был как будто двойным или даже тройным, одновременно и женский, и мужской, и детский. Разум понимал, что, возможно, я сошла с ума и это очень насыщенная галлюцинация, но что-то говорило об обратном. Я поверила и приняла всю информацию, хотя в душе присутствовала лёгкая растерянность. Помимо этого голос сказал, что я должна взять с собой телефон, который опять зазвонит, чтобы сообщить, что пора возвращаться. Десять лет в том мире равны всего лишь часу в моём. Когда спустилась в подвал, меня словно парализовало — там действительно была дверь, а рядом с ней лежали вещи — всё, как сказал голос. Голоса… Чьими были те голоса? Они искали меня? Не понятно, но неважно, это было нужно мне, я знала. Мне ужасно хотелось оказаться там, пусть только на десять лет, что в реальности для меня будут всего часом. Там я не изменюсь ни на год, как и тут. Переодевшись в платье, накинув плащ, сложив нужные мелочи в тайный карман в платье, взяв небольшой чемоданчик и телефон, в воодушевлении и некоем подобии страха того, что вдруг это всё же моё сумасшествие, я открыла дверь и шагнула туда. Всё было реально наощупь. Я оказалась в коридоре и услышала, как из комнаты выходит акушерка, там стоял священник и мать Эрика. Увидев повитуху, она лишь посмотрела на меня, задавшись вопросам, кто я, но я проигнорировала её. Меня тянуло в комнату. Когда я постучала и зашла, они резко уставились на меня, но я моментально сыграла свою роль, притворившись той, кто непременно вызывает доверие для отвода глаз священника. Я сказала, что послана богом, что их служанка была напугана и несла бред о том, что родился не ребёнок, а какое-то другое существо, а я няня, которая искала работу. Я достала документы, которые были написаны не моей рукой, они являлись залогом моего пути в эту семью. Это были мои рекомендации, в них говорилось, я с малых лет образована и воспитанна, что мне двадцать шесть лет, опыт с больными детьми у меня есть, и я многое повидала. Священник одобрительно сложил руки в молитвенном жесте, повернувшись к недавно родившей. На её лице отчётливо было видно спокойствие. Видимо, эта бумажка вкупе с моим костюмом подействовала безотказно. Женщина сразу согласилась. Она и не собиралась вообще прикасаться к ребёнку. Было видно по её лицу, что она не знала, что бы одна делала после его рождения. Я же действовала моментально: стоило мне только увидеть его, как я скинула плащ и перчатки и взяла его в свои руки. Я почувствовала, как тепло разлилось в моей душе, мне отчаянно хотелось улыбнуться, но стоило быть осторожнее, ведь никто не улыбался, смотря на него, я же спокойно держала ребёнка, пока священник крестил младенца, нарекая его Эриком. Уходя, он оставил меня наедине с младенцем и его матерью, которая только и была рада, что ей не придётся касаться ребёнка. Её сначала шокировало то, как я легко ношу её малыша на руках, которого она приняла за исчадие ада. Я и не решалась подойти к ней ближе, чтобы предложить ей подержать его, ведь она была счастлива потому, что я избавила её от него, поэтому я лишь сказала, что, когда мадам станет лучше, мы с ней поговорим, а говорить есть о чём. Дальше она мне скажет, что не хочет видеть его, а я лишь попрошу, чтобы она наняла повара из другой страны, который не будет болтать и совать свой нос в дело. Она может спокойно жить, я позабочусь о её ребёнке, а она будет снабжать меня всем необходимым. Она даже была рада этому, ведь появилась неизвестная гувернантка, которая не была француженкой и легко взяла её порождение в руки, взяла её груз на себя, и она знала, что никто, кроме меня, не смог бы вынести этого и заботиться о нём, но теперь она смотрела на меня так внимательно, изучающе, словно я не человек, а нечто сверхъестественной. Когда я вышла из её спальни, прижала это дитя к себе чуть сильнее, ощущая в нём жизнь, посмотрела ему в лицо. Вот он открыл свои глазки. Он поглядел на меня, и моё сердце забилось чаще, а мои губы накрыли его лобик. Его глаза пленили меня, я прижимала его к себе, даря ему всё своё тепло и любовь и боясь причинить ему боль. Трепетно укутывая его, чтобы он не замёрз, и покачивая на руках, я удалилась от комнаты его рождения. «Ты только мой», — лишь смогла я прошептать, когда эти глаза так пристально посмотрели на меня осмысленным взглядом. Бережно касаясь его, трепетно и заботливо, я словно представила, что он мой, что я его родила, а не та женщина Мадлен. Уходя прочь от спальни его матери, неся младенца, я напевала колыбельную, качала на руках. Отправившись на кухню, я нашла молоко и, подогрев его, накормила младенца, а он всё это время смотрел на меня во все глаза. Это было так мистически невероятно, его глаза так на меня взирали, что мне хотелось улыбаться не переставая. Я спрашивала его, осознавая, что он не поймёт мои вопросы: — Что такое, Эрик, малыш? Я гладила его по голове, для меня он был самым красивым, да, его лицо для людей, возможно, как ночной кошмар, но это всего лишь лицо, куда важнее его детская душа, которую я буду оберегать и лелеять, буду объяснять ему, что мир велик и в нём полно чудес, но и плохого тоже много, всё это ещё впереди, у меня с ним десять лет. Он своей ручкой взял меня за палец, и я улыбнулась так сильно, что от моей улыбки могло стать теплее. Я поцеловала его ручку, которой он обвил мой палец, и продолжила с ним разговор: — Я Джулия, твоя няня, а ты Эрик, мой милый мальчик. На этих словах, могу поклясться, он улыбнулся, доверчиво смотря на меня, засыпая на моих руках. Его комната была отделена от комнаты матери, там была небольшая перестановка. Его мать не особо интересовал ребёнок, она была рада тому, что по волшебному совпадению я появилась в их жизни и теперь стану ограждать её от него. Она зашла лишь однажды, когда Эрику уже был месяц. Он плакал, а она стояла, склонившись над колыбелью. Я находилась за её спиной и чувствовала, как меня прошиб пот. Я боялась, что она сделает что-то плохое, но, когда я подошла и Эрик увидел, он замолк, а мои глаза ревностно загорелись, не иначе как поэтому мать повернулась и чуть не вздрогнула. Она лишь кинула какой-то кусок материи, маску, затем сообщив, что уезжает куда-то и вернётся, возможно, к его пятилетию. Она вела себя так, словно забыла, что я ей говорила, но нет, она помнила, и даже в её взгляде я ловила благоговение, будто я святая, что послана присмотреть за её грехом. Она давала мне всё, что я могла попросить, ни разу не отказывала мне, я даже ловила себя на мысли о том, что, если бы я попросила о невозможном, она бы сделала и это, лишь бы я не ушла сейчас и не оставила её одну с ним. Ещё она сказала, чтобы он носил маску, на что я ответила, что рядом с ним только я и она ему не нужна. Но она парировала — сказала, что я не могу быть человеком, ведь ни один человек не выдержал бы этого лица. В этой женщине было так много противоречий, она бы, возможно, хотела подарить ему материнское тепло, но не могла смотреть на него из-за его лица. Бедная, несчастная, малодушная женщина. Эрик быстро рос и развивался. Он рано научился ходить. Я помогала ему во всём он правда был одарённым и мог бы обойтись без моей помощи, но он был привязан ко мне, и я это понимала. Я не разлучалась с ним ни на минуту, он больше был в моих объятиях, чем в колыбели. Я отдавала ему всю свою любовь. Первым его словом было не «мама», а моё имя. Моё сердце дрогнуло от нахлынувших чувств, и я представила, как мне будет невыносимо оставить его через десять лет. Сейчас ему полтора года, но он уже ходит и говорит. Совсем уже большой и самостоятельный, дети так быстро растут… Эрику исполнилось три года, и он уже был очень ловким на своих крепких и худых ножках, бегал так быстро, что я не всегда могла его поймать. Он был не особо заинтересован в еде, его мать требовала, чтобы он питался очень хорошо, как будто на убой, но её можно понять — так она пыталась загладить свою вину в том, что не вскормила грудным молоком. Всё-таки в ней была малая часть материнской любви. Я уговаривала Эрика есть нормально, чтобы не быть совсем как иголочка. Он вырастет высоким юношей, да, он будет худым и высоким, но не как скелет. Для его лица нужен был крем, поскольку кожа на нём была чувствительна и нежна, но с возрастом она, возможно, окрепнет. Когда мы играли в прятки, я не всегда могла его найти, он прятался очень хорошо, чаще даже подавался мне, чтобы я не расстраивалась. В то же время он всегда находил меня, хоть я несильно старалась прятаться, однако помню, как однажды мы играли, и, видимо, мне удалось спрятаться хорошо, он сильно испугался, но стоило мне только позвать его, как можно было услышать топот ножек. — Эрик, малыш, иди ко мне. Где ты, мой хороший? И