Ангелы, демоны и музы

Сознание возвращалось к ангелу медленно. Оно по-прежнему хранило в себе свет души Кроули, который увидел Азирафель. А еще его заполняло облегчение, такое одуряющее, что ангел обмер, не в силах двигаться, или хотя бы глаза открыть, и ощущая такой знакомый запах Кроули, и его распластавшееся сверху нагое тело. «Все получилось, слава Тебе, Господи», — думал он. И вовсе не о том, что у них действительно только что получилось — коллеги-ангелы, которые пробовали зачем-нибудь задействовать половые системы своих тел, клялись Азирафелю, что это ужасно скучно и утомительно, но они ошибались, ангел и раньше в этом не сомневался. Зато он сомневался в другом: получается ли у него облегчать груз Падения, лежащий на Кроули. Азирафель даже прямо спрашивал, и пятьсот лет назад Кроули сказал, что понятия не имеет. И все же ангел чувствовал, что у него выходит, только не видел, насколько. А оказывается, вот насколько! Настолько, что сразу и осознать невозможно, потому ангел решил осознать пока все остальное. Он открыл глаза и первое, что увидел — собственную одежду, аккуратно висящую на стуле. Теплое умиление затопило его целиком, и Азирафель заулыбался, повернувшись к Кроули. Ему так много надо было сказать! Так много! И выбрать так сложно… Но это ничего, потому что теперь можно сказать все. — На «Зиму» Вивальди было похоже, — начал Азирафель с первого, что пришло на ум, и тут же залился краской, оттого, что ляпает так неловко. Что в принципе люди говорят после первого в своей жизни любовного акта со своей единственной любовью? Опыт наблюдений за смертными гласил, что это полностью зависит от обстоятельств, но ангел был совсем не уверен, что их обстоятельства таковы, что надо сравнивать случившееся с «Quattro Stagioni». — М-мх-хп?.. — издал Кроули вопросительный звук, открыв один желтый глаз и уставившись им на ангела. До этого момента демон лежал, уткнувшись носом Азирафелю в плечо, и шевелиться не собирался. Зато теперь завозился, обнял ангела одной рукой и зарылся лицом уже не в плечо, а в шею. Так что новое выразительное междометие прозвучало Азирафелю прямо на ухо. — Пм-м-мн-нк, — сообщил он почти тем же тоном, которым совсем недавно бесконечно повторял «мой ангел», только теперь в голосе слышалось еще и довольное умиротворение. А потом поцеловал ангела возле уха. — Мгхм… А по-моему, на все «Четыре сезона» целиком, — наконец ответил Кроули словами. И поцеловал еще раз, чуть ниже. Азирафель растроганно заулыбался, ощущая, как тепло в груди сменяется чем-то горячим и дрожащим от восторга. Запустил пальцы Кроули в волосы, а потом скользнул ладонью с затылка вниз и погладил по спине двумя руками, ощущая, как Кроули слегка вздрагивает и выгибается, прижимаясь теснее, как его пальцы поглаживают по плечу и теплое дыхание обдает шею. Это было так прекрасно, что Азирафель, кажется, просто не мог перестать. Трогать Кроули сколько захочется, смотреть на него сколько захочется и настолько глубоко, насколько ангел раньше боялся даже желать. И можно не выбирать слова, можно обойтись даже без них: Азриафель очень хорошо понял, что Кроули пытался сказать. — Я тебя тоже очень люблю. И мне было очень хорошо с тобой, просто изумительно… — поспешно ответил он, чтобы поскорее донести до любимого демона, что у него выходит донести нужное, и ему вовсе не надо пытаться выдавливать из себя слова, совсем ему не свойственные. — Нгкхф-ф, — отозвался Кроули с очень знакомой ворчливой интонацией и еще сильнее зарылся в ангела лицом. И сразу стало понятно, что и сейчас, и раньше ворчал он, в основном, от смущения. И его захотелось поддержать, но Азирафель отчего-то продолжал быть неловким в словах. — Хотя мне совсем не с чем сравнивать, разве что с музыкой, — выпалил он и ощутил, как краснеют щеки. Раньше, когда он очень старался выбирать слова для Кроули, чепуха из него изливалась только на всякие другие, не такие личные и смущающие темы, а сейчас все было так непривычно. Оказывается, к счастью тоже нужно привыкать, на это требуются душевные силы. Но Азирафель еще не успел их восстановить и ни к чему не привык, потому совсем растерялся и даже заикаться начал, пока сконфуженно извинялся: — П-прости, я, кажется, какую-то ерунду мету. — Вот еще… — пробурчал Кроули ему в шею, которой тут же снова коснулись мягкие теплые губы, — …вот еще тебе было бы, с чем сравнивать. Можешь со мной сравнивать, — неожиданно предложил он, а потом так же неожиданно медленно провел языком по щеке ангела, от шеи до виска. И это оказалось очень знакомое прикосновение. Только в прошлый раз язык был змеиный и не было поцелуя в конце, зато носом в щеку Кроули ткнулся точно так же. Азирафель еще сильней смутился, подумав, что тот раз он не посчитал, поскольку тогда участвовал в процессе в несколько пассивной роли, и ощущения у него даже вполовину настолько потрясающими не были. И понял он тогда Кроули не совсем верно, и вообще… Ему сделалось ужасно неловко и дискомфортно, но с Кроули ангел этим поделиться не успел, потому что тот, совсем уж неожиданно, сообщил: — Там, кстати, музыка Вивальди. В спектакле. У Шекспира. — Антонио! И Вильям! — вырвалось у Азирафеля радостное восклицание, но улыбка вышла печальной, потому что очень скучал по старым приятелям, по обоим. Их творческий тандем наверняка был великолепен! Жаль, это тело не умело спать… Азирафель протяжно вздохнул и провел ладонью по плечу Кроули, а потом коснулся губами плеча. Это здорово утешало и отвлекало от невозможности посмотреть сон. — А я сегодня ночью тоже спал, львом, — вспомнил он. — Не выспался, и снов не видел. Совсем бессмысленно получилось. — У