Ангелы, демоны и музы

С точки зрения Кроули, все шло как-то совсем не так. Он был практически уверен, что ангелу эта пьеса гребаная дастся намного легче, чем ему самому — и где-то определенно нехреново так ошибся в своих предположениях. Кроули даже ненадолго взбрело в голову, что это могла оказаться не комедия, а трагедия. Но он тут же решил, что идея какая-то дурная: пьеса походила на комедию, и значит, ей и была — и тут же начал не только вытирать Азирафелю слезы, но еще и целовать его. Так сразу стало легче, и это было очень кстати, потому что Кроули зачем-то напугался. Того, что с ангелом происходит, того, что у него во сне происходит… И того, что Кроули нечаянно сделал хуже, когда вовсе не хотел… И если комедия не была трагедией, то становилось совсем непонятно, чем именно сделал хуже. И он ждал, напряженно, что Азирафель ответит, пока сам отвечал на его вопросы. А тот не ответил, а спросил. Что-то совсем уж беспримерное, как на взгляд Кроули. Что, ангел из-за этого вот и расстроился?.. И чего вдруг у него вопросы такие возникают?.. Кроули сперва совсем растерялся, а потом вспомнил льва, который «метил территорию», оставляя по всей квартире шерсть. Кроули тогда ангелу сказал, что ее убрать не сложно совсем — и не убрал. Никогда. И ковер из кабинета перетащил с собой на новую квартиру, вместе со статуями и книгами — он переезжал дважды с тех пор, в места поновее и помоднее. В нынешней квартире ковер лежал под кроватью в спальне. Она была большая, так что ковер под ней отлично помещался целиком. Он был уже старый и даже слегка подвытершийся везде, кроме того места, где лев терся об него спиной — его Кроули сохранил неизменным с сорок девятого года, вместе с шерстью. И это был словно тайный кусочек магазина Азирафеля в квартире у Кроули, словно тайный кусочек самого ангела рядом. Спрятаный, секретный, о котором никому нельзя знать, даже ангелу. То есть, раньше было нельзя. Вот почему Азирафель сейчас спрашивал и переживал: потому что Кроули прятал все… как ковер под кроватью. — Я твою шерсть на ковре оставил. И ковер оставил. Он у меня дома лежит, — честно сообщил Кроули, потому что больше ничего не хотел прятать. Он и так вусмерть задолбался это делать за столько лет, а сейчас было можно перестать. Совершенно точно было можно, потому что ангел видел звезды… всегда видел. И прятать остальное было совсем глупо, когда не выходило прятать звезды, и когда это перестало быть опасно. — Твой, конечно. Чей же еще?.. — ответил Кроули тем тоном, которым обычно говорят очевидности. Потому что это она и была. Небо голубое, скоро наступит осень, Гавриил мудак, а я твой и больше ничей. Когда-то еще был Ее, но это совсем давно было. И на эту сложную тему сейчас не хотелось думать совершенно. Азирафель смущенно потупился, прямо как тогда, в сорок девятом, когда извинялся за поведение льва, и улыбнулся с некоторым облегчением. Вовсе недостаточным, чтобы Кроули переживать перестал после того, как Азирафель три платка прорыдал насквозь. — А я не видел… — немного растерянно сознался ангел, и Кроули ощутил прикосновение его пальцев. Он задержал ладонь на щеке и дотянулся до его губ, мягко целуя. — Мне тогда хотелось так сделать… Когда ты засыпал рядом со мной… В сорок девятом. Кроули неровно вздохнул, невольно прижимаясь ближе к Азирафелю, а потом перехватил губами прерванный поцелуй и ответил совсем не мягко. С жадной настойчивостью, будто у них совсем недавно ничего не было. И у Кроули потом не было много-много спящего ангела рядом. Азирафель вздохнул очень удивленно и довольно, подавшись ближе и стиснув Кроули в объятьях, и тот принялся целовать еще настойчивей. Его совсем не отпускало, как не отпустило в сорок девятом, когда он в змею превращался, хотя он Азирафеля разве что с ног до головы не облизал — все равно в голову потом лезла всякая похабщина. Кроули и тогда было мало, и сейчас тоже было мало, всегда было недостаточно ангела… И раньше казалось — это оттого, что ничего нельзя. А сейчас — что чувства Кроули просто так устроены и все. Он ни малейшего понятия не имел, как они устроены у других… да и какая разница! У него было вот как: даже если он тут три дня кряду проторчит, а потом куда-нибудь уедет, то быстро соскучится и приедет обратно. И все будет точно так же, как в первый раз, когда они познакомились на Эдемской стене. Каждая их встреча была для Кроули как первая, все шесть тысяч лет. И следующие шесть тысяч так же будет. И каждый поцелуй будет как первый, на который он едва решился… Сейчас такой и был, и Кроули едва нашел в себе силы прервать его, судорожно хватанув ртом воздуха, продолжая вцепляться в Азирафеля, не в силах отпустить. — А мне хотелось вот так… — севшим голосом сказал Кроули, потому что в этом тоже хотел сознаться. Во всем, для чего сможет найти слов. А в том, для чего не сможет — тоже сознаться, только без слов. — Уже лет восемьдесят к тому моменту. А ковер в спальне лежит… Конечно, ангел не мог заметить ковер, когда позапрошлой ночью они готовились к своему замечательному представлению. Кроули его в спальню не пустил. Точнее, ангел на этот раз совсем не проявил интереса к осмотру квартиры, а демон не предлагал. И уж тем более не предлагал зайти в спальню, потому что выглядело бы двусмысленно… точнее, вполне однозначно выглядело бы. Но теперь и это тоже было можно, и даже, наверное, нужно, чтобы ангел совсем перестал сомневаться, и вообще… Азирафель вдруг спрятал лицо у Кроули на груди, обхватив его рукой еще крепче, будто тот убежать собирался. Выглядело ужасно странно, когда Кроули сам продолжал в него вцепляться обеими руками и ногами заодно. — И мандрагору… выкинь. Пожалуйста, — глухо проворчал Азирафель, и Кроули заметил, что у него покраснели уши. Похоже, эта просьба его изрядно смущала. — Она мне не нравится. — Я ее давно выкинул, — ответил Кроули и, не сдержавшись, весело хмыкнул. Он тогда это сделал из практических соображений, но сейчас, на фоне их разговора, выходило охренеть как символично. — В шестьдесят седьмом. Она мешала аккуратно твой термос доставать. Я решил, что это слишком опасно — и выкинул. Выходило, что в квартире Кроули уже полвека не было ничего адского, кроме самого Кроули… зато был ковер с ангельской шерстью, ангельские книжки, статуя из той церкви. И еще вот, термос. Очень много Азирафеля на одну квартиру, в которой он даже ни разу не появлялся. Ангел судорожно вздохнул и посмотрел на Кроули взглядом, полным тоски и еще каких-то неприятных и не очень понятных чувств. — Я так за тебя тогда боялся, — прерывистым шепотом сказал он. — Все время… У тебя там везде был я, в квартире. И еще демоны в телевизоре, Сатана в сейфе… и в радио, в машине. Так легко заметить, что я рядом… Кроули наконец опознал в широко раскрытых глазах ангела страх, такой сильный, что у него дыхание замирало. И понял, что Азирафель и раньше так смотрел, много раз. И все это время за него боялся — может быть, даже больше, чем сам Кроули за ангела. Хотя он боялся все время: что Азирафель во что-нибудь вляпается, что его обидят — смертные или ангелы, и ему потом будет плохо. Может быть, совсем плохо. А он бывает такой беспечный остолоп… И, похоже, ангел про Кроули то же самое думал: что он вляпается и не будет достаточно осторожен. В Сент-Джеймс парке думал… и потом тоже думал. — У меня там везде тебя было совсем мало. Куда уж еще меньше?.. — пробурчал Кроули и со вздохом уткнулся Азирафелю в висок. Кажется, это было самое похожее на признание в любви, что он в принципе был способен выдать и не решить, что оно из его уст звучит чудовищно нелепо. — Я бы что-нибудь придумал, мы бы придумали… Как с Гавриилом тогда, или как в шестнадцатом веке, когда на нас демоны случайно наткнулись. Ангел… ну… не мог же я тебя одного бросить. Ты вон… все время без меня то во что-нибудь встреваешь, то вовсе развоплощаешься… Говорить и без того было сложно, а теперь стало совсем сложно. Кроули даже думать об этом сложно было, и вспоминать не хотелось вовсе. Те несколько часов, в которые он считал, что Азрафеля больше нет. Вот это была настоящая пытка, хуже любого адского наказания. Кроули не знал, вышло ли у него это объяснить своими сбивчивыми словами. Дурацкими. Зато точно знал, что ангел боялся того же, самого страшного. — Все хорошо уже, — снова очень по-дурацки сказал он, а потом поцеловал Азирафеля в висок. И еще поцеловал. И еще раз. И продолжил целовать везде, покрывать коротким прерывистыми поцелуями все лицо. Так ему тоже хотелось сделать, прямо на аэродроме, когда Адам вернул ему ангела окончательно, целиком и полностью. Наброситься и зацеловать всего. Но тогда еще было нельзя, а сейчас — можно. И Азирафелю тоже было можно… не только зацеловать, но и почувствовать, что Кроули у него есть, целиком и полностью. И не денется больше никуда. Можно — чтобы их наконец было друг у друга достаточно, и не бояться, что из-за этого они останутся друг без друга. — Все… хорошо, — эхом отозвался Азирафель и перехватил губы Кроули, чтобы приникнуть к ним долгим, жадным поцелуем. Ему это было нужно, очень сильно. Кроули продолжал признаваться и открываться, и переживать оттого, что не может признаться как следует. И Азирафель хотел ему ответить так, чтобы Кроули перестал переживать. А признаваться — продолжил. Хотя главное Кроули уже сказал. Так, что Азирафель тоже ничего словами не мог, остались только ощущения — Кроули рядом. И еще Господа — тоже рядом. Как Она могла не быть здесь сейчас, в такую минуту? Когда весь Ее смысл выражался в трех словах о любви, который Азирафель сейчас ощущал каждым пером на своих крыльях, как никогда раньше. Хотя знал это давно, и когда люди писали об этих трех словах целые трактаты, не только читал, но иногда еще и подсказывал. Впрочем, полтысячи лет назад, рассказывая святому по имени Дэри о смысле Смерти, Азирафель об этих трех словах не говорил, как и о многом другом, имеющем самое прямое отношение и к жизни, и к смерти. О Смерти Мира, о Революции Падших, о многих словах, которые пишутся и думаются с больших букв, ангел не рассказывал. Зато все это он сегодня увидел во сне, и теперь понимал, что спать стоило почаще. Подсознание человеческого тела хранило в себе столько всего! Вот почему оно накинулось на Азирафеля так яростно — возможно, спи он чаще и разбирай символы своих снов, сновидение о комедии Вильяма вовсе не стало бы кошмарным. Тень ангела, как и Тень Творения, была не страшнее Смерти. А Смерти ангел не боялся никогда, были вещи хуже… — Я… постараюсь… не развоплощаться, — прервав поцелуй, торопливо проговорил Азирафель, потому что это как раз и было тем самым хуже, и Кроули очень нужно было про это утешить. А потом глупо, будто оправдываясь, добавил: — Я ненарочно! Это все Шэдвелл и Врата, а я не виноват. — Еще бы ты нарочно! — буркнул Кроули, а потом очень серьезно добавил: — Я тоже постараюсь. Азирафель в ответ на это обещание расплылся в совсем блаженной улыбке. Он