тут же он обхватывал меня своими ручками, весело смеясь. Я тянулась к нему и брала на руки, прижимая к себе и целуя его в макушку. Сначала я видела не только ребёнка, но и всегда другую его часть — его гениальность. Он быстро учился и, казалось, понимал всё. Его гений бежал быстрее, чем его возраст и детская психика. Я окружила его заботой и любовью, отдавая ему всю себя. Он был послушным и самым сладким мальчиком в мире. Музыку ему преподавал слепой музыкант, которого я предложила найти Мадлен, и Эрик учился не по дням о по числам, но и не забывал быть ребёнком и бежал ко мне прятаться от того, что ему не нравилось, все эти четыре года. Мать Эрика почти всегда отсутствовала дома, а если и приезжала, то ненадолго. В доме находились слуги, они были хорошими людьми, которым не повезло в жизни. Они были преданны и дорожили работой, беспрекословно выполняя всё, и в отсутствие хозяйки слушались меня. Среди них была повариха Визажа, африканка, и горничная Гизела из Индии, они разговаривали на ломаном американском, но продолжали учить французский.*** *** ***
Когда мать Эрика приезжала, она нечасто интересовалась им. Я видела, что она была бы рада уехать навсегда и забыть, что она его родила, но она была католичкой. Хоть её ношу я и облегчила, я ей напоминала, что, когда ему исполнится десять, я вынуждена буду покинуть их, и чтобы она позаботилась об образовании Эрика. Мадлен требовала, чтобы Эрик привыкал носить маску особенно при ней. После визитов матери он был словно другим, потому что видел, как мать реагирует на него, не так, как я. Он был умным мальчиком. Каждый год мать дарила ему маску по размеру начиная от платка и заканчивая масками на заказ. Маски мы обсуждали, когда ему исполнилось пять. Я объяснила, что все люди разные и, увы, не все такие особенные, как мы с ним, большая часть людей верит лишь своим глазам и боятся того, чего не понимают. Это был болезный разговор для меня. Видя его чистые глазки, в которых отражалась смесь понимания и отчуждения с детской непосредственностью, я смогла взрастить в нём свет, подарить ему столько тепла, сколько ему должно было хватить несмотря на все то зло, что он увидит, когда вырастет, хоть от этих мыслей моя душа разрывалась. Хватит ли ему моих объятий? Заменю ли я ему мать? Вложу ли я в его душу столько любви, чтобы ему хватило сил жить и не стать убийцей?.. На его пятилетие приехала Мадлен, чтобы отпраздновать день рождения, хоть раньше в этот день она не приезжала специально. Ей пошло на пользу пребывание не в затворничестве, она обзавелась общением в тех местах, где никто не знал, что у неё есть сын. Она успешно это скрывала, даже для того чтобы пригласить учителя, она просила меня прикинуться её сестрой, а Эрика выдала за моего ребёнка. Эта её идея казалась мне смешной, хотя и логичной. Она видела, как я веду себе с ним, словно он мой, и, возможно, ловила себя на мысли, что она ужасная мать и искупить этот грех ей всё же придётся, хоть время для этого было отсрочено на десять лет. Но всё завершилось тем, что она говорила всем учителям, что Эрик от её двоюродной сестры, которая умерла, рожая это существо, при этом утверждая, что она такая святая и порядочная христианка, так как взяла на содержание этого ребёнка, поэтому в глазах всех высокопоставленных учителей она была великой женщиной. На день рождения Эрик в качестве подарка от Мадлен получил маску, новую маску и сидел в ней за праздничным столом. Я была рядом и видела, как он нервничал. Он понимал, что она его мать и он должен её любить, но в его глазах была лишь осторожность, словно Мадлен была ядовитой коброй. Когда праздник закончился, Эрик вдруг сказал, что хочет от меня подарок, даже два подарка. На этих словах я засмеялась, это было смешно, потому что я всегда целовала его и он не был обделён моей лаской, хоть няне не положено так себя вести по устоям этого времени. — Два поцелуя: один — сейчас, и один — на потом, — пролепетал ребёнок с отблеском озорства в глазах. Я склонилась над ним. — Эрик, милый, я же всегда тебя целую, — я дотронулась пальцем до его лобика, потом до одной щёчки, затем до другой, а после взяла за маленький подбородок. Он согласился, но сегодня хотел это как подарок, такой забавный малыш. Я присела на колени рядом с ним и поцеловала его в одну щёку, потом — в другую, и он зацвёл, улыбаясь мне, глаза излучали радость. Вдруг он спросил, может ли сделать так же, как я. Я согласилась, даже не задумываясь об этой чудной детской выдумке, и он обнял меня за шею, а потом, сопя, словно сейчас задохнётся от волнения, поцеловал меня так же, как я его, в щёки. На этом я взяла его на руки, и, смеясь, мы закружились. Этот ребёнок такой прелестный, я ловила себя на мысли о том, что, может, мне удастся забрать его с собой, когда появится дверь в мой мир.*** *** ***
Мать Эрика зачастила оставаться дома. Она присматривалась к сыну и его гениальности, думая, что она порождена дьяволом. Помню, как Эрик закричал, что ненавидит свою мать, и убежал прочь от неё. Ему было тогда восемь. Что она ему сказала? Что она сделала? Я распахнула объятия, видя, как мой Эрик бежит, срывая с своего лица маску, и плачет. Он вцепился в меня, рыдая, вжимаясь в меня, словно я его спасение от монстра, коим и была его мать. Я злобно посмотрела на Мадлен, а она вздрогнула, лишь закричав, что он её сын и будет делать так, как она сказала. — Ну-ну, Эрик, что случилось? Она что, ударила тебя? — я, обеспокоенная его состоянием, мягко отцепила его от себя, чтобы заглянуть ему в лицо, но он смотрел на меня, вытирая слёзы, и мотал головой. — Нет, нет… — только и проговорил он. Я погладила его по голове и обняла, успокаивая, удаляясь прочь вместе с ним подальше от его матери. Мы пошли в другую комнату. Эрик не мог понять, почему его мать такая. Она не любит его, она его ненавидит, и он её — тоже. — Ну, Эрик, мальчик мой, она любит тебя, просто она… — я тяжело вздохнула, пытаясь объяснить ребёнку такую вещь, как человеческая душа. — Просто она злая? — вдруг проговорил Эрик, и я посмотрела на него не в силах что-либо добавить. Пусть и так, так проще. — Я же говорила, что люди разные? Он утвердительно качнул головой и прижался ко мне, а я обняла его, поглаживая по спине, и продолжила свой монолог: — Просто она несчастная душа, что не способна на большее. Она в ловушке предрассудков, глупых чужих убеждений, она не виновата, что она такая. И тут он сказал так легко — И я не виноват, что родился таким. — Ты очень умный, малыш, просто многие вещи происходят с нами не по нашей вине, мы не делали зла, чтобы быть такими, мы не заслуживаем такого зла от других душ, что так несчастны и хотят вылить на нас свою боль и обиду, — я вела такие сложные философские беседы с ребёнком, который был развит не по годам, он всё понимал. Разговор с его матерью всегда был лаконичным, без лишних слов, особенно остро он протекал, когда Эрик ей не подчинялся. Например, кода ему было пять лет, он отказался повиноваться ей только потому, что она его мать. Это не было аргументом. В этот момент я зашла в комнату и, увидев горящие глаза Мадлен, успела схватить её руку, чтобы предотвратить удар. Её возмущение и злость готовы были вылиться и на меня, однако я была готова принять удар Мадлен, но не вынесла бы, увидев, как мать бьёт своего ребёнка! — Это развивает в ребёнке лишь ненависть и ответную жестокость, — только и сказала я, выдерживая на себе взгляд, полный кипящей бури. — Я его мать и могу делать, что хочу, — прошипела Мадлен. — Это не позволяет вам отравлять разум ребёнка и калечить его душу. Она и вправду была исполнена ненависти, и я ожидала, что она выльет её на меня, но она не успела, так как Эрик стал умолять Мадлен не трогать меня. Я же, схватив Эрика за дрожащие от нагоняющей детской истерики плечи, так отчаянно хотела сохранить его спокойствие, но чаще Мадлен, словно специально, хотела превратить его жизнь в ад. Она считала, что, если она страдает, значит, должен страдать и её сын только потому, что он выглядит не так, как мечтал её муж. Когда Эрик был занят, поглощенный учёбой, я лишь наблюдала за тем, как сосредоточенно он изучал что-то новое и, несмотря на такую поглощенность, мне стоило только позвать его или долго смотреть на него, и он сразу всё бросал, словно ничего интересного не делал. Думаю, даже если бы он делал очень важное открытие, он и это бросил бы, лишь бы посмотреть на меня в ответ. Казалось, Эрика нельзя было оторвать от чего-то, и, когда Мадлен заставала Эрика в момент подобной заинтересованности, она только и могла, что причитать, кидая взгляд на него: — Он понимает только то, что хочет понять. Эрик показывал мне свои таланты: он играл для меня и пел. Его красивый голос мог покорить любую, даже чёрствую душу. Кроме того, он часто рисовал мои портреты, у него даже была отдельная папка со мной. В основном он рисовал по памяти.***
