босоногой по снегу

      Серин говорит — мужчины грязные. Мужчины не знают меры, мужчины выжирают в тебе последнее и бросают тот остов, облитый помоями гнить под слоями ненависти к самой себе.       Серин говорит — тело будто не твоё, когда к а с а ю т с я.       «мерис, ты ведь родная, у тебя ведь лицо моё, а у меня твоё, почему ты и мне коснуться себя не даёшь?»       Я помню тот день. Я помню её глаза. Мерис видела — и не видела, и ступала будто по покрошенному льду, а когда я коснулась плеча сестрёнки, мол, слышишь ли ты меня, дорогая, она закричала. И мне будто ножницами перерезали жилы и глотку.       «они с тобой что-то сделали, родная? они тебя т р о г а л и?»       Пьяные. Грязные. Сказали моей сестрёнке, что она так похожа на «ту шлюху с зелёными бусами». Содрали с неё рубашонку бледно-красную, которую шила мама, так давно, что будто и никогда. И касались маленьких острых грудей, смеясь и дыша хмельным духом, смеясь гадко, точно Мерис — кукла тряпичная, которую можно вертеть взад-вперед.       «а ты же не кукла, ты же — точно я, мне и самой теперь больно касаться себя, но ещё хуже — тебя дотронуться не могу., а я ведь хочу, а у меня будто в глотке ножницы — и не могу сказать ничего».       Они лезли ей своими грязными руками с липкими лопнувшими мозолями — прямо под юбку. И бёдра — говорит — теперь не её. А плечи — их оторвали с мясом, в них впивались и не отпускали, пока не выбросили на снег. Руки не её. Она себе не принадлежит — и под ногами острый снег, а кожа от рук мужицких горит до сих пор.       Мерис плакала. Её тошнило. И она кричала, когда я тронула её плечо.       «и я не смогу тебя больше касаться и обнимать, обнимать, обнимать, прижиматься. мы ведь родились, касаясь друг друга. и я плакала, когда мама оставляла тебя засыпать с ней, а не со мной».       «я хочу тебя касаться» — никогда я ей не скажу. Ведь и живёт она в коже не своей.