просто не мог перестать улыбаться, когда Кроули все это говорил — и про мандрагору, и про шерсть на ковре, и про то, как ему было мало Азирафеля, и про то, что Азирафель влипает в переделки… Хотя Кроули тоже влипает! Но он пообещал постараться… Аизрафель кивнул и снова потянулся за поцелуем — это очень помогало справляться с мыслями и чувствами. — А… а-ангел, — тихо и сбивчиво выговорил Кроули и медленно провел кончиками пальцев по щеке Азирафеля, глядя на него совершенно завороженно, будто тот ему прямо вот сейчас внезапно явился, а не был здесь все это время. И добавил еще раз, совсем уж тихо: — Ангел… — а потом поцеловал в ответ. И руки заскользили по плечам и по спине, будто убеждались, что Азирафель не собирается развоплощаться и никуда деваться не собирается. И губы слились с губами. Трепет от близости Кроули сливался сейчас в Азирафеле с трепетом от близости всего Творения и с трепетом нового понимания… Оно было таким легким и ясным сейчас, но если бы Азирафель узнал об этом раньше, знание легло бы тяжким грузом на крылья. Потому что любое понимание должно созреть, тогда оно само упадет в подставленные ладони и будет сладким на вкус. Ева не срывала неспелое яблоко, пока люди не стали готовы познать добро и зло. Возможно, и яблоко тогда просто упало ей в руки с ветки? Яблоко было сладким, а падение людей породило мир, как Первое Слово. Это Слово было даром Господа Творению, а яблоко Познания было даром Господа людям. Даром Любви, который нужно суметь вынести. Господь посылает испытания тем, кого больше всего любит — как величайший дар. Даже любовь сама по себе — и испытание, и дар. Азирафель, целуя своего демона, зарываясь пальцами в его волосы, прижимаясь крепче, благодарил Господа за то, что они оба вынесли Ее испытание. И за само испытание, ибо оно приносило радость в бытие Азирафеля с самого Начала. Оно было так прекрасно, и столько прекрасного ради Творения они оба совершили за все это время именно потому, что оба несли Ее дар. Это никогда не было просто: дар Господень тяжел, как сама жизнь, и не все могут его принять. Бедный Сандалфон так радовался, когда зазвучали трубы Архангелов, хотя для него даром Господа была возможность не убивать больше живых существ, а вовсе не День Гнева. Кажется, он этот подарок не очень оценил. Так же, как Сатана вовсе не понял, что ему дали возможность породить сына, который стал воплощением любви к Творению. Падший ангел создал человека, полного Божественной Любви! У ангела дыхание перехватывало, когда он думал об этом. Это было так огромно, так прекрасно и так ослепительно, что Азирафель закрыл глаза, просто продолжив целовать свой собственный Дар Господень. Как же долго глупый ангел не мог принять его! Не осмеливался, не верил, что можно, что это — для него. За что? За что, Господи? За что столь щедрый Дар и столь щедрое Откровение обычному ангелу? У Азирафеля в сознании вспыхивали вопросы, и чувства, и все кипело, булькало, как бульон первобытного Океана… Столько всего! Столько Ее Любви, заключенной в вечной молчаливой улыбке Творения. Все, исходящее из рук Господних, было Даром Ее Любви. Даже Смерть, даже Апокалипсис, даже Восстание и Падение ангелов. Без Падения не было бы мира, как не было бы его без яблока, вложенного Кроули в руки первых людей. Только Космос и вечное пение чистых ангелов, которые никогда не услышали бы, как прекрасна может быть музыка, созданная смертным сознанием. Как прекрасны могут быть диссонансы, которых некоторые ангелы до сих пор не признавали и не могли слушать джаз. Который тоже был Ее Даром — именно для ангелов, не любивших музыки смертных. Принять испытание, как дар, может не каждый. Азирафель до сих пор видел подобное только среди смертных. Они даже несправедливый приговор могли воспринять, как дар, даже искалеченное от рождения тело. Так Антонио принял свою врожденную болезнь, как разрешение не тратить время зря и наслаждаться жизнью, писать музыку и видеть Творение во всей полноте, пока можно. Вспомнив о Вивальди, Азирафель щелкнул пальцами, и из трубы граммофона полилось нежное пение изящных скрипок. Второй концерт «Времен года». — Тебе ведь «Лето» больше всего нравится, любовь моя? — спросил Азирафель у своего демона. — Мне все нравится, — ответил Кроули, медленно проведя пальцами по завиткам волос на ангельской макушке. Так, что непонятно было, он это про музыку или про все в целом. Азирафель радостно улыбнулся в ответ, и «Времена года» на граммофоне заиграли сначала. — Но «Лето» особенно выразительное. И я наверняка еще пожалею, что спросил… но все-таки… что ты ему тогда про меня сказал? Когда договаривался… — Кроули состроил сложное лицо, по которому, впрочем, можно было понять, что ему, с одной стороны, ужасно любопытно, с другой — он снова смущается, с третьей — опасается очередных бесед о чувствах, которые ему даются с трудом. И еще — переживает. Азирафель уже окончательно успокоился, а вот Кроули — еще нет. И расспрашивает сейчас в подспудной надежде, что ангел его окончательно утешит. Азирафель смутился, потому что понять суть Творения неожиданно оказалось проще, чем заговорить о ней вслух. Да еще и не зная наверняка, как Кроули это воспримет. А ведь разговор об Антонио неизбежно приведет их туда, к самому главному… — Ну я… — начал Азирафель, вздохнув поглужбе. — Сначала я сказал ему, что ты тоже ангел, и что ты любишь Творение, поэтому музыка должна быть о Творении. И про твой характер рассказал, что