Каждый год был для меня таким скоротечным… Уже приближалось его десятилетие, и от этой мысли мне было больно, игла колола сердце, и я готовила Эрика к расставанию, но иногда он отказывался это принимать, утверждая, что тогда никогда не позволит, чтобы ему исполнилось десять, что он любит меня и ему больше никто не нужен. Я говорила, что тоже его люблю, но мне нужно уйти, мы не ссорились, он просто не хотел принимать действительность и оставаться наедине с матерью. Когда он был поменьше, он боялся темноты, поэтому я оставляла ему свечи или оставалась с ним рядом, а однажды он пробрался в мою кровать, когда была сильная гроза, и мне пришлось объяснять, что тут нечего бояться. Нужно было настоять на том, чтобы он ушёл в свою кровать, но не было сил сопротивляться напуганному ребёнку, и он остался со мной. Мы спали вместе, и я ощущала его детское тельце рядом, он всегда крепко обнимал меня до тех пор, пока не расслаблялся, не переставал хвататься, как детеныш коалы, цепляясь ладошками за мою пижаму. Хорошо, что Мадлен постоянно отлучалась и не знала об этом. Всё же Эрик рос и потихоньку понимал, что не должен так делать, но скучал по нашим ночёвкам в одной постели, ему нравилось, когда я пела ему колыбельную, хоть он мог петь её лучше меня, также мы читали друг другу сказки. Дети так быстро растут, он уже не тот маленький ребёнок, в свои девять, он уже был настоящим джентльменом и не осмеливался так просто обнимать меня или брать за руку как раньше. Конечно, было грустно от этого, я ведь так надеялась, что это ещё продолжится. Помню, как он вдруг спросил, почему я не изменилась за столько лет: светлые волосы так и остались короткими, на лице не появилось ни одной морщинки, и даже не было седины, как у Мадлен. На это я не знала, что ответить, кроме как пошутить, что я колдунья. Мы засмеялись, но он, скорее, был уверен, что я ангел. На таких комплиментах моя рука сама по себе ложилась на его голову, аккуратно поглаживая, силясь не прижать к себе этого милого мальчика, который уже пускает свои чары, а мне так тяжело принять, что он уже джентльмен и не станет обнимать меня, и если я его поцелую в щёку, как делала каждый раз перед сном, то он покраснеет от смущения. И вот ему уже десять лет… Было мучительно уходить. Мы долго стояли в объятиях друг друга. Только десять, а он такой высокий, даже выше своей матери. Эрик плакал не переставая, а я не могла никак отпустить его, я говорила, что всё будет хорошо, что, может быть, мы встретимся и он меня не узнает, на что он, давясь слезами, лепетал, что никогда не забудет меня. Я чувствовала, как телефон вибрировал в кармане, это был тот самый звонок. Я успокаивала и целовала его, на прощание отдавая последние крупицы своей любви, и, смотря в его глаза, я точно знала, что теперь в его душе есть свет. — Просто не забывай меня, вспомни обо мне, когда тебе будет плохо, думай о тех наших светлых, тёплых днях.Не забывай… Если вдруг, однажды загрустишь, Желая снова быть со мной, Ты оставь печаль и помни: В мыслях я с тобой.
За этой картиной наблюдала Мадлен, которая всегда была далека от сына, словно чужая, но в её глазах отражалась благодарность, и она тоже обняла меня. Этот жест был для меня и её сына удивителен, мы с ним всегда видели истинное лицо Мадлен, избалованной и малодушной католички, и тут она вдруг приобняла меня, и я даже увидела слезу на её щеке. Её глаза говорили о большем, чем её язык… Я не оборачивалась и шла вперёд, зная, что он смотрит мне вслед. Скрывшись из виду, я наконец-то повернулась и взглянула туда, откуда ушла. Я не видела его, но чувствовала, как из моей души пропал тот груз боли и печали, превратив его в источник света, отдавав всё до капли Эрику, и этот свет будет освещать ему путь. Никогда не сдавайся и цени жизнь, Эрик. Отвернувшись, я увидела дверь, а зайдя в неё, оказалась в своём подвале. Скинув одежду и оставшись в одном нижнем белье, я поднялась наверх. И правда прошёл только час: когда я уходила было 12:00, а теперь — 13:00. Я так устала, мне нужно поспать. Эрик, мальчик мой, живи с тем светом, что я смогла отдать тебе, это всё, чего я хочу.