животного сознания сны обычно на редкость дурацкие, — ответил Кроули. Он наконец перестал утыкаться в Азирафеля носом, взглянул на него и вздохнул. — Впрочем, этот с пьесой тоже был… странный. Но тебе бы понравилось, разумеется. К тому же у тебя… даже без пьес отлично получается все это говорить, — несколько расплывчато сообщил он, наморщив нос, снова вздохнул и погладил Азирафеля пальцами по плечу, а потом по волосам. Ангел вздохнул, поудобнее подставившись головой под пальцы Кроули, как это любил делать лев, и, неожиданно повеселев, ответил: — Вильям тоже говорил, что монологи мне хорошо удаются. Я однажды напутал со временем и к ним на репетицию попал, вместо спектакля. Монолог Меркуцио прочел им. Не помню, почему актера не было... А чем сон был странный? — Меркуцио! — вместо ответа на вопрос восхитился Кроули, улыбаясь одновременно довольно, умиленно и ехидно. — Дьявол, вот что еще надо было Гавриилу сказать… Заодно нарушить запрет на цитирование Шекспира. Жалко, я не сообразил, — он досадливо наморщил нос, нахмурился и проворчал: — Пару строчек шекспировских монологов я, так и быть, согласен прочитать. Но не целую же пьесу! И меня, между прочим, никто не спрашивал, согласен ли я вообще в этом участвовать. И вообще… — Кроули снова зарылся лицом ангелу в шею, не слишком убедительно сделав вид, что пытается уткнуться в подлокотник дивана. Азирафель с легким ошеломлением представил, как Кроули, находясь в его собственном теле, сообщает Гавриилу и остальным что-нибудь вроде: «Чума на ваши оба дома, а также хрен вам, а не барбекю», — и только потом сообразил, что именно Кроули сказал после. И его переполнило такое сильное сочувствие и еще изумление такой силы, что Азирафель чуть было не попытался, по привычке, перенаправить чувства куда-то мимо Кроули, но спохватился. Теперь это было не нужно. Жалеть Кроули открыто, утешать открыто — было не только можно, но и нужно. Так же, как смертным нужно дышать. И ангел обнял Кроули крепче, погладив по спине. — Бедный мой, — ласково сказал Азирафель и поцеловал его возле уха. — Нгкхм, — невнятно отозвался Кроули и уткнулся в него еще сильнее, вздохнув неровно и нервно. — Я-то думал, ты просто смотрел пьесу… А тебе пришлось все это говорить! И слушать. И ты приехал ко мне, а я опять все то же самое… И он опять зарылся рукой Кроули в волосы, продолжая второй гладить по спине, боку, плечу. Утешать прикосновениями было проще, чем словами, и можно было прямо под ладонями ощущать, как успокаивается дыхание и как расслабляются напряженные от переживаний мышцы. Азирафель поцеловал его в макушку и довольно вздохнул, втянув носом такой знакомый запах. Кроули ответил очередным междометием, но расслабился сильнее. И одновременно обнял Азирафеля крепче. — Прости, любовь моя, но мне показалось, что сознаться во всем будет лучше, — повинился тот и поцеловал Кроули в третий раз. — Если бы ты мне сейчас не сказал все как есть, — очень серьезно сообщил Кроули, подняв на него взгляд, — я бы обиделся. Потом, конечно, когда узнал бы. До вечера, а может быть, даже до самого утра… И еще тебе можно не читать монологи в ответ. И еще ты настоящий. — На этом месте он снова неровно, почти судорожно вздохнул — и принялся торопливо целовать Азирафеля в подбородок, а потом в щеку, продвигаясь губами к уху. И обнял еще сильнее, и тоже запустил пальцы ангелу в волосы. — До вечера… — прошептал Азирафель, закрыв глаза, чтобы почувствовать прикосновения отчетливей. Он ощущал поглаживающие по спине и путающиеся в волосах пальцы, ощущал губы, теперь уже на виске, тепло прижимающегося к нему тела и дыхание на коже. А если бы Кроули обиделся, то не ощущал бы, до самого вечера… или даже до утра. — Так надолго… Азирафель зачем-то представил, как Кроули обиделся на его признания — и понял, что не выдержал бы тогда своих противоречивых чувств и мыслей, и неизвестно, что делал бы. Но это было бы очень больно, до самых глубин души. Он и так до сих пор ощущал себя виноватым, что не понимал Кроули и вел себя неправильно — поэтому представлять, как тот обижается, было чересчур легко. И одновременно чересчур страшно. Он распахнул глаза и взглянул на Кроули, а тот смотрел в ответ вовсе не обиженно, напротив, непривычно искренне и открыто. И Азирафель ясно ощутил, что в его самобичевании есть что-то глубоко неправильное. И это — одна из тех вещей, о которых он не успел до приезда Кроули подумать, и до сих пор не понимал. У них все получилось, но Азирафель по-прежнему не все понимал, и от этого становилось беспокойно, грустно и тревожно, хотя Кроули был рядом. Он попытался сосредоточиться на этой мысли — и вдруг ощутил себя безмерно замученным, будто даже и не пытался высыпаться, а вместо этого всю ночь по парку бегал, как недавно за Гавриилом, так же быстро и так же нервно. Азирафель определенно не мог ясно думать, и почти ничего не мог. Словно все, что он уже сделал для Кроули, для их нынешних отношений, выпило последние остатки душевных сил. И он принял решение — не заставлять себя делать ничего, что требует усилий. Раз ему надо отдохнуть, он будет отдыхать. — Ты не мог бы пока на меня не обижаться, пожалуйста? Кажется, я не смогу на это адекватно отреагировать… Как в конце сороковых не мог… — немного смущенно попросил Азирафель, машинально проведя пальцами по волосам Кроули у виска. Тогда, в тысяча девятьсот сорок девятом, Азирафель тоже чувствовал себя виноватым из-за их долгой ссоры. Они помирились всего за восемь лет до этого, и ангел точно так же плохо понимал, какие у них теперь отношения и чего он имеет право ждать или не ждать от Кроули. — Снова под стол