ты ворчливый, резкий и язвительный. Еще… как ты не любишь корсеты. И как ты меня отчитывал, когда меня чуть не сожгли… Душистая итальянская ночь так легко воскрешалась в памяти! Свет звезд и свет души смертного, такой чистой и чуткой. Азирафель снова с ней встретился сегодня, и она оставалась все той же, несмотря на все испытания, выпавшие на долю Антонио уже после встречи с ангелом и демоном. — И, выслушав все это, он решил, что у меня слишком скверный для ангела характер, так что все про меня понял еще быстрее старины Вильяма, — саркастично проворчал Кроули, будто доказывая справедливость описания. — Нет, он мне поверил, — ответил ангел и смущенно отвел взгляд. Ему сделалось почти так же стыдно, как тогда. Так совестно было врать такой удивительной душе, и стало совсем уж совестно, когда Антонио наглядно показал Азирафелю, какой он остолоп. — И понял тебя намного лучше, чем я тогда понимал. — О, прямо даже интересно, что же в таком случае он понял, да еще и намного лучше… — отозвался Кроули с любопытством, которое даже не слишком пряталось за ворчанием. Пересказывать эту часть было еще стыднее. Так долго не понимать, в чем дело! До самого Апокалипсиса, несмотря на объяснения Антонио, снова думать то же самое: что Кроули не станет помогать спасать людей. Что у него другой интерес… Позор-то какой! И это наверняка будет ужасно оскорбительно для Кроули. Но нужно быть честным и сказать все, и Азирафель набрался решимости и продолжил, торопливо, чтобы побыстрее с этим покончить: — Я же тогда… я неверно понимал твое беспокойство обо мне. И когда я рассказал, как ты нас с Дэри спасал с костра, Антонио мне ответил, что на твоем месте мог бы и ударить своего друга, а не только отчитать. — Резонно. Он вполне похож на человека, который в такой ситуации может по уху съездить, — согласился Кроули. — Я… я думал, ты как остальные… — с трудом выговорил ангел, отводя взгляд. — Считаешь, что спасать людей нет смысла, раз они все равно умрут… Просто в отличие от… остальных ты искренен и не пытаешься фальшиво хвалить меня за тщетные усилия. Кроули громко фыркнул и наморщил нос. — Как по мне, разница между живым и мертвым человеком очевидна. Даже если он пьесы пишет… всякие, прямо как живой. И не замечать ее можно, только если с живыми людьми не общаться по триста лет, — проворчал он и наморщил нос еще сильнее. А потом уставился на Азирафеля, очень пристально, будто пытался высмотреть что-то у него на лбу. — Но я считаю, что смертные без тебя периодически отлично могут обойтись. В отличие от меня. И всегда считал, — все так же ворчливо сообщил Кроули и продолжил на ангела таращиться, не отводя немигающего взгляда. Азирафель уставился в ответ со всем стыдом и сочувствием, которые ощущал, и еще провел пальцами по его волосам, чтоб хоть как-то утешить. Пусть это было и невозможно — утешить столь давнее переживание, но ангел был бы не ангелом, если бы не пытался. — Теперь я знаю… Я тоже… не могу, — смущенно отозвался Азирафель, но оттого, что он признался, стало легче, и он продолжил рассказывать: — Антонио тогда решил, после моего рассказа, что его музыка должна быть обо всем Творении, и о том, что в нем везде есть любовь и свет, и поэтому о людях она будет тоже, даже если они тебе не нравятся и пытались сжечь ангела… — Мхм… вы нашли друг друга, — продолжил ворчать Кроули, но обнял ангела, а тот вдруг почувствовал, как к горлу подступают слезы, но попытался их сдержать: Кроули не заслужил дважды за день успокаивать плачущего ангела. — И я почувствовал себя таким ослом! Ведь я любил тебя, но совсем не понимал твоих чувств, ничего не понимал… И я ему и сказал, что он полностью прав, потому что даже в Аду есть любовь и свет, ведь ты — Падший… и что я тебя люблю, — поспешно закончил Азирафель историю и вытер пальцами пару набежавших на глаза слезинок. — И… что он на это вот все… сказал?.. — тихо спросил Кроули, удивленно подняв брови вверх. — Сказал… что ни за что не откажется от моего заказа… Что теперь выполнит его с еще большей радостью, — осторожно начал Азирафель, потому что они почти договорили до самого опасного. То есть, оно вовсе не было опасным… оно было хорошим, замечательным! Но ангел все еще не был уверен, что Кроули будет готов его слова воспринять. — С радостью! — изумленно и возмущенно воскликнул демон и нахохлился, сделавшись похожим вовсе не на змею, а на длинноносую вымокшую под дождем птицу. — Я бы предположил, что вы пили… но скорее всего нет. Ты просто очень долго искал и нашел… смертного, которого радуют птички, ноябрь и демоны… — принялся бурчать он, продолжая ежиться и одновременно придвигаться к ангелу поближе. Ангела захлестнула волна теплого умиления, оттого, что Кроули сейчас был очень Кроули, и оттого, что он смущался, но не отталкивал Азирафеля, а совсем наоборот, и оттого, насколько замечательным Кроули был. Даже когда случалось самое страшное, он продолжал искать и находить смысл и удовольствие в своем существовании. И становился опорой для Азирафеля, который без него многого не смог бы. Развоплотился бы уж точно уже несколько раз, и наверняка не сумел бы рассказать о Замысле Всевышней, глядя в глаза жаждущим воевать Архистратигу и Князю Ада. — Мы не пили! Мы ели, хотя вино там тоже было, — весело сознался Азирафель, погладив Кроули по напряженному плечу: — Я искал смертного, который может написать такую музыку, чтобы она тебе понравилась. О том, что тебе нравится больше всего. — М-мпф, — ответил