...Исполнит в миг мечту твою, Если снежинка не растает, В твоей ладони не растает, Пока часы двенадцать бьют. Пока часы двенадцать бьют!
Ей снились сны. Красочные, двухцветные, прошедшие путь со светом сквозь прозрачные стекла или пыль десятилетий. Они плыли, смывались, как мимолетные отражения на отполированной гальке. А прилив все ближе, с каждой минутой он все дольше останавливает свои лапы на прибрежных ракушках и песке, все тягучее становятся погружения на глубину, в темноту сознания. Ей снилось загорелое лицо, которое смеялось и показывало белесые зубы и белки глаз. Оно часто являлось в защитных очках и вообще глядело не на нее, а на вечные механизмы в своих руках. Ей снилась черная фигура, вечно прячущая лицо под одеждами. Все настроение этого человека было видно по кистям рук, по немолодым пальцам, по наклону вуали. Руки у нее — теплые, объятия — крепкие, а слова — колющие и всегда правдивые. Ей снилось очень знакомое веснушчатое лицо, мелькающее недоверчивыми и испуганными синими глазами. При нем почему-то к горлу подкатывали ужасно тоскливые ощущения, невыполнимое желание забрать это к себе, которому, она знала, никогда не дано осуществиться. Ей снился дивный водопад, уносящий солнечные искры вниз, для того чтобы освещать подводное царство, зажигать огоньки в глазах рыб, фейерверки на невиданных сокровищах. Она смотрела на солнечный огонь, стоя в тени, так, чтобы он не затрагивал ее. У нее был еще один огонь, за спиной, который наблюдал пристальным, жгучим, как крапива, взглядом. И ей было хорошо как никогда. И как же не хотелось отрывать взгляд от этих приятных, легких видений. Срабатывало подсознание, напоминая, что после сна обычно просыпаются с трудом, под звон будильника, встают и бегут, бегут, бегут по жизни, что сны — иллюзия, и не следует к ним привыкать. Но мышцы давно атрофировались, тело окончательно закостенели, как у бабочки в куколке. Ей уже не жить… А потом все резко прекратилось. И пошли уже совсем другие сны, незнакомые. Такие же местами тяжелые, наполненные тоской, как ее собственные, но при этом, по мнению феи, намного счастливее! Глаза задержались на темно-фиолетовом окне в каком-то помещении, за которым пустоту заполнила ночь-холодрыга. Она уже определенно когда-то видела эту резную раму. Только тогда эти фиолетовые тени казались ей глубокими и синими, потому что она смотрела через периферическую систему другого человека, и она видела в них какой-то особый смысл… Такое же чернильное небо было в Чернолюте, когда Черная Королева повелевала тучам собраться над замком — просто она, как обычный дух, очень любила грозу. Любила, чтоб все завывало и раскачивалось, готовясь вот-вот сорваться и унестись в эпицентр урагана. Нира — так звали женщину, чьи сны решили показаться другому человеку, повилять хвостом перед носом — мол, смотри, какие мы красивые, да только не твои. Она была удивительно похожа на Лиссу, словно они были близнецами, разлученными в далеком детстве. Она также любила бурю, когда ветер выл за окном, просясь в дом. Нира не обманывала его ожиданий — распахивала створки. Влетай! Круши! Но ветер всегда смущался и лишь смахивал вазочку с цветами со стола, как собака, которой нежданно-негаданно открыли пятисотую по счету дверь, и она не может поверить своему счастью. Таким принципом ворвался в ее дом и человек, только Лисса не смогла его рассмотреть. Нира любила книги, и Лисса словно смотрела сама на себя, стоя невидимым духом за плечом у сидящей женщины, когда та переворачивала старые страницы «Incognita». Точно такую же книгу фея таскала везде за собой в детстве. Каждый день перед серыми глазами Ниры проносились сотни экземпляров разных изданий, но огонек, возникающий в них при каждой новой книге, не ослабевал. А потом в ленте мелькнул зеленый огонек и погас, как фонарь, случайно заглянувший в окно вагона в поезде, что несется без тормозов. И в следующий раз Лисса смогла его разглядеть, ведь он стал появляться в Нирином вагоне каждодневно. И завопила от боли. Это был тот самый человек — ветер, что Нира впустила в свой дом. Этот ветер был слишком знаком фее. Она ворвалась в вагон и разбила это окно. Ударила кулаком, что есть мочи. Заскользили трещины. Это должна была быть ее судьба! Время, это все ты мне шептало на ушко, наговаривало, заклинало — уйди, уходи всегда, все неважно! Но как раз это и было важно! Но ничего уже не исправишь. Это был тот день, когда Василиса Огнева встретилась со своими сводными братом и сестрой, и у Ниры резко заболела голова, разрываемая острыми краями трещин.***
Позже она сидела на холодном полу в коридоре Лазоря, а осколки разбитого окна впивались, насильно переворачивали ее сознание. Перед ней упала первая ширма — и Нира взвыла от предательства, от раны, что Нортон трусливо попытался от нее скрыть. Последней рухнула самая ветхая ширма в дальнем темном углу, и сотни воспоминаний из другой жизни хлынули, снося плотину — воспоминания горемычной феи, что металась между двумя лагерями, непризнанная ни одним. Вот так-так, Нортон! Я и здесь тебя нашла! Время обещало, Время не ошиблось. Но какой это все ценой досталось… И какой ценой еще обойдется в будущем?***
Камни еще перекатывались с грани на грань, звеня о каменный пол высоким голоском. Свет так же качался то на одну сторону каменьев, то на другую, и только спустя несколько секунд абсолютной тишины он затих. Черные осколки казались обычными прожженными в полу дырками, подобными тем, что остались между двумя друзьями много лет назад. Почему Нире-Лиссе вдруг стало так неуютно? Ведь она сама еще секунду назад в праведном гневе готовилась высказать — что уж скрывать, в первую очередь Нортону, — все осколки, скопившиеся на дне омута и ранящие его, словно дно может быть живым существом. Выкинуть все проглоченные акулой ее сознания кинжалы и рапиры, копья и флагштоки, остова кораблей и самодельные плоты. Пусть Нортон также ляжет под их тяжестью, как оказалась погребена Нира! Но лица друзей и родных вовсе не выглядели радостными, никто не порывался вскочить с криком и броситься обнимать воскресшую подругу. И Лисса замерла в замешательстве: они же только что так желали разыскать ее, целую неделю потратили на это. Может быть, их так расстроил ее обман, который поднял на ноги весь Зодчий круг, заставил бродить по всей Эфларе? Что они целую неделю потратили впустую? Или им досадно, что разгадка была перед самым носом, сидела с дочерью под ручку в уголке? В любом случае, проходили секунды, а никто так и не проронил ни слова. Стояли идолами недавние противники, только руки со стрелами со временем опускались все ниже и ниже, медленно, как часовая стрелка. Нира осмелилась повернуть голову назад, чтобы взглянуть на остальных членов Зодчего Круга. Первое, что бросилось в глаза, было безучастное, поверженное в шок лицо ее подруги, со стеклянными, неживыми глазами, что не понарошку испугали Ниру. Черная Королева и Родион Хардиус, дочь и отец, застыли в одинаковых позах, неестественно выпрямившись в креслах. Единственный, кто не сверлил ее взглядом, — Миракл, — смотрел куда-то в пол, подперев лоб кулаком. Пробило восемь часов вечера. Миракл вскинул голову, обвел глазами зал, покашлял. — Мне кажется, собрание можно считать закрытым. Лично я порядком устал, — он демонстративно встал, потянулся, поправил подушечку на кресле, выудил из кармана часы, словно не доверял настенным, «общественным». Но все остались сидеть на местах. Нортон Огнев вдруг отмерил шагами расстояние до Ниры и цепко ухватил ее за запястье, потянув в сторону дверей, та по инерции даже сделала несколько шагов. — Пойдем-ка поговорим, — прошипел