заберешься?.. И мне придется тебя оттуда выманивать миндальными пирожными и фильмами с Одри Хэпберн. И тогда обижаться у меня совершенно точно не выйдет, так что, возможно, это не самый худший план. Кстати, тебе уже можно наконец завести телевизор… — Кроули тараторил и улыбался, и еще продолжал гладить Азирафеля пальцами по спине. А потом вдруг резко посерьезнел и сказал: — Мог бы, конечно. Я для тебя в принципе что угодно мог бы. Ангел растерянно уставился на Кроули. Понимать, что Кроули его любит, было несложно, Азирафель привык к этой мысли за прошедшие десятилетия. Но, похоже, вовсе не представлял, как это выглядит на практике. Азирафель потрясенно попытался осознать эту идею: Кроули для него сделает что угодно. Действительно сделает, уже делал: Апокалипсис ради ангела предотвратил... и не только, и намного больше. Азирафель неровно вздохнул и уткнулся лицом в Кроули. И вместо того, чтобы осознать, живо представил, как сидит под низеньким кофейным столиком, едва туда помещаясь, а Кроули подсовывает туда фарфоровое блюдечко с пирожным. Любимое блюдечко ангела, купленное им в какой-то немецкой лавке в середине двадцатых. И как Кроули своим искушающим мягким голосом говорит: «Вылезай, ангел, ты пропустишь сцену в кафе», — и слышно голос милой Одри на заднем плане. — Чтобы меня выманить, ты можешь просто меня почесать за ушами, — со вздохом сознался Азирафель, решив оставить безумные воображаемые картины при себе. — Вот так примерно, м? — спросил Кроули тем самым искушающим голосом и погладил кончиками пальцев за ухом так, что по шее и по спине тут же начали бегать приятные мурашки, и ангел невольно прижался к Кроули крепче, не сдержав довольного вздоха. Рука Кроули спустилась чуть ниже, на шею, оттуда снова поднялась вверх, взъерошила короткие волосы на виске над ухом, заскользила вниз обратно. — Или так?.. — не дожидаясь ответа, Кроули безо всякого перехода, сообщил: — Знаешь, если о чем-то думать перед сном, оно почти наверняка начинает сниться. А если что-то слушать перед сном, так и тем более. Даже если это отбойный молоток… хотя сны про отбойный молоток обычно не очень… — Да? — переспросил Азирафель и растерянно захлопал глазами. Кажется, Кроули на что-то намекал, но Азирафель никак не мог понять. Не собирается же Кроули спать? Он ведь и так всю ночь спал. И все же ангел осторожно осведомился, надеясь, что Кроули пояснит, что пришло ему на ум: — И о чем мне тебе рассказать? Кроули весело фыркнул и поцеловал его в нос, а потом отрицательно мотнул головой. — Не-а, наоборот. Ты хотел пьесу посмотреть, — ответил он, и Азирафель растерялся еще сильнее. Пальцы Кроули к этому моменту оказались на затылке и неторопливо перебирали ангельские волосы. Это было настолько приятно, что он невольно закрыл глаза, снова по-львиному подставляясь затылком под руку. — Знаешь, когда я последний раз в этом теле пробовал спать, у меня потом голова болела, — поделился Азирафель, все так же не открывая глаз. — Кажется, четыре тысячи лет назад… Или пять?.. Тогда он пытался спать для конспирации, чтобы никто не заметил, что попутчику в дальней дороге по пустыне не требуются еда, вода и сон, и змеи его почему-то не трогают. Но вместо сна ангел всю ночь прислушивался к шорохам тварей, населяющих пески, и ужасно жалел, что люди зачем-то спят с закрытыми глазами — так даже на звезды не посмотришь. — Ангел… — совсем уж вкрадчивым тоном сказал Кроули, и его губы легко коснулись виска Азирафеля. — А ты когда-нибудь пробовал спать… с удовольствием? Это бывает довольно приятно. Тебе лежать удобно?.. Таким голосом Кроули с ним раньше тоже не говорил. Только со смертными, которых собирался искусить на что-нибудь нужное себе, или плохое, или хорошее… когда они заданиями менялись. А в разговорах с ангелом эта интонация всегда будто пряталась за что-то еще: за рассудительность, или за беспечность, или за показное равнодушие… Пряталась так же, как умиленные улыбки. Раньше да, а теперь нет. И прикосновения тоже больше не прятались. Сейчас рука Кроули медленно, неторопливо скользила по затылку Азирафеля вниз, на шею, а оттуда на спину, замирала между лопаток — и, прервав прикосновение, через секунду снова начинала свой путь с затылка. А раньше, случись у них такой разговор, они бы сидели, а не лежали, притом в одежде, и Кроули бы положил руку на спинку дивана, сделав вид, что это случайно… Она бы лежала ровно настолько близко, чтобы ангел мог ощутить тепло. Это всегда были прикосновения: когда Кроули стоял рядом, ходил вокруг Азирафеля, наклонялся к нему — только спрятанные. Азирафелю нравилось, что прикосновения больше не прячутся, но вопрос Кроули поставил его в тупик. Лев о подобном вовсе не задумывался, потому что, кажется, был неспособен лежать или сидеть неудобно. Но, выходит, человеческое тело так не умело? Ему… могло быть неудобно? И поэтому у него не выходило уснуть? В этом была логика, так что ангел старательно прислушался к сигналам своего тела, сосредоточенно нахмурившись. Кажется, пока тело все устраивало, разве что… Ангел открыл глаза, оглядел Кроули, и решительно переместил их обоих так, чтоб лежать на нем сверху, обхватив рукой за талию и переплетя ноги. «М-мпф!» — немного сдавленно, но довольно отреагировал Кроули и обнял ангела обеими руками. А тот пристроил голову у Кроули на груди, прижавшись к коже щекой — так можно было чувствовать запах, все время. Так телу было очень удобно и очень спокойно: оно могло постоянно убеждаться, что Кроули никуда не девается. Через пару секунд Азирафель ощутил еще одно затруднение, но он был настолько не в силах соображать, что придумать, как это