Кроули и уткнулся в него носом, ровно между ключицами. И развернулся, откровенно подставляясь под руки Азирафеля, прямо как в змеином теле, ровно теми местами, где ему больше всего хотелось прикосновений. — Подумать с-с-страш-шно… что, ты ему сказал насчет того, что мне нравится больше всего. Рас-с-сказывай уже! — потребовал демон, повернув голову так, чтобы ангельские пальцы оказались у него за ухом, и тихо довольно зашипел, тоже совершенно по-змеиному. — Я ему сказал, что больше всего ты любишь Творение. Но, судя по всему, он сделал вывод, что больше всего ты любишь меня, — с улыбкой пояснил Азирафель, пропуская волосы Кроули сквозь пальцы и ласково прикасаясь к шее. — И когда он узнал, что ты не ангел, который любит ангела, а демон… он поблагодарил Господа за то, что Она дала ему узнать историю о тебе… Потому что для него история о тебе — это история о воплощенной Божественной Любви. Ангел решил не добавлять, что и сам так считает. Вместо этого он уткнулся в макушку Кроули носом, вдыхая его запах. И на случай, если Кроули эти разговоры все-таки чересчур расстроят, сказал: — Кстати, если хочешь, можешь на меня обижаться. Я уже в порядке. Обижаться Кроули не хотелось совершенно, пускай ангел и разрешил. А вот деть куда-то чудовищный диссонанс между самим собой и тем, что говорил Азирафель — хотелось очень. Но было не очень понятно, куда — и обижаться, конечно, было бы проще. Одновременно на ангела и на покойного рыжего священника с их теологическими, мать их, выкладками. Богословским симпозиумом в рамках чернового обсуждения будущей классики музыки барокко. Только обидеться не выходило, потому что Кроули понимал: они оба несли это совершенно искренне. Но ему-то что было с этим делать?! Кроули отлично годился на роль долбоеба, которого угораздило по уши втюхаться в ангела — почти по-человечески, уж точно с таким же количеством сопутствующих глупостей. Еще он отлично годился на роль долбоеба, из которого демон вышел какой-то не такой, а ангел не вышел еще раньше и еще хуже. А на роль воплощения Божественной Любви — не годился совершенно. Хотя, конечно, сам виноват, что спросил: знал же, что Азирафель ему что-то в таком роде и ляпнет, но Кроули заело проклятое любопытство. Так что теперь ему надо было как-то жить с новообретенным знанием. Что ангел про него такое думает, вдобавок ко всему, что он сегодня уже наговорил — про то, как Кроули, сунув Еве яблоко, заставил мир вертеться. И композитора в сообщники позвал, а тот его не просто поддержал, но еще и переплюнул! — Вы спятили, — сообщил Кроули, — Оба. Или, возможно, в еде случайно оказались какие-нибудь алкалоиды… опасные, — и зарылся в ангела лицом сильнее. Так было проще смиряться. Хотя все равно Кроули был совсем не похож… Азирафель — да, а он — совершенно нет. Нигде, кроме описаний всяких ангелов, которые те выдают всяким композиторам… В этих описаниях Кроули, при желании, можно было и за Мартина Лютера Кинга принять, и за Папу Римского… — Спятил, конечно. Еще бы я не спятил… — неожиданно согласился Азирафель очень ласковым тоном, и Кроули почувствовал его ладони у себя на спине и дыхание в волосах. И потянулся навстречу, всем собой. Это здорово успокаивало, хотя диссонанс все равно не исчезал. — Только не тогда, еще давно… Возможно, алкалоиды были в тех грушах на краю Эдемского сада… И дальше все делалось только хуже и хуже, — продолжал Азирафель говорить как-то совсем невыносимо нежно и целовал Кроули в макушку, гладил по спине и плечам. Так старался утешать, будто демон плакал. Хотя он не плакал. Он очень давно этого не делал, если вообще делал… Он не мог вспомнить. Во время пожара в книжном точно нет — а значит, наверное, никогда. — А в сорок девятом… я по тебе совсем с ума сходил. Знал бы ты, что лев тогда хотел сделать! Не зря я Апулея никогда не любил, у него была ужасно бедная фантазия. И потом жалел, что не могу стать змеей для тебя… Но ничего, я привык к тому, что спятил, и ты привыкнешь. Теперь все хорошо, я с тобой и не оставлю тебя с этим одного. — Тебе нельзя змеей. То есть, не получится… — сообщил Кроули очевидное. И остановился мыслью на этом месте, потому что думать дальше было жутковато. Существовал всего один вариант для ангела стать змеей, и не мог же он всерьез его обдумывать тогда… Или мог?.. Тогда он точно спятил. Все-таки это было самое удачное объяснение всему, в том числе, философским рассуждениям о значении Кроули и яблока для Творения и разговорам о Божественной Любви. Если пытаться объяснить иначе, спятить, по его собственным ощущениям, светило уже Кроули. Возможно, у него бы даже треснула голова от попыток вместить в себя это понимание. Думать о змеях было намного легче, так что Кроули продолжил думать о змеях. — Дурацкое разделение… Дос-с-садно… Последнее слово он прошипел Азирафелю в ухо, прижимаясь совсем близко. Ангел не мог превратиться в змею, а вот Кроули сейчас мог бы — и стать еще ближе, обвить Азирафеля собой, ощутить всей поверхностью себя. Кроули хотел этого намного раньше, чем понял, что хочет. Может быть, и вовсе с самых первых дней Творения… Уж точно задолго до того, как превратился в змею в шестнадцатом веке и впервые позволил себе быть ближе. Тогда ему казалось, что так можно будет приблизиться, не выдав своего желания… Довольно глупо. Кроули ведь знал, насколько Азирафель его видит, чувствует, что с ним происходит, и разделяет все эти чувства. И все равно, тоже довольно глупо, почти прямо спросил тогда, что именно видит в нем ангел. Надеялся убедиться, что даже если видит, то не понимает того единственного, самого главного желания: чтобы Азирафель был его, весь целиком, не частями, не урывками, не клочками. Весь. Кроули бесконечно этого хотел и бесконечно страдал от невозможности, от того, что возможность, как ему казалось, противоречит самой сути Мироздания. И поэтому представлять, что она все-таки есть и когда-нибудь осуществится — было еще страшнее. Хотя Кроули вряд ли хоть раз внятно представлял себе гипотетические страшные последствия… просто все должно было кончиться совсем плохо, потому как варианта с хорошим концом Кроули, по его мнению, после Падения не полагалось. Но он был… Оттого, что теперь Азирафель у Кроули был, случилось… ничего. Ничего кроме того, что случалось с Начала времен: когда ангел у Кроули был, ему становилось спокойно и хорошо. Может, только тогда и становилось. И это было одновременно самой простой и самой непостижимой вещью на свете. — Ты точно с-с-спятил. Но имееш-шь на это полное право. И я тоже… — резюмировал Кроули, смиряясь со всем, что Азирафель про него думает и чувствует. Кроули был готов даже речь Мартина Лютера Кинга прочитать с выражением, если надо. Ту ее часть, которая из песни Queen, хоть прямо сейчас готов, он все эти долбаные песни давно наизусть выучил. И шекспировский монолог — пожалуй, тоже. — Я тогда, в восемнадцатом веке, недостаточно сильно спятил, — очень серьезно возразил Азирафель, заглянув Кроули в глаза и засияв тихой улыбкой, которую люди зачем-то постоянно рисовали всем ангелам. Всем подряд! Хотя так улыбался только Азирафель. «Вот и нечего им…», — подумал Кроули в новом приступе собственнических чувств и крепче обхватил ангела рукой. И ногой тоже. И правильно сделал, потому что так выслушивать очередные страшные признания было легче. — Так и не понял, что ты меня тоже любишь… Насколько сильно любишь. Попросту не поверил, кажется. Думал, раз мне не видно, то и нечего делать поспешные выводы… Азирафель дотронулся до щеки Кроули, очень тепло и ласково. Прикосновение ладони было таким же, как улыбка, мягким и успокаивающим. Ангел, максимально выраженный материально, заключался в прикосновении ладони и улыбке… Это можно было бы вписать в какой-нибудь философский трактат, наверное. Там было бы все, что сегодня наговорил ангел, и одна фраза Кроули. Возможно, в качестве эпиграфа. — А я думал, что тебе видно, еще с того разговора в шестнадцатом веке, когда ты спросил, чувствую ли я… как ты разделяешь мои чувства. Все видно, просто непонятно, — Кроули протяжно вздохнул и скорбно поморщился. Определенно, ничего больше одной фразы в эпиграфе ему не достанется, у него все еще с трудом выходило слова подбирать. У него и к простым-то мыслям с трудом выходило слова подбирать. Возможно, ему следовало заказывать Вильяму во сне записывать свои сбивчивые мысли в стихах, раз уж он такой до хрена понимающий засранец. — Я очень старался, чтобы непонятно… иначе… опасно… — сделав усилие, совершил Кроули еще одно признание. И на этом лимит его вербальных усилий, со всей очевидностью, иссяк. Так что он просто поцеловал Азирафеля в плечо. А потом еще раз поцеловал. И на всякий случай покрепче обнял ногой. — Я тоже… — вполголоса ответил Азирафель и задумчиво продолжил: — Правда, у меня плохо получалось, раз всякий случайный смертный, который видел меня рядом с тобой, сразу обо всем догадывался... — У тебя всегда отвратительно получалось врать, — не сдержавшись, прокомментировал Кроули, и тон у него вышел такой невыносимо-умиленный, что аж самому дурно стало. Так что он немедля снова поцеловал ангела в плечо. Трижды. — А я тебе еще тогда, в шестнадцатом веке, говорил, помнишь? Что если ты сам не понимаешь или не признаешь своих чувств, то и я не смогу их увидеть. Хотя я даже то, что видел, неправильно понимал. Прости, я из-за этого все… неправильно делал. И говорил столько глупостей! — О да, а я все правильно делал, просто идеально! — ехидно отозвался Кроули и, подняв голову, внимательно уставился на Азирафеля, как он надеялся, с застывшим на лице вопросом, сколько можно переживать и тем более винить себя, когда все уже хорошо. Ведь хорошо же! — Перестань уже! Ты здесь, я тоже здесь. Значит, все в порядке, — выпалил Кроули и в подверждение своих слов еще раз поцеловал Азирафеля, в губы — а тот ответил, к счастью, не словами. Он целовал Кроули с восхитительной требовательностью, и руками в него вцеплялся, переплетался ногами, притягивал к себе. И это было так прекрасно — что Азирафель наконец разрешил себе требовать. Он ведь никогда у Кроули ничего не просил, всегда только давал, будто чувствовал себя должным. Хотя должен был только одно, оставаться живым, и больше ничего. И про это они уже договорились, что оба будут живы и рядом — значит, все и правда было хорошо. Из граммофона лилось «Лето», Азирафель тихо сиял в объятьях Кроули, и музыка тоже сияла, и Кроули в очередной раз смирялся с тем, что ей имел в виду тот безумный рыжий смертный. И с тем, что вспомнил наконец, отчего ему такими знакомыми показались ангельские взгляды и признания в пьесе Вильяма. Потому что он видел эти взгляды, когда они вместе Вивальди слушали. И все признания слышал — в музыке. Лето было про ангела, всегда про ангела. Про его взгляд, который умудрялся видеть хорошее даже в демоне. Видеть в демоне ангела. Видеть в надвигающемся шторме — дождь, который напоит землю и подарит ей жизнь. Видеть в заварушке с яблоком движущую силу творения. Это было так красиво, что снова совершенно не лезло Кроули в голову, и он даже не стал и пытаться, продолжил совершенно бездумно, упоенно целовать Азирафеля. И так увлекся, что не заметил, как комнату осветили яркие желтые лучи солнца, а в окно долбанулся сильный порыв ветра, покачнув придверный колокольчик. Зато раскат грома и всполох молнии в самом начале третьей части заставили его возмущенно поднять голову вверх. — А Ты что здесь делаешь? — вопросил он потолок. Спрашивать «какого дьявола происходит?», как он сперва собирался, было, во-первых, логически некорректно, во-вторых, глупо, потому что и так понятно. — Она… всегда была здесь… мой дорогой, — прерывающимся и отчего-то очень счастливым голосом ответил ангел. «Гроза» из граммофона заиграла громче, а гроза на улице весело и, как показалось Кроули, ехидно застучала каплями дождя по стеклам. Гром грохотал, но все равно светило солнце, освещая комнату и Азирафеля. И тот сиял так, как никогда раньше не сиял. А Кроули просто замер, пытаясь уместить в голову творящееся теологическое безумие. — Спасибо Тебе, Господи, за Твой щедрый дар, — прошептал Азирафель, прежде чем обнять Кроули так, будто именно его и считал «даром». — Да уж, тот еще подарочек. Со склада в подвале… — ворчливо отозвался Кроули, упершись ангелу в плечо подбородком. Так почему-то было спокойнее и проще переживать происходящее. — И, между прочим, шутку про грозу я придумал, — сообщил он потолку, скосив на него взгляд. Будто Она могла этого не знать. И будто ему совершенно, ни капельки не было приятно, что Она его шутку оценила, решив ей воспользоваться. И будто от Нее можно было скрыть, что ему на самом деле приятно. За окном, совсем рядом, с треском ударила молния, заставив взвизгнуть тормоза чьей-то машины и парочку смертных, почти сразу громыхнул гром, так сильно, что на несколько мгновений заглушил музыку — и Кроули ясно услышал в нем раскаты смеха. Который тоже узнал наконец, который на самом деле невозможно было перепутать ни с каким другим — просто Кроули очень долго не хотел его вспоминать. А теперь пришлось. Сверху раздался совсем тихий, мелодичный, на одной ноте звук, солнечные лучи начали медленно гаснуть, пока не исчезли совсем. А дождь забарабанил в окна тихо и неторопливо, с мерным шуршанием. Только Вивальди продолжал играть из граммофона. И еще на столике рядом с диваном, кроме так и не допитой бутылки коньяка, внезапно появились две открытки. Тошнотворно милые, как и положено поздравительным открыткам, с нарисованными на них цветочками и подарочными коробками, из-под приоткрытых крышек которых выглядывали котята. Тоже тошнотворно милые, разумеется. Один был полностью черный, он выглядывал из коробки в бежевую шотландскую клетку, стоящей возле горящего камина. Второй, точно такой же, только ослепительно белый, сидел в черной коробке, перевязанной красной лентой, а та стояла на окне, в котором маячило усыпанное звездами ночное небо. На обеих открытках изящным курсивом было выведено: «Сердечные поздравления от мамы!» — Обалдеть можно, — мрачно выдавил Кроули, дар Божий и воплощение Любви Господней на Земле. Одно из воплощений. Другое воплощение он сейчас крепко обнимал, пытаясь как-то пережить изумление от увиденного. И ощущение себя непроходимым идиотом, настолько невообразимым тупицей, что Она решила явиться лично и открытками над ним издеваться. Сказать сама, прямее некуда, раз до Кроули иначе не доходит. Вот таким выдающимся кретином он был. Хотя ему льстило оказаться единственным, с кем Она решила поговорить прямо за столько лет — пусть даже из-за выдающейся глупости. — Ты привыкнешь, хороший мой, — заботливо сказало другое воплощение Любви, то есть Азирафель, который весело разглядывал открытки из-за плеча Кроули. — Ты же знаешь, это… — Кроули мрачно покосился на него, готовый, как всегда, наворчать на упоминание пресловутой Непостижимости Ее Замыслов, но ангел продолжил совсем не так: — …часть Творения, с самого Начала. Мы — часть Ее Творения. Такие, какими были созданы, и такие, какими выбрали остаться… Азирафель погладил Кроули по спине, и демон судорожно вздохнул ему в плечо, а потом еще и поцеловал, чтобы успокоиться. Нет, он, конечно, помнил, что Господь Всеведуща и всегда смотрит, но как-то раньше даже не предполагал, что Она не только смотрит, но еще и одобряет. Причем настолько… А ангел продолжал мерно гладить его по спине и горячо дышать ему в шею, будто теперь настала его очередь усыплять демона. И это помогало — не засыпать, конечно, а… смиряться все же. С милостью Господней, Ее подарочками и неповторимым неисповедимым чувством юмора. Которое, как он считал, демонам наблюдать вблизи не полагается. И ошибался, разумеется. — Надеюсь, Тебе там все это время хотя бы было весело, — проворчал Кроули. — А я надеюсь, что и дальше будет, — добавил Азирафель и его теплые мягкие губы коснулись шеи Кроули. Тот прикрыл глаза, наслаждаясь ощущением и тем, что и дальше так будет. — Долго-долго-долго. Пока Творение длится… «И потом. Всегда», — добавил Кроули про себя, потому что и так уже на три года вперед сегодня напризнавался. И поцеловал свой Дар Божий в ответ. — Д-да, — судорожно выдохнул Азирафель, будто подтверждая его мысли, и прижался к Кроули всем телом. Дождь продолжал тихо шуршать по окнам, граммофон надрывался скрипками. Две воплощенные сверхъестественные сущности, вопреки законам материальной реальности, продолжали отлично помещаться вдвоем на одном довольно-таки узком диване, безо всяких эфирных и оккультных воздействий. Просто потому, что очень хотели быть как можно ближе друг к другу, до сбивающегося дыхания, до срывающихся стонов, до слияния в одно целое. И никто так и не грохнулся с дивана в этот раз, как и в прошлый. И это было истинное чудо. Все самые удивительные чудеса Творения всегда происходили благодаря любви. Все внутри Творения связано между собой. И если вы задумаетесь об этом всерьез, рано или поздно вам неизбежно придется пересмотреть концепцию времени. Каждому известно, что некто, привязанный к собственному физическому телу, вынужден двигаться по времени линейно, как по автостраде, или по узкому тоннелю, не имеющему ответвлений. И это соответствует действительности. Однако здесь возникает соблазн предположить, что, избавившись от материальных ограничений, вы сможете перемещаться по времени как по Трафальгарской площади, свободно в любых произвольных направлениях. Тогда как на деле эфирные сущности, равно как и души смертных, лишенные тела, перемещаются по времени скорее как по Хэмптон-Кортскому лабиринту. Если представить, что он в несколько раз больше, запутаннее и к тому же многоэтажный. Поскольку все внутри Творения связано между собой — и причинность, соединяя одно с другим, создает на равнине времени извилистые сложные перегородки, не позволяющие перемещаться по ней как вам заблагорассудится. Поэтому эфирные сущности, имея все возможности, как правило, довольно редко пользуются нелинейностью времени. Им прекрасно известно, что заблудиться в нем еще проще, чем в Хэмптон-Кортском лабиринте, а выбраться — гораздо сложнее. Тем более что оказаться вам, как правило, нужно не у входа, а в произвольной точке в центре, из которой вы начали свое путешествие. И это еще больше усложняет задачу. Зато эфирные сущности совершенно не опасаются того, что принято называть «эффектом бабочки», поскольку им известно, ко всему прочему, что Творение заботится о себе и способно восстанавливаться куда лучше, чем живой организм, пораженный болезнью. Так, Творение очень постаралось, чтобы ангел Азирафель не смог узнать китайскую легенду о шкодливых духах, ворующих фрукты с садовых деревьев, до того, как ему впервые пришла в голову мысль воспользоваться нелинейностью времени и позаимствовать парочку персиков в древнем Китае. Иначе, с высочайшей вероятностью, ангелу Азирафелю стало бы слишком совестно, и он не стал бы заимствовать никаких персиков вовсе. Уже возникшей несколько столетий назад легенде стало бы неоткуда появиться — и это создало бы неприятный пространственно-временной парадокс. Но поскольку Творение следит за собственной сохранностью, все ограничилось тем, что к концу сезона сбора фруктов все пропавшие раньше персики в одночасье вернулись на место, таким же чудесным образом, которым до этого постепенно исчезали в течение месяца. Кроме одного-единственного, съеденного итальянским композитором Антонио Вивальди, но этого, разумеется, никто не заметил. А китайцы еще не одно столетие были уверены в эффективности придуманного ими ритуала по усмирению зловредных сущностей. Даже не догадываясь о том, что помог вовсе не ритуал, а тот факт, что один европеец, путешествуя по Китаю много лет спустя, записал их измышления и рассказал об этом в книге, которая впоследствии попала в руки одному лондонскому букинисту. В отличие от персиков, позаимствованная ангелом Азирафелем в XVIII веке музыка никуда оттуда не пропала, поскольку звуки, в отличие от фруктов, не обязаны исчезать в одном месте, чтобы появиться в другом. И это позволило ангелу и демону послушать одно и то же исполнение «Времен года» дважды, сперва в Мантуе, а потом — из граммофонной трубы в магазине Азирафеля. Можете не сомневаться: это было то же самое исполнение, и на скрипке играл лично Антонио Вивальди, еще не успевший в тот момент безвозвратно съесть древнекитайский персик. То и дело пользуясь нелинейностью времени, Азирафель давным-давно вывел, что если уж по этому лабиринту куда и ходить, или хотя бы протягивать руку через ближайшую перегородку — стоит обращаться к тому, что вызвало у тебя по-настоящему запоминающиеся переживания. Будь то славное лето в Китае, или концерт, на который ты ходил вместе с самым важным для тебя во Вселенной существом. Тогда точно не заблудишься и не запутаешься. К сходным выводам пришла и душа покойного драматурга Вильяма Шекспира. Именно поэтому практически все авангардные и постмодернистские постановки его собственных пьес, которые видел Вильям, были поставлены на сцене реконструированного «Глобуса»: свой театр, пусть и построенный заново с нуля, он всегда легко находил в запутанном лабиринте времени. Впрочем, данная особенность известна и живым людям: многие из них замечали, что представляют собственное прошлое в виде цепочки самых ярких воспоминаний, а все остальное, не вызвавшее сильных чувств, расплывается, как в тумане. Все это приводит нас к очень важному выводу: любовь способна подчинять себе не только пространство, позволяя двум физическим оболочкам ангела и демона без труда поместиться на диване, она способна подчинять себе также и время. Таким образом, именно любовь является единственной вещью, способной дать кому угодно, даже вовсе лишенному сверхъестественных сил, истинную власть над пространственно-временным континуумом. А значит, и над Творением как таковым. Ибо Я есть Любовь.