он сквозь зубы. — Зачем? Мне и здесь хорошо! — так же нагло ответила Нира, вырывая руку. — Да что там выходить-то, — сказала-сплюнула Черная Королева, неожиданно одарив невестку неприязненным взглядом, — Все и так понятно. Вы уж не стесняйтесь. — Позвольте, Ваше Величество, нам самим решать, — сказал в ответ сын. — Вы, гляжу, господин Огнев, — протянула Черная Королева, скосив взгляд на его жену, — нарешались за свою жизнь уже сполна. — Да пожалуйста, если вам так хочется, — вскричал вконец взбешенный Огнев, — Скажи честно, Нира, кто тебя надоумил принять дар? Тебя заставили? Я знаю, ты вряд ли бы сделала что-то такое по своей воле. У меня довольно много врагов. Скажи, кто? Или, подожди… Тебя заставила она? Это она тебе передала этот дар, да? — Да кто? — не понимала Нира, смотря на равномерно краснеющую шею мужа. За что он так на нее сердится? В книгах это называется театром абсурда, а вот как реагировать на такое в реальной жизни? — Лисса! Не притворяйся, ты же все знаешь: про Лиссу, которая стала Белой Королевой, предшественницей Янтарной, про то, что у меня есть еще одна дочь? — Более того, у тебя есть не только дочь, — проговорила Нира, — Хотя они давно тебя не помнят. Нортон на миг изменился в лице. «Право, я горжусь своей невесткой, — усмехнулся Родион Хардиус, так, чтобы было слышно только рядом сидящим, — По любознательности она достойна имени Огневой» «Еще одно «решение» моего сына, который как был балбесом, так и остался, — скривилась Нерейва, — Если не фея, так женщина с фигулькой вместо часовой степени" «Ты слишком разборчива, дорогая. Не пойму, как тебе только угодил твой муж» — Нерейва возмущенно посмотрела на отца, но тот и бровью не повел. — Это она тебе все рассказала, да? — Нортон опять схватил ее за запястье и слабо тряхнул, жадно всматриваясь в выражение лица, надеясь подловить на малейшем дрожании губ. — Да, — просто сказала Нира, не отпираясь, и заставила Огнева удивленно отступить. Но ведь это правда: до того, как ей не открылись воспоминания, Нира ни о чем и не ведала. С ее первым обличьем Огнев был намного откровеннее. Это все ведь из-за того, что раньше она обладала и высшей степенью, участвовала в Зодчем Круге? Он думал, что часовщица с третьей степенью ничего не поймет своим недалеким умом? И снова вылезает эта дилемма — счастливчик тот, кто с крыльями. — И когда же? Как? — выдохнул Огнев. — А вот так, — усилием воли она представила свои волосы более светлыми, а глаза — более цветными, и по опешевшему Нортону поняла, что метаморфоза удалась. Правда, она продержалась не больше нескольких секунд и тут же спала, заставив всех снова нахмуриться, не веря ей, не веря, ни в коем случае не веря… — Еще и иллюзия, — произнес гневно Огнев, — Нира, зачем тебе это? Какая тебе выгода? Меня ты все равно не заставишь поверить! — Лисса, — прозвучал вдруг ломаный голос, перекрывший, тем не менее, все остальные. Интонация Диары не звала и не ждала ответа. Слово прозвучало, как бывает в начале какого-нибудь рассказа. Шекспир выходил на сцену и объявлял: «Лес», хотя театр был слишком беден, чтобы предоставить такие декорации. Но все представляют его против своей воли, потому что слова имеют силу заставлять верить, — Это ведь не Лисса. Ничего не понимаю. Зачем это все? За что? Я просто хотела, чтобы моя подруга была жива. Что плохого в моем желании? — лепетала Янтарная Королева. — Правда, не смешно, Нира, — обронил и Костя. — Что? Нет, я не хотела никого обманывать, Диара! — подруга вздрогнула, услышав свое имя, — Какой же ты глупый, Нортон. Мы столько пережили, чтобы Время наконец-то разрешило нам быть вместе. Никто мне не верит, — усмехнулась Нира, — Никто никогда не верил Белой Королеве, хотя она никогда не давала для этого повода. Увидьте же сквозь морок — вот она я, живая, стою. Или вы уже забыли меня? Ведь это ты, Диара, поддержала меня когда-то, не дала утонуть в собственном омуте. «Оставлять все в прошлом», как и друзей, теперь единственный твой девиз? Ты, похоже, все забыла — и как мы прошли под покровом ночи через портал в Королевство фей, как выживали, собирали по крохам деньги, как мы радовались, когда ты прямо-таки выскребла место младшего секретаря, с которого началась твоя карьера… Неужели ты все забыла? А ты, Костя? — она шагнула в другую сторону, вглядываясь в мастеровские глаза, надеясь хотя бы на отблеск понимания, — Ты должен помнить те солнечные дни, когда даже камни становились жарильнями, и вода обжигала. Чернолют редко балует такими деньками, но лето все равно есть лето. А тот душный вечер того же сезона, когда для меня умерла вся моя семья? В тот вечер я ворвалась со своей неуместной историей, так некстати, так не вовремя. Мы с тобой всю жизнь знакомы, и под конец ты решил меня предать? Матушка, — обнажила белый ряд зубов, — Вы всегда были ко мне добры. Кормили, одевали, обучали. Более этого, вы стали мне матерью, и я обедала за одним столом в сами и вашим сыном. Но вы никогда мне не доверяли. Но могу ли я вас винить за это? Хоть вы и называли меня дочкой, я таковой никогда не являлась. Но зачем же вы тогда так жестоко меня обманывали? Господин Хардиус, — они с улыбкой склонили друг перед другом головы, — Вы, как всегда, несомненно, все знали заранее, все тропы-перекрестки? — Все знать можно только Времени, — ответил часовщик, устроив ногу нА ногу, — А я всего лишь скромный дух. Признаюсь, хоть это и задевает мое самолюбие, на этот раз вы, девочка, даже меня обхитрили. Нира осторожно приподняла уголки губ, отворачиваясь от кресел, но Миракл тоже захотел услышать что-нибудь о себе: — А я, Лисса? Мне ничего не скажешь? Обидно. А ведь отбывали наказание в одной комнате. Как ты могла забыть? — покачал он головой, передразнивая ее. Зодчий, как всегда, был впереди всех, назвав ее по имени, показывая, что сразу ей поверил. Отвернувшись от этого умного, но все-таки шута, Нира остановилась наконец перед тем, кого она сильнее всех хотела заставить поверить и кто больше всего этому сопротивлялся. Но все слова исчезли. Осталось лишь гипнотизировать ворот чужой рубашки. — Ну и? Что же я? — неловко усмехнулся Огнев, — Для меня слов нет совсем? Нет слов — нет воспоминаний. Нет воспоминаний — нет значения. — Слишком много, — призналась Нира, подняла взгляд и поняла, что доказательства больше не нужны. А Нортон, в тысячный раз всматриваясь в ее глаза, понял, почему они зацепили его в тот первый день в магазине. Все-таки нужна была та несчастливая параллель, иначе он бы никогда не узнал ее. Привязанность к книгам, «incognita», это странное знание сложной терминологии, что никак не могло быть у часовщицы с такой низкой степенью, эти молчаливые, всезнающие глаза — как он мог не сложить все это вместе? Спрятали на витрине алмаз, как говорится. Стали понятны все непонятные метания цветка, компас сам сбивался, сбивая с толку и Нортона. А разгадка была так проста и так же невероятна. Внутренний голосок нашептывал, что ему, дураку такому, несказанно повезло, судьба балует отнюдь не всех высших часовщиков. И реакцию Николь теперь так просто понять… Кстати, о ней. Миракл посмотрел на вдвойне побледневшее лицо Диары и торопливо подбежал к столику с хрустальным кувшином. Разбрызгивая капли по столешнице, что совсем было не свойственно для него, он заторопился с наполненным до каемки стаканом, но обо что-то споткнулся и чуть не упал. Оказалось, что «подножку» ему сделал маленький ботинок, торчащий из-под дивана. — Господа родители, — окликнул Миракл Огневых, — это случайно не ваш ребенок?***