исправить, у него не вышло. Поэтому он пожаловался Кроули: — Тут сквозит. — Сейчас… — тихо, вполголоса и с неожиданно пронзительной нежностью ответил тот. А потом щелкнул пальцами — и на них опустился плед. Мягкий, теплый и совершенно черный, за исключением красной обшивки по краю. У Азирафеля тоже где-то лежал плед… возможно, даже тут, рядом. Но он не сообразил, так что теперь у него был плед Кроули. И сам Кроули, на котором он лежал, и руки Кроули, которые обнимали и снова гладили его по спине. И ангел почувствовал, закрыв глаза, как тело расслабляется, будто превращаясь в желе. Ему тут же представилось это желе, из сливок, с голубикой и листочками мяты, и он мучительно нахмурился, ощущая, что сознание уплывает в черную, как плед, пустоту. Если он прямо сейчас заснет с мыслями о желе, ему желе и приснится! Так ведь Кроули сказал? — Расскажи про свой сон, пожалуйста, — попросил Азирафель и с усилием открыл глаза, подняв голову и взглянув на Кроули. У него на лице снова была эта умиленная улыбка и еще что-то невыразимо пронзительное во взгляде. У ангела тут же вылетело из головы его глупое желе. Какое может быть желе, когда Кроули так смотрит?.. — Мне все это в «Глобусе» снилось. В старом, конечно, самом первом, — начал демон, продолжая улыбаться, только теперь вкрадчиво, и на эту улыбку ангел тоже уставился, замерев и почти перестать дышать, будто она могла исчезнуть от резкого движения. Кроули говорил так, словно «Глобус» шестнадцатого века был самым лучшим местом на свете, в котором немедля стоило оказаться. Почему-то из интонации Кроули неизбежно следовал этот вывод: кто угодно хотел бы в своем сне очутиться в старом «Глобусе» и определенно должен был завидовать тому, что демон там был совсем недавно. — Представь себе — тот «Глобус», но с современным освещением. Могу понять старину Вильяма: с электричеством всегда лучше, чем без него… Ты ведь его хорошо помнишь, правда?.. Представь как следует, в подробностях. — Помню, — со вздохом согласился Азирафель, снова прижимаясь щекой к груди Кроули и закрывая глаза. — Там… было хорошо. Театр представлялся не хуже сливочного желе. Пожалуй, тот, старый «Глобус», был лучше, чем любой десерт, особенно если приходить на представление с Кроули. Новый был очень похож, люди постарались восстановить все, как было… но все равно в нем было не так. Совсем не те запахи, звуки, только люди оставались такими же. Люди всегда похожи на людей, даже когда пытаются ими не быть. Старый шекспировский «Глобус»… Азирафель помнил ощущение, когда ступаешь мягкими туфлями на помост, и деревянные половицы чуть скрипят, а внизу под ними шуршат мыши. И всхрапывают кони в стойле. Сцена иногда в дымке, особенно к вечеру, потому что Лондон всегда был городом туманов. Они поднимались над Темзой и над крышами домов, и Вильям с удовольствием использовал их в спектаклях. — Там была ночь. Ужасно непривычно: ночь в старом «Глобусе», я там ночью ни разу не был. Но, конечно, когда есть прожекторы, так даже интереснее, чем днем, — продолжал тем временем Кроули, будто сказку на ночь Азирафелю рассказывал. У него могло бы отлично получиться читать вслух. Кроули так, конечно, никогда не делал… но мог бы. Сказка, то есть история, была хорошая и волшебная. «Глобус» ночью должен быть волшебным… прямо как голос Кроули сейчас. — Над головой звезды, вокруг темно, ты сидишь посреди партера, или стоишь, а на сцену светит прожектор. Но она без занавеса, прямо как тогда… Тело опять стало расслабляться, и Азирафель чуть было не представил, что растекается по Кроули, как подтаявшее мороженое, но поспешно отогнал этот образ и вернулся к «Глобусу». Ему было не трудно представить ночь где угодно: там, где была ночь, были и звезды в небе, а где звезды, там… Много звезд, сияющих, подмигивающих и смеющихся. Азирафелю всегда хотелось до них дотронуться, и теперь было можно. Прямо сейчас он трогал звезды в небе, и звездное небо обнимало его обеими руками, и говорило еще так нежно... Таким голосом только колыбельные петь. — Колыбельную… спой мне еще… потом, — тут же попросил Азирафель, то есть, попытался, потому что язык отчего-то еле ворочался. — Спою. Потом. Если хочешь, — легко согласился Кроули, хотя обычно вовсе ни на что так легко не соглашался. И ангел почувствовал, как его поцеловали в макушку, а потом в нее уткнулся нос, и в волосах запуталось теплое дыхание. У звезд было теплое дыхание, оказывается… — Ты представил звезды?.. — зачем-то спросили они, все так же нежно, ласково и вкрадчиво, будто их нужно было представлять, когда Азирафель и так видел и ощущал. Сознание уплывало, покачиваясь на чернильно-черных волнах, в которых тоже отражались мерцающие звезды, но он все равно попытался ответить: — Я всегда вижу… звезды… рядом с тобой, — кажется, совсем невнятно, не уверенный вовсе, делает это наяву или уже во сне. Перед глазами иногда выплывал из темноты провал сцены «Глобуса», и Азирафель почти переставал понимать, где находится. Ужасно непривычно и даже страшновато — как заходить в море по незнакомому пляжу. Сначала преодолеваешь сопротивление, а потом ты по пояс в колыхающейся толще обнимающей тебя воды, а потом — по грудь, и вот уже вовсе не сам идешь, а тебя влекут дальше, на глубину. И не знаешь, когда под ногами исчезнет дно, и будет ли видно солнце, когда ты окажешься под водой… Будь Азирафель один, он бы, пожалуй, попытался проснуться, но рядом был Кроули, ангел все время ощущал его. И там — там он тоже был, были звезды наверху. Они сейчас мерцали как-то особенно сильно, будто дрожали все до одной, или не дрожали, а все вместе подмигивали ангелу. И даже у Веги ее лучи то вспыхивали совсем ярко, то почти гасли. Так никогда не бывало в реальности, но так было во сне. — …Смотри на Вегу… она красивая… — сказали звезды шелестящим приглушенным шепотом, а Вега снова подмигнула, два раза подряд. — И пьесу смотри, — велела она, моргнув в третий раз, и из темноты снова выплыла сцена «Глобуса». И кресло Азирафеля, стоящее напротив нее, на котором небрежно лежал черный плед с красной отделкой по краю. Ангел неспеша прошел к креслу и сел, положив плед на колени. На сцене было темно — пьеса, видимо, еще не началась, поэтому Азирафель оглядывался вокруг. Сознание тела видело все в странной дымке: «Глобус» вокруг расплывался, перечеркивался серыми помехами, как изображение на экране плохого телевизора, четкими оставались только кресло и черная сцена. Даже пол совсем не выглядел надежным, и когда ангел попытался к нему приглядеться, тот превратился в темное, словно грозовое море. Под поверхностью воды чернели зыбкие силуэты морских тварей, и Азирафель едва ли не подпрыгнул в кресле, забравшись в него с ногами и вцепившись в подлокотники, за мгновение до того, как показался гребень косатки, вдруг вынырнувшей совсем рядом. Не успела она затеряться во тьме зрительного зала, как на сцену пролился свет прожектора, высветив две фигуры актеров, ангела и демона, и тень лопоухой головы. Азирафель сразу уставился на сцену: смотреть вокруг, на зрительный зал театра, он больше не решался, потому что было очень страшно. Несмотря на море, колыхавшееся прямо под ножками кресла, в зале было оглушающе тихо. Словно в пространстве сна на самом деле не существовало ничего, кроме луча света, сцены и актеров. Не стало даже кресла и пледа, а потом и Азирафеля тоже, словно он опять лишился тела. И самое страшное — пропали звезды наверху. — Твоя очередь! Не ответишь, ты проиграл! — Да пожалуйста… Все равно у тебя фантазии не хватит… Дамаск. — Фантазия у меня не хуже твоей! А память, может, и получше! Карачи! — Так, мой черед? Ну что ж, пусть Иерусалим! Азирафель слушал реплики переругивающихся ангела и демона и невольно хмурился. На сцене шла комедия, но ангелу с каждой фразой становилось все тревожнее, и страх сжимал сердце. Бросив взгляд в сторону, Азирафель со вздохом оглядел щупальца кракена, вздымавшиеся над полом вокруг его кресла, словно тот собирался ухватить ангела вместе с креслом и пледом, и уволочь в морские глубины. А потом все это исчезло, потому что ангел вдруг очутился на сцене и снова вздохнул, на сей раз с облегчением. Здесь ничего не качалось и не колыхалось, и древние монстры не плавали в глубинах, а в зал можно было просто не смотреть. — На граде Давида, мой дорогой. Не Соломона. Память изменяет тебе, — сказал Азирафель и с интересом уставился на Кроули. Тот неожиданно был без очков, и можно было видеть выражение его лица очень хорошо, однако это внезапно оказалось вовсе не радостно. Потому что лицо Кроули не выражало ничего, и глаза у него походили на настоящие змеиные. Он вперился ими в Азирафеля, который сообщил по тексту пьесы: — Мантуя милый друг. Мантуя — и твой ход, — и лицо демона стало выражать еще меньше эмоций. Потом Азирафель смотрел пьесу, иногда оказывался на сцене, а иногда его возвращало обратно в кресло — и тогда он еще смотрел вокруг, на сюрреалистичные картины, которые показывало сознание, или, скорее, подсознание тела, будто компенсируя недостаток кинематографа в жизни Азирафеля. На диалоге про кружку в подарок демону в зрительном зале вдруг образовалась ванна на львиных лапах вместо ножек. В ней плескалась Михаил, и Азирафель в первый момент перепугался до слабеющих коленей, отчего-то решив, что она может быть настоящей. Хорошо, что он в этот момент сидел на сцене, а не стоял. Азирафель сумел справиться с собой и продолжил читать текст, осознав, что если бы Михаил решила явиться ему во сне, вряд ли вела бы себя так, будто его не замечает. — …не солдат на поле боя, который подчиняется приказам, — прилежно произносил Азирафель, разглядывая Михаил в ванне. Ее лицо лучилось удовольствием, и ангел мог ее понять: поверхность воды покрывала толстая шапка розовой пены, по ней плавали разноцветные резиновые лягушки и какие-то ящерицы, кажется, хамелеоны. — Они живут совсем иною жизнью, созвучной с дуновением зефира куда сильнее, чем с командами в строю. Тут ангелу пришлось прервать монолог, сделав выразительную паузу, потому что Михаил положила одного из резиновых хамелеонов себе на голову, ее белая кожа сделалась темно-коричневой. И Азирафель замер, хватая ртом воздух и шокированно глядя в зрительный зал, когда тишину разорвал вопль демона. Герцог Лигур с чудовищным криком растворялся в ванне, полной святой воды, и пена из нежно-розовой делалась ярко-красной, какой настоящая кровь никогда не бывает. — …И как мне жить, когда порывы их устремлены к тому, кто назван Злом?.. И враг предвечный милее Райских кущ? —завершил Азирафель монолог дрожащим голосом, и пьеса продолжила играть себя ангелом, как ни в чем ни бывало. Ему потребовалось еще некоторое время, чтобы наконец осознать, что его так тревожило в сюжете. Вражда демонов и ангелов была совсем игрушечной, никто никому по-настоящему никогда не угрожал, и самым страшным было трехэтажное ругательство при встрече, никто никого не сжигал и не растворял в святой воде. Главные герои этой пьесы, ангел и демон, могли бы легко объясниться на первом же диалоге, стоя на плечах смертного, если бы ангел осмелился. Но ему было страшно смотреть на пустые змеиные глаза демона. Которые были пусты, чтобы ничего не показать тому, кто может отвергнуть чувства. Азирафель вдруг плюхнулся в кресло в зрительном зале, словно с высоты, и заулыбался, впервые с начала пьесы ощутив облегчение. Взгляд Кроули никогда таким пустым не был, он просто прятал его за очками. И как пронзительно Кроули мог смотреть — Азирафель сегодня наконец увидел, и воспоминание об этом изрядно утешало. Впрочем, Азирафель вскоре снова оказался на сцене — и краткий миг облегчения испарился. По сюжету Азирафель лучезарно улыбался двум влюбленным смертным и своему любимому демону, а в зале тем временем загорались костры. Языки пламени вздымались в небо над театром, которое сделалось лазурно-голубым, и с него смотрели чистые ангелы, сияя золотыми крыльями. В огне костров сгорали святые и грешники, но все они, независимо от тяжести греха или высоты заслуг, лучились улыбками, истекали ими, как и светом своих душ, которые поднимались наверх. Ангелы же, наоборот, спускались вниз, и их сияющие крылья становились белыми, а не золотыми. И волосы у всех теперь были подстрижены по-армейски одинаково. Они не улыбались, они были серьезны и сосредоточенны, как шахматные фигуры на доске. Азирафеля пронзила знакомая тоска по невинному миру, каким он был до Первой Небесной Войны, и он вспомнил свои золотые крылья из той поры. Не позволял себе про это думать так долго, а тут вдруг вспомнил… и почти сразу ощутил, как тоска и глубокая печаль отчего-то сменяются жутким чувством несправедливости и такой чистой злостью, какой ангел, кажется, никогда не знал раньше. Не позволял себе, потому что ангелам не полагается. А теперь он не мог перестать сердиться на этих одинаково подстриженных ангелов с одинаковыми лицами, ибо никто из сыновей Божьих не повел себя правильно тогда, до Начала Времен. Вовсе никто, и Азирафель тоже. И потом тоже ничего не получилось исправить, только сделать хуже. Вражда ангелов с падшими ангелами никогда не была такой, как в пьесе, она становилась чем дальше, тем хуже — и это было неправильно. Всегда все было неправильно. Несправедливо. Нечестно! Он злился все сильнее, но продолжал произносить реплики, положенные по сюжету, и улыбаться продолжал. И вспоминал, как улыбался Кроули, как долго его улыбка была вместе с демоном, невзирая на вражду ангелов. Он распахивал перед ним свою душу, в попытках утешить груз Падения— и значит, Кроули мог видеть, что чувствует ангел, всегда мог. Но когда Азирафель в этом сознался, в шестнадцатом веке, Кроули волновало лишь, не увидел ли сам Азирафель в нем что-то лишнее. Что он мог увидеть? Ничего не мог, Кроули прятал все важное. Азирафель любил его, горел в огне вины и страха за его жизнь и продолжал улыбаться — пока Кроули прятал взгляды, прятал чувства, даже свои подарки прятал. И не давал сам себе осознать, что любит и любим. Это тоже было нечестно, так же, как костры для святых и грешников. Так же, как костер для ангела. Так же, как Первая Война. Ангелы рассеялись так же внезапно, как появились, будто их снесло ветром, и «Глобус» снова накрыла уютная ночь. Азирафель вдруг понял, что сидит в кресле, укутанный в черный плед. Пьеса прервалась на антракт, а по бокам от ангела на подлокотниках устроились Антонио Вивальди и Вильям Шекспир. Полупрозрачные и светящиеся. Антонио протягивал ангелу персик, тоже полупрозрачный, и еще улыбался очень сочувственно. А Вильям выглядел смущенным и протягивал Азирафелю платок. И он вдруг понял, что оказывается, слезы катятся у него по щекам, и он почти не может из-за этого дышать. А в следующий миг Азирафель опять оказался на сцене. Там Кроули читал монолог о своих противоречивых чувствах, а в зрительном зале возник накрытый обеденный стол со свечой. За ним сидели демоненок, пытавшийся совратить Азирафеля, и круглый демон, погибший в той самой ванне, где должен был умереть Кроули. Демоненок пил вино из бокала и медленно расплывался лужей по своему стулу, невыносимо медленно. Ему кажется даже больно не было, он спокойно улыбался, будто не погибал прямо сейчас, а был мороженым и просто таял, потому что вокруг оказалось слишком тепло для него. Ведь мороженое, когда тает, вовсе не огорчается, и это закономерный ход вещей. Круглый демон с посохом тоже таял, но просто так, без вина. И вот ему как раз было плохо и страшно, и Азирафель вспомнил, как в Аду не смог ничего сделать, чтоб ему помочь. Хотя хотел, очень хотел. То, что произошло с ним, тоже было ужасно несправедливо и нечестно. Совсем бессмысленная смерть. Зачем она была, для чего? Тот соблазнитель из семнадцатого века хотя бы сам пришел к ангелу, а круглый демон был вовсе ни в чем не виноват и никому ничем не угрожал. Азирафель потерянно уставился на Кроули-в-пьесе, а тот читал монолог о том, что в Аду нет места для любви, и удивлялся, откуда ей тогда взяться в нем, и не знал, что ему с ней делать. Азирафель слушал, слушал и слушал, и все яснее понимал, что никто из них не виноват. Им обоим было больно и страшно, но выхода не было. Потому что ангелы опасны для демонов, и демоны… тоже опасны для демонов. Этого могло бы не быть, если бы когда-то они все не выбрали понять великое разделение как вечную вражду. И у Азирафеля с Кроули осталось так мало вариантов для выбора из-за того, что выбрали все остальные. Остались только плохой вариант, худший и чудовищный, а хорошего не осталось. Никто не понимал, зачем нужно разделение ангелов и демонов. И догадаться было непросто, особенно тем, кто Пал — они совсем ничего не видели, обида застила им взор. Но в Падении ангелов, разделении Небес и Ада должен был быть какой-то смысл. Для чего Всевышняя с Начала времен разделила Рай и Ад? Чтобы они встретились снова на Земле в последней битве?.. Или в поцелуе любви?.. И насколько велика