Жизнь мертвых продолжается в памяти живых.
Посох со своим тонким основанием в ее руках кажется женщине почти игрушкой. Внешне хрупкий, изящный, блестящий. Совсем не похож и близко на любимую секиру или привычное копье. Но и предназначен он не для ближнего боя. Мужчина у трона трясется в ужасе, не смея отводить взгляда от нежно гладящих навершие посоха пальцев. Опущенный на колени, лохматый, в рванье вместо прошлых изящных одежд из южного шелка — ни следа от того бахвальства, с которым он кричал угрозы, когда позади него стояла целая армия. Сплошные ненависть и унижение. И страх. Последнее доставляет удовольствие больше всего. — И где же ваша хваленая гордость, князь? — Она улыбается. Мужчина дергается, но руки, надежно удерживающие его за плечи, не дают вскочить. — Госпожа. — Некто опускается на колени. Женщина не отводит взгляда от чужих наполненных злостью и ужасом глаз, но немного склоняет голову в бок, без слов разрешая продолжить говорить. — Думаю, ему достаточно страданий. — Ты уже уничтожила мою армию. — Голос у пленника хриплый. — Погрузила мой народ в беззаконие и убила каждого третьего мором. Ты забрала мою дочь. Чего ты еще хочешь?! — Как яростно звучит. — Улыбка медленно исчезает с губ, но довольство не уходит полностью. — Будто это я начала войну. Будто это я запугала людей «Чудовищем из-за Грани», обкладывала невозможной данью и собирала все силы для ненужной войны. — Она немного наклоняет голову вперед, от чего несколько темных прядей заструились по плечам и свесились на грудь. — Но что теперь? — Теперь? — Он горько усмехается. — Добей меня уже. — Нет, это слишком легко для тебя, князь. — Камни в посохе блестят, отражая падающий в залу свет.***
— Это все же было слишком жестоко. — Народ должен знать своих «героев» в лицо, чтобы ведать, кому они так благодарны за свое положение. — Златовласая голова покоится на коленях. Вряд ли девушке удобно сидеть на холодном камне перед троном, но она продолжает жаться к чужому телу и блаженно жмурится от легкой ласки, когда чужие пальцы проходятся по прядям, иногда слегка дергая их. — А ведь он шел за тобой сюда. Воздвиг твой образ, словно знамя, даже зная то, что ты сама пришла ко мне. И ты так спокойно смотрела, как армия твоего отца гниет заживо под светом Солнца Белого дня. — Все, что Вы делаете — высшее благо. — Девушка поднимает голову и прижимает чужую ладонь к щеке. Зеленые глаза смотрят с благоговением, осознанным, и от того еще более сумасшедшим. — И если Вам угодна их смерть, то пусть будет так. Лишь прошу, — Голос слегка срывается. — не покидайте нас. — Ступай к себе. — Женщина освобождает руку. Девушка опускает голову, поджимает губы, но послушно встает и плетется на выход, сжимая кулаки. Они так не похожи. Златовласка хрупкая, бледная, несмотря на все проведенное в чужой стране время. У нее тонкие запястья и лодыжки, острый подбородок и высокие скулы, а выразительные брови всегда слегка приподняты, придавая лицу жалобное выражение. Дама в беде, как любят говорить ее северо — западные сородичи, идеал. И этот болезненный блеск глаз вместе с трогательной тягой к ней только дополняют этот жалкий образ. Виринея просто открывает глаза. Как и в прошлые разы не сразу понятно, где она и кто она, но постепенно взгляд становится более осмысленным. Небо за окном по-утреннему розовое, совсем без облаков, а из-за приоткрытого окна в комнате стоит легкий мороз. Тело слегка непослушное после сна, леность проглядывается в медленных и плавных движениях. Система о чем-то сигналит с утра пораньше, однако Виринея совсем не обращает внимания на мигающую розовую надпись в нижнем углу. Девушка запирается в ванной и скидывает рубашку, исполняющую роль пижамы, оставаясь в одних трусиках, и встает напротив ростового зеркала. Отросшие волосы вьются в крупные кудри и достают почти до лопаток, а челка опускается на глаза и скрывает полностью брови. Выпирающие линии мышц на шее и ярко выраженные ключицы, которые так нравятся Тсунаеши. Упругая грудь почти второго размера, что нормально для четырнадцатилетки в Европе, но среди японцев ее все же выделяет. Плоский, почти впалый живот с более менее выраженной талией, слегка округлые бедра и ровные ноги. Возможно, Нана не зря пытается ее откормить, худощавость почти кажется болезненной, но пока что Виринею это устраивает. Пламя и магия требуют ресурсов, но есть больше необходимого минимума девушке просто не нравится. Есть вещи повкуснее, после которых еда не кажется чем-то значительным. Виринея хмурится, светлые брови образовывают между собой небольшую складку, но получившееся выражение лица еще больше портит настроение. Это неправильно. Это тело не ее, совсем не ее. Оно слабое, жалкое, в этих ручонках с тонкими запястьями оружие кажется чем-то неестественным, буквально все в ней кричит, что ее нужно защищать, оберегать и сдувать малейшие пылинки. Она помнит налитые силой мышцы, крепкие ладони в крови врагов, загорелую кожу и безумный оскал. Прошлое воплощение было в первую очередь воином, правителем, богом, перед которым поверженные падали на колени. Это воплощение в первую очередь женщина, изнеженная, по-иному возвышенная, светлая. Не правитель — знамя. Виринея мысленно спрашивает, что заставило так полюбить эту девушку, что ее лицо теперь смотрит из отражения своими невыносимыми зелеными глазами. Основа молчит. И где-то внутри нежно хранимые воспоминания о предательстве вызывают боль в почти зажившей ране.