— Ну ты даешь, Лисса, — еще не отошедшая Диара аккуратно, словно боясь ее, взяла печеньку и отпила глоточек чая, — Выучилась в Чернолюте, в Змиулане, в Светлочасе, побывала Королевой Фей (одной из лучших, кстати!), учителем у Астрогора. Вышла за духа — притом, что сама фея, — и родила четверых полудухов. Нира-Лисса немного смутилась при таком объективном и четком описании ее жизни. — Уверена, ты будешь еще лучше, — улыбнулась она несмело, — Ты — истинная фея и по происхождению, и по мыслям, и по моральным принципам. Ты точно никогда не оставишь свой народ. Не то что я. Огнева вскочила, крепко обняла подругу и нежно поцеловала в щеку в приливе чувств, теперь введя в смущение Диару. — Ну все, все, — оттолкнула Лиссу непривычная к таким нежностям фея, — Сколько времени? Пробило девять. А это значило, что… Зеркальная поверхность заходила ходуном, из нее вышел Нортон Огнев, ведя за собой дочь и Фэшиара Драгоция. Вторая нерешительно застыла, приковав взгляд к чайному столику и женщине, замершей по ту сторону стола. Обе в нерешительности сделали осторожные шаги навстречу, а потом обнялись со всей силой. — Я знала, я знала… — лепетала что-то Василиса, прижимаясь. Драгоций закатил глаза, Огнев скептически поджал губы, Дэлш же спокойно уплетала сушки. Когда объятия распались, Василису потянули за столик. Нортон Огнев воспользовался своей способностью незаметно исчезать. Драгоцию ничего не оставалось, кроме как сесть за тот же стол и слушать часовую болтовню фей. — Я здесь только из-за Василисы, — пробурчал он своему отражению в чашке. Потому что пообещал ведь, черт возьми.***
Нира стояла на узкой площадке, что опоясывала самую верхушку той самой башни, где они когда-то гуляли с Нортоном. Вновь волосы трепал ветер, собирающийся в могучие течения на высоте. Внизу шатались огни, норовя притянуть, но Нира сейчас совсем не боялась упасть. Может быть, знала, что ее поймают, а может быть, чувствовала у себя за спиной тень собственных утраченных крыльев. "Вот бы напоследок сделать что-нибудь эдакое" - науськивал внутренний голос, приятно щекоча. Но что? Что может быть самым сумасшедшим поступком? - Норт, - повернулась она к мужчине, с кем сплетались ее руки, - Что может быть самым сумасшедшим? Огнев, в зрачках которого снова заплясал зеленый огонь, глянул вниз, очевидно, что-то вспомнив, и ответил: - Столкнуть тебя с крыши, - и неизвестно, про что именно он сказал - про воспоминание из детства Лиссы или юности Ниры. - Знаешь, что может быть еще хуже? - с предвкушающей улыбкой спросила она, не требуя ответа, и внезапно прокричала, переваливаясь через перила, - Прыгнуть туда самой! И она ухнула вниз, даже не вскрикнув. Нортон тут же прыгнул за ней, боясь не нагнать ее на лету... Но стрекоза взмыла вверх, к ночному солнц, раскинув над Астроградом трехпалые крылья... - ...Нира, или как тебя теперь называть? - руки Огнева обняли ее со спины, и духовские крылья смешались с фейскими, стрекозиными. Они снова стояли на той судьбоносной площадке. Нортон перебирал ее волосы, словно они были струнами, а его пальцы - колки* гитары. - Так и называй. Лиссы больше не существует, и судьбы ее поганой тоже, - с восторгом сказала Нира, - Да здравствует новая жизнь! С чистого листа! Вниз брызнули и зазвенели о кладку изумруды, стеклянный дождь, который до смерти напугал заснувшего на своем посту администратора и стражу, которая выбежала на улицу. Надрывного хохота Ниры, изливающей все свое напряжение, они не услышали. А Крылья осыпались теперь действительно последним жемчужным дождем, последним подарком, даром, от которого отказалась Нира. Настоящие чешуекрылые** не бывают бескрылыми. Просто теперь новая жизнь стала для нее крыльями, дав взлететь еще выше. Ведь в туманный день летают только глупцы. - И Белка тоже сгинула, Нортон. Время утопило, съело всех их для меня, все имена Лиссы, - продолжила Нира, обернувшись к духу, - Белой Королевы никогда не было и не будет. И дар ее тоже забирай, Время! С чистого листа! - С чистого листа! - подхватил дух и закружил свою фею. Все осыпалось пылью времен, но цветок остался неизменным навечно. Он развернулся полноценным бутоно и переплетался на запястьях с побегами другого. Он станет путеводную нитью в новом дне, который уже, кстати, настал. Ведь пробило двенадцать.***
Диара осталась в зале одна. Она встала, открыла окно, и поняла, какой духотой дышала. Фея, проказливо оглянувшись, подставила стул и высунула голову на улицу. Красный цвет неба давно стал фиолетовым - город всегда остается городом, будь он на Остале или же Эфларе, и Астроград не давал небу чернеть. Огни напомнили ей Поле Старочасов, что так же начинало мерцать ночью, и на миг даже удалось представить, что она находится дома. Невдалеке загораживал небо силуэт одинокой башни. Показалось, будто на его верхушке мелькнули две человеческие фигуры, но Диаре было не до гуляющей парочки. Разобраться бы в темных силуэтах своей жизни. - Наслаждаешься красотой? - по правде, у Миракла существовало отчасти желание напугать Янтарную Королеву, но то, что он может испугать и стул под ней, он не предусмотрел. В итоге он успел схватить только женщину, посчитав ее за приоритет. Стул с эхом обрушился на пол. Диара вздрогнула при ударе дерева о камень, зажмурилась и только спустя секунд пять уразумела, что с ней приключилось. - Ты! - довольно ощутимо ткнула она часовщика в грудь кулаком, отчего тот даже покачнулся, - Будь ты трижды проклят! И спусти меня на землю! - правда, она уже и сама опустилась на пол, провернувшись в его руках. - Полагаю, это высшее проявление твоей благодарности, - прокряхтел зодчий, потирая больное место, - Злоупотребляете своей привилегией, барышня. Диаре и самой стало стыдно. "Уже давно Королева, а никак не забуду былых привычек" - подумала она, и сама удивилась, что при этой мысли ничего не отдалось болью: ни сердце, ни лодыжка. А черты того люта исказились в памяти, стали грубыми извилинами деревянной куклы, что когда-то встретилась ей на пути. Боль ушла, как и прогнившая любовь. Теперь ей действительно все равно! Она тут же забыла и про собственный стыд, и про обиду, подскочила к опрокинутому стул и оголила щиколотку. Попыталась заглянуть себе за спину, но чертов подол мешался, какой бы рукой она его не сгребала. В конце концов она попросила озадаченного Миракла: - Пожалуйста, посмотри, осталось ли там что-то? Тот без лишних расспросов присел, без стеснения зафиксировал ногу за щиколотку пальцами, вызвав мурашки, но Диара не могла на этом зацикливаться, не сейчас, это неважно. А зря. Все, что мы считаем неважным, в реальности оказывается важнее многого другого. - Ну? Что там? - тревожно спросила фея, потому как зодчий слишком долго молчал, не отпуская ногу, - Исчез цветок? - Да, - после долгой паузы нехотя ответил Миракл, и Диара тут же отобрала у него ногу. - О, Время! Как же я рада! Ты по-настоящему талантливый часодей, Миракл, - произнесла она благодарно, первый раз назвав его по имени. Она не дала ему отойти, схватила, пожала ему руку. Но его глаза метались по сторонам, не желая останавливаться на ее лице. - Что такое? Ты чего-то не договариваешь, Миракл! - Понимаешь, - глубоко вздохнул Миракл, - Тот цветок исчез. Но дело в том, - пауза, отвод глаз, - что появился другой. Прости, я никудышный врачеватель. Дэлш медленно опустилась на тот же упавший стул. - Какой же он? - сбивчиво задала она вопрос. - Серый, - тихо ответил зодчий, смотря на нее глазами цвета чистой стали, - Стальной. Других вариантов быть не могло. И как только эта истина пришло Диаре в голову, она мигом покраснела, хотя смуглая кожа едва ли могла этого позволить. Он ведь понял первым, догадался сразу, как только увидел. Но Миракл сам подошел к ней. - Мне очень жаль, - взволнованно заговорил он, остановившись перед ней и шумно дыша, - Если хочешь, можно попробовать вывести и этот, ведь в первый раз это помогло. "Вывести, как грязное пятно с ткани" - почему-то собственное сравнение теперь казалось ей отвратительным. Но что изменилось? Она всегда оставалась феей, и навсегда ею останется, просто... - Не каждая любовь гнилая, - ответила она, снизу вверх глядя на его лицо и сверкающие глаза, что оставались в тени, - Я не хочу. Она ухватилась за воротник его пиджака, поднялась и приблизила свое лицо к его, но Миракл вдруг сделал шаг назад, - в раз стало холоднее, - и заговорил жестокими словами: - Янтарная Королева, - сказал он, - Королева Фей. Столько дней ты провела здесь и так легко обо всем забыла: о долге перед свои народом, о том, что тебя отпустили только на неделю. Но что дальше? - То есть, - с упавшим сердцем проговорила Диара, подходя ближе и смущенно прикусывая губу, - Ты не хочешь. Извини. Это было ужасно глупо, посчитать желаемое за действительное. "Но что дальше?" - отговорки, чтобы мягко объяснить ситуацию. Сразу же вспомнились лиссины губы, шепчущие "Ты точно никогда не оставишь свой народ. Не то что я". Но только она хотела обойти его и направиться в сторону дверей, как ее остановили чужие крепкие руки, на этот раз не давая возможности вывернуться. - Нет, - твердо сказал зодчий, - Хочу, - и сделал все, чтобы доказать это. ...А то, что параллели разные, и титулы тоже - это на самом деле неважно. И что все это потом надо будет как-то объяснять остальным - тоже. Они что-нибудь придумают и не повторят ошибок Нортона и Лиссы. А пока бьет двеннадцать.***
Константин Лазарев шел по длинному коридору Лазоря, гася свечи, хотя это была работа персонала. Но огоньки слепили его, не давали побыть в покое, а еще после их затухания между стенами полз дымок и запах гари, образуя желанные сердцу образы. Его друзья счастливо проводили время там, за стенами и на свежем воздухе, целуя любимых людей, воскрешая чувства, и он их не винил. Ни Нортон, ни Миракл на самом деле не виноваты в ее страшной кончине, не они были ворами счастья Лазоревых, не они пытались построить на нем свое. Но пять на два не делится, а оставляет несчастливый остаток, которым и стал главмастер. Позади, в утопающей мгле потушенных свечей, застучали шаги. - Я сам потушу, Фалип, - отозвался на них Лазорев, думая, что это слуга, который пошел по его следу. Но слуга не откликнулся и не прекратил шаг, поэтому мастер стремительно обернулся, выхватив стрелу. Дым еще больше сгустился, как казалось, и мгла, нарочно не давая ему разглядеть приближающегося. Шаги замедлились в двух метрах, на границе света и тьмы, выматывая терпение мастера. А ведь он так устал и не хочет больше ни с кем драться... Показалась маленькая туфелька, повергая в ошеломленное состояние, а следом появилось легкое светлое платье фейского покроя, кажущееся несуществующим, как и лицо самой феи. Лазорев отшатнулся от видения, как от смерти, став бледнее стены. - Не подходи! Ты не она, тварь! Не Селестина! - крикнул он, - Меня не обманешь, она умерла! На прекрасном лице появилось смятение и раскаяние, которое, впрочем, не обмануло Лазарева. - Но это я, - плачущим голосом взмолилась она, протягивая страшные руки, от которых Лазарев уворачивался, - Пойми, мне пришлось на время скрыться, оставить вас, чтобы меня не нашли! - голос твари сорвался на высокой ноте, и она залилась малодушными слезами. Лазорев пожалел, что не успел задуть все свечи, чтобы не испытывать такую муку. Но ведь твари не умеют плакать. Неужели все-таки?.. ...Где-то било двенадцать.Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были? Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной? Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!