была разница между тем и другим, если Смерть и Любовь ؅ходили рядом с тех пор, как Адам вывел Еву из Эдема. Смерть и Любовь вместе пребывали среди живого и вместе делали его живым, заставляли размышлять, осознавать и действовать. Когда умирало первое убитое в Творении существо, лев, пронзенный мечом Азирафеля, человек, убивший его, обнимал любимую женщину, чтобы найти утешение в первом столкновении с холодным дыханием Смерти. И размышлял, что делать с пылающим мечом, как поступать с убийцами и для чего нужны объятия, когда холодно и страшно. Смертные долго проникали в суть Мироздания — и, видимо, им удалось. Но ангел до самого конца не понимал и мучился от разделения. От пропасти, которая никогда не была пропастью, противопоставления, которое никогда не означало вражды. Как Любовь и Смерть всегда шли рука об руку, чтобы Творение могло жить, так и Ад с Небесами, ангелы и демоны — были в равной мере частью Замысла. И Мироздание в высшей точке своего Бытия, должно было показать, из чего оно состоит, чтобы ангелу наконец стало ясно. Смерть всегда была Тенью Творения, и всегда была тенью Любви. Все сущее отбрасывает тень, неизбежно, но глупо думать, что смысл сущего в этом. Глупо думать, что смысл Мироздания — в том, чтобы ангелы и… другие ангелы приносили друг другу смерть. Азирафелю хотелось подойти к Кроули и обнять его прямо сейчас, но пьеса не позволяла, как множество лет не позволяло ему непонимание. Чувствовать его было так больно и трудно, будто сам от себя отрезаешь часть, сам себя разделяешь надвое. Словно должен падать, но не падаешь, а полететь тоже не можешь. Застыл на краю пропасти, вдыхая ледяной горный воздух — и он кажется сладким, слаще меда, ибо каждый вдох может стать последним. Но не становится, не становится и снова, и снова. И Смерть стоит перед глазами, но в живой груди продолжает биться сердце. Сверху вдруг зазвучала скрипка, и ангел снова ощутил слезы на щеках. Это было так красиво и невыносимо, будто с ангелом заговорила Всевышняя. И в Азирафеле таяли, как мороженое, стремительно растворялись непонимание и последние вспышки обиды. Всевышняя разделила ангелов и демонов, но никогда не разделяла Азирафеля и Кроули. Пусть они были вместе не с первого дня, с седьмого, — но это был первый день, когда Творение началось по-настоящему, ибо любая жизнь начинается плачем, и жизнь мира началась с первым плачем Небес. — Прости меня и знай, что я тебя люблю. Как любят звезды, любят солнце, любят ветер, как любят жизнь саму, — говорил Азирафель Кроули, который старательно от него отворачивался. Думал при этом ангел о своем льве, который всегда был уверен, что демон — часть стаи. — Ее биенье ты для меня, мои тепло и свет — и средоточье их в тебе я вижу, а вовсе не исчадье Ада, — говорил он и думал, что разумеется, никакое не исчадье. Для льва демон всегда был… тоже львом, пускай без шерсти и гривы. А для ангела демон всегда был тоже… Азирафель оборвал монолог, потому что горло вдруг перехватило рыданиями. Он вдруг понял все: что его тревожило, мешало отдохнуть, заставляло пугаться обиды Кроули. Что мешало до сих пор. «Демон свободен», — так ангел повторял про себя, кажется, с Голгофы. И лгал себе в этом столь же усердно, как Кроули лгал себе о собственных чувствах. Азирафель повторял себе, что демон ему не принадлежит — потому что тот и не мог принадлежать, потому что принадлежал Аду — вот так было честно и правдиво. Когда Кроули прятал взгляд за очками. Когда отказывался верить, что любовь ангела — для него. Когда опускал руки перед лицом приближающего Сатаны. Когда предлагал убить ребенка с именем Господа на устах. И когда держал в сейфе настойку мандрагоры. Все это означало, что демон не свой, чужой. Любить и не разрешать себе считать свою любовь своей — мучительно и отвратительно. Потому что это и значит — не подпускать к себе. Продолжать чувствовать себя разделенным надвое. И помнить каждую минуту, что если все-таки подпустить, если сознаться во всем, станет только хуже. Если Кроули поверит, обрадуется, признается в ответ и поцелует тебя впервые в жизни — потом он все равно отправится в Ад. И будет там улыбаться демонам, будет с ними любезен, будет делать вид, что он с ними. Так же, как делал, пока у них было Соглашение — и другие тайные отношения ничем не отличались бы. Ангел бы тоже постоянно поднимался наверх с докладами, ощущал на себе пристальные взоры Архангелов, делал бы вид, что он в их «стае». Один из своих. И лгал, и лгал, и лгал еще хуже, чем ему приходилось. Но однажды их бы все равно поймали — и теперь Азирафель знал, что именно могли за это сделать с ними обоими, видел своими глазами. И было бы совсем больно и страшно — идти на смерть, зная, что оставляешь там, внизу, разбитое сердце. Ангел не мог признаться в своих чувствах, потому что демон тогда не стал бы своим, просто для них обоих все стало бы еще хуже и опаснее. Поэтому если ангел вдруг пытался сказать, у него немел язык и перехватывало горло спазмом, будто он болтался в петле на виселице. Так долго, что настоящую веревку пришлось бы менять множество раз. И объяснял себе снова и снова, как удивительно свободен демон и как его ни к чему нельзя принуждать. Нашел ложь, устраивающую себя самого — и не видел сквозь нее ни удавки на собственной шее, ни настоящих чувств Кроули. Хорошо, что Господь даровала ангелу довольно сил, чтобы вынести эту мучительную недоказнь. Под виселицей вырастает мандрагора, — вдруг вспомнил Азирафель, дочитал свой монолог и вздохнул поглубже, чтобы хоть немного унять слезы. Кажется, до финала оставался только ответный монолог Кроули. Азирафель с досадой отвернулся от него, потому что требовала пьеса, на деле ему отворачиваться вовсе не хотелось. Ему наконец стало любопытно. Должно было быть с самого начала, но только сейчас, продравшись через все свои тяжелые чувства, он ощутил наконец искрений интерес. Слезы продолжали литься, но теперь от них наконец становилось легче. И музыка теперь будто улыбалась ангелу сверху, одобряла его и радовалась ему. Кроули вскочил на ноги и, крепко ухватив Азирафеля за локоть, развернул его к себе и начал говорить. — Постой! Куда так быстро ты собрался? Забыл про вежливость внезапно, что веками считал одной из главных добродетелей своих! Подарки просто так не забирают, едва вручив, и не уносят прочь. Хотя бы благодарности дождался, а может… и ответного подарка… — голос Кроули-во-сне выразительно дрогнул, хотя его лицо осталось совершенно невозмутимым. Скрипка заиграла совсем уж невыносимо вдохновенно, заполняя собой все пространство, насыщая воздух вокруг. — Спросить не хочешь, что тебе я подарю? — И что же?.. — совсем тихо, вполголоса, выговорил Азирафель свою короткую реплику. А скрипка играла все громче и все пронзительнее, а Кроули продолжал говорить, и ангел ощущал, что слезы с новой силой катятся по щекам. И очень хотел сказать Антонио, что это — чересчур, даже хуже, чем кракен. Он вдруг понял, что Мантуя в тексте пьесы наверняка появилась уже после смерти Антонио, и «ответный подарок» — тоже… Надо же, все поняли, кошмарные создания! То есть, прекраснейшие, конечно, во славу Господа. — О, милый ангел мой, мы столько лет с тобой равняли счет в делах хороших и дурных, в случайных играх, в выпитом вине, в словах и бесконечных перепалках, которые придумал кто-то на заре времен для нас и вас, чтоб истинные чувства скрывать, как прячет взгляд кокетливый девица за веером иль рукавом одежды. Никто из нас не мог победы одержать, и уж теперь тебе я уступить ни капли не согласен. Я должен одарить тебя не меньше, чем ты меня. Поэтому, пожалуй, тебе сейчас себя я подарю. Прости, что мой подарок запоздал, ведь я и так уже давно душой и телом тебе принадлежу. Но люди говорят, что лучше поздно, чем никогда. Ты примешь мой подарок?.. — Какие же мы оба остолопы, — прошептал Азирафель, вовсе не уверенный, по сюжету отвечает, или у него само в рифму получилось, и, утерев слезы платком, подаренным Вильямом, шагнул к Кроули близко-близко. Платок не помог вовсе, потому что ангел разрыдался еще пуще, обняв Кроули обеими руками. Кажется, по ходу пьесы здесь должен был случиться поцелуй, но целовать кого-то, когда рыдаешь навзрыд, очень непросто, поэтому он просто обнимал Кроули-во-сне. Кроули сказал, что принадлежит Азирафелю — и это было ровно то, что он мечтал услышать. Но это был ненастоящий Кроули. Сказал бы Кроули то же самое там, где сон заканчивался? В голове у ангела горячо звенела музыка, а слезы все не прекращались. И тогда Кроули-во-сне забрал у него платок и принялся вытирать их с лица, и это, кажется, было так же не по сценарию, как и объятья… Вытирал слезы, потом целовал все еще влажные щеки, а потом коснулся губами губ. Они оказались совсем солеными от ангельских слез, а еще почему-то пахли коньяком… хорошим. Тем самым, который они пили, когда Кроули приехал, и это был никакой не Кроули-во-сне, а самый настоящий. Вытирал Азирафелю слезы и целовал, потому что плакал ангел тоже по-настоящему, прямо пока спал. Азирафель с усилием разлепил веки — и увидел прямо перед собой желтый взгляд. Пронзительный и взволнованный. — Ангел… ты чего?.. Что случилось?.. — перепуганно спросил Кроули, снова поцеловал Азирафеля и продолжил вытирать ему слезы. И глядя в такие искренние и встревоженные глаза демона, Азирафель стремительно успокаивался. Кроули, выслушав признания ангела-во-сне, растерялся еще сильнее, чем Азирафель сейчас, — и приехал к своему настоящему ангелу, и задал ему вопрос. Ну. Как сумел. И Азирафель тоже мог бы просто спросить сейчас. То есть, сначала ответить — а потом уже спросить. — Я… я досмотрел… до конца, — ответил он, пытаясь справиться с дыханием, и спросил совсем не то, что собирался: — А ты… досмотрел? — Во имя Преисподней! Что я там такого наговорил… то есть, он понаписал?.. — возмущенно воскликнул Кроули, наморщив нос, и обнял Азирафеля крепче. А потом сознался: — Я отказался читать свой финальный монолог. И целоваться по сценарию тоже отказался. Это хрень какая-то… как безалкогольное пиво… — Он протяжно вздохнул и поцеловал Азирафеля снова, торопливо, беспокойно и совсем не по сценарию. А потом уткнулся носом ему в щеку. Азирафель прикрыл глаза и запустил пальцы Кроули в волосы. Так он был ближе, совсем близко, и было хорошо. Еще было хорошо оттого, что под диваном не колыхалось море с огромными тварями и никакие странные видения не вылезали из шкафа. И Кроули был настоящий, неспособный читать монологи. И неспособный поцеловать ненастоящего ангела. Это тоже было признание… в фантазиях? У Кроули не могло быть куклы, призывающей ангела, зато могли быть сны о его тайных желаниях, но и в них он тоже не осмеливался ангела касаться. Это было так трогательно и откровенно, будто Кроули сознался во всем в подробностях и самых непристойных деталях. Он так много скрывал и прятал, так сильно старался ради ангела все это время! Поняв это, Азирафель почти утешился и наконец смог сказать, хотя голос у него все равно дрогнул: — Он… тот Кроули, в пьесе, сказал, что он мой… То есть, того ангела… — сказал Азирафель и заглянул в глаза своему демону. Совсем не пустые, тоже настоящие, полные чувства и света. И ангел спросил, внимательно глядя прямо на своего настоящего Кроули: — А ты? Ты — мой?