Я недолго буду с тобой – всего лишь до своего последнего часа.
Вероника Тушнова
«На счёт «три» один из вас умрёт». Голоса мешаются, сливаются, словно там, в непроглядной черноте открывшихся глаз, прячутся десятки, сотни, тысячи людей. Они во тьме, во тьме над бездною, они заперты, потеряны, они хотят вернуться. Тьма выплёскивается в ночь, и сердце сжимается в груди от нездешнего холода. Он должен был знать, что всё будет так. Должен был отказаться, настоять, увезти всех отсюда. Зона не отпускает их, никогда не отпустит, она может только обмануть, притаиться, выждать момент, нанести удар. Растерзать, разорвать в клочья ещё один мир, стремясь к чему-то своему. Сергею не страшно. Тьма смотрит на него глазами измученного Паши – но ему не страшно. Он только мимолётно думает, глядя на его землисто-серое лицо, что нужно было отвезти его в больницу и сделать переливание. И ещё – что гипнотизёр из Виктора, похоже, не очень. Так бывает, что смотришь в чёрный кружочек дула, а думаешь о том, что нужно было полить вереск на окне. Кто теперь его польёт? Засохнет ведь. Жалко. Прибор – Сергей так и не понял толком, что это такое, – надрывно пищит. Инстинкты работают быстрее сознания. Нет, Паша больше не слышит, голос Зоны падает в ночь, оттолкнуть других назад, закрыть собой, выхватить пистолет. Он должен защитить их. Всех. Пашу – тоже, и поэтому он медлит, не стреляет. Много лет назад его учили, что нельзя доставать оружие, если ты не уверен, что сможешь выстрелить. Сейчас Сергей делает совсем не то, чему его учили. Впрочем, никто и не учил его, как победить тьму над бездною. Он должен был выстрелить – но не смог. Наверное, это могло бы что-то исправить: вернуть Пашу, заставить отступить Зону. Хотя бы ненадолго, но этого было бы достаточно, чтобы увезти всех отсюда. Больница, переливание. Он не говорил, что и Паша ему стал как ребёнок. Он не может причинить ему боль – так же, как и другим. Где-то позади взвизгивают шины. Аня почему-то стоит в стороне от остальных: Сергей помнит, что она стояла рядом, но теперь это не так. Теперь она стоит в стороне, и прямо на неё едет машина, за рулём которой никого нет. Они все оборачиваются. Все видят это, но бросается к ней один Сергей. Инстинкты работают быстрее сознания. Сознание занято мыслью о том, что теперь всё не так, как тогда. Тогда Паша одолел Зону. Спас Аню – потому что его любовь была сильнее. Теперь – нет. Сергей не понимает, почему это так. Он думал раньше, что это невозможно. Ещё минуту назад думал. Теперь пустая машина ехала прямо на Аню, а пустой Паша равнодушно смотрел в ночь глазами, в которых плескалась тьма. Аня почему-то не видит, не слышит, не замечает. Это странно, почти дико, но совсем не важно. Двигатель ревёт, фары слепят. Сергей отталкивает её в сторону. Ещё успевает заметить, как она падает на асфальт. Успевает подумать, не очень ли она ушиблась. Броситься в сторону, спасая самого себя – нет. Иногда ему кажется, что он совсем этого не умеет. Машина бьёт его в грудь: рёбра ломаются, впиваются в лёгкие, внутри не остаётся места для воздуха, и от этого становится совсем невозможно дышать. Его отбрасывает в сторону – грудью на асфальт, потом спиной о металлическую стенку грузового контейнера. Машина с рёвом проносится мимо, пробивает ограждение. Ослепительно-белая вспышка в вечерней ноябрьской черноте. Грохот и плеск воды. Ему ещё кажется, что он слышит крики, выстрел и гул двигателей. Зона снова что-то говорит. Нездешняя тьма расплёскивается в земной темноте, и растворяются границы между мирами.***
В больницах всегда какая-то особенная темнота – неполная, рассеянная желтоватым светом никогда не гаснущих ламп. Они горят возле кроватей, словно одинокие маяки. Зовут на помощь. Молят о капле тепла. Вокруг царит тяжёлая, вязкая, тревожная тишина, готовая рассыпаться в любое мгновение от звука голосов, шагов, звяканья каталки из коридора. Больница никогда не спит, похожая на старую, усталую птицу, хмуро прикрывшую глаза – всего на минутку. Внутри очень больно, и кажется, что грудь забита ватой, потому что очень трудно дышать. Хочется пить. Хочется спать. Он только что открыл глаза, очнувшись от тяжёлого забытья – и уже очень устал. Хочется снова закрыть их. Хочется снова ничего не чувствовать. Ему кажется, что в тихой больничной палате пахнет горькой полынью. На стене справа висит календарь. В свете лампы видна фотография на развороте: колесо обозрения в припятском парке, жёлтые кабинки-солнышки на фоне пронзительно-синего неба. Красная рамочка вокруг числа «двадцать шесть». Двадцать шестое апреля восемьдесят шестого. – Клэр... Она вздрагивает, словно птица со сломанными крыльями, отнимает руки от заплаканного лица, смотрит на него сквозь больничную темноту своими бездонными глазами. Прерывисто выдыхает – так, словно забыла, как это правильно делать. Неловко пересаживается со стула на край его постели. – Отдохни, пожалуйста, хоть немного. Попробуй поспать. Он говорит едва слышно, потому что у него совсем нет сил, но знает, что она слышит. Она правда слышит – только смотрит на него так, словно разучилась понимать человеческие слова. В её глазах, в её безмолвии есть что-то непостижимое – то, чего никто никогда не сможет разгадать. Люди называют это словом «любовь» – но оно бесконечно и безбрежно, и слова не могут о нём рассказать. Просто она скорее умрёт, чем отпустит его руку. – Я буду рядом. У неё очень тихий, чуть надтреснутый голос. В её Серёжу сегодня стреляли, одна пуля попала в живот, другая была прямо под сердцем. Их уже вынули из него – но в ней они останутся навсегда. – Я всегда буду рядом. Она утверждает, подтверждает, приносит клятву в тишине апрельской ночи, потому что нельзя разделить, разорвать, раздвоить то, что всегда должно было быть одним целым, и она будет рядом, она всегда будет рядом, потому что это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого «по-другому». Она гладит его руку, касается невесомой нежностью его воспалённого лица и горячих, сухих губ. Он почти не чувствует боли, когда она склоняется к нему, как склоняется к тёплой земле тоненький василёк, и припадает к его плечу. Ему кажется, что он видит сквозь потолок усыпанное звёздами апрельское небо – как видел там, у станции, когда падал навзничь в горькую чёрную полынь. Он обнимает её и закрывает глаза. Он чувствует, как бьётся под его рукой её живое, горячее сердце.***
Он не помнит, в какой это было жизни, но хочет оказаться там. Там, где Клэр склоняется над ним в тишине больничной палаты. Там, где они оба ещё так молоды, и вся жизнь ещё впереди. Там, где он может взять её руку и взглянуть в лесную реку её глаз. Там, где он никогда не будет один. С ним этого не случилось, и поэтому внутри него страшная, чёрная пустота, и кажется, что всё уже умерло, звёзды сгорели, солнце превратилось в чёрную точку, небо опрокинулось в чёрную реку. Кто-то прикасается к его шее, и ему почему-то хочется отстраниться, но нет сил даже на то, чтобы просто открыть глаза. Нет сил дышать. Он уже отвык от прикосновений. Он почти не помнит, что это такое. Кто-то спрашивает, мёртв ли он, и Сергею хочется сказать, что это так. Ему отвечают, что «вроде бы нет», и Сергею хочется сказать, что это неправда. Он, наверное, давно уже умер, и только по привычке продолжал делать то, что делал, когда ещё правда был жив. Кашель рвётся из груди. Что-то острое впивается в неё изнутри. Гоша зовёт его по имени, трогает за плечо, и сразу становится очень больно. Сергей рассеянно думает, с трудом открывая глаза, что рука, наверное, сломана – и опирается на неё, пытаясь приподняться. Гоша спрашивает, как он, и от этого почему-то хочется смеяться. Не первый год уже служит в ФСБ – а всё такой же ребёнок. Дай Бог, чтобы этот ребёнок никогда не узнал, что чувствуешь, когда машина бьёт тебя в грудь, и слышишь, как ломаются с сухим треском твои собственные кости. Пусть лучше задаёт свои глупые, нелепые вопросы. Ему, Сергею, теперь только одно остаётся. Подохнуть. Гоша собирается звонить в управление. Он до сих пор произносит это «нашим» с какой-то трогательной детской гордостью. Пришёлся ко двору – а ведь кто бы мог подумать. Сергей хватает его за руку, уже не замечая боли. Боль везде, растекается с кровью по венам, входит в него с каждым вдохом. Сердце бьётся словно через силу, и он понимает, что сейчас снова провалится в черноту, пустоту, глубину, но это совсем не важно, важно другое. Он должен позаботиться – чтобы не пришлось задерживаться, не пришлось объяснять, он ведь генерал-лейтенант ФСБ, это тоже не важно, но они ведь должны снова найти Пашу, помочь ему, нельзя терять на объяснения ещё несколько часов, лучше, чтобы их вообще не видели здесь, с ним, он что-нибудь придумает, когда придётся объяснять – как тогда, шесть лет назад. Если ему правда придётся. Он просит вызвать «скорую», потому что никто не делает этого, словно это не очевидно, словно им нужно его разрешение, его просьба, его приказ. Аня опустилась рядом: цела, не ушиблась, её не задело. Он вымученно улыбается ей, тратя на это силы, которых не хватало даже на то, чтобы дышать, и мягко пожимает её руку. Он никогда не ждал благодарности, закрывая кого-то собой, отталкивая от края чёрной бездны – но сейчас ему очень хочется, чтобы она просто сказала «спасибо». Она не говорит. Молчит и смотрит на него. Он чувствует, что она думает не о нём, о Паше. Её мысли не здесь, далеко. Он спас ей жизнь, и теперь он ей больше не нужен. Он понимает это очень ясно, потому что на тонкой грани между жизнью и смертью многое начинаешь понимать. Сергей просит Виктора помочь им. Не ему. Он берёт его за руку, он почти неосознанно цепляется за последнюю возможность прикоснуться к кому-то живому, потому что сейчас они уйдут, и он останется один в этой черноте. Он думает не об этом – только о том, что Виктор правда сможет им помочь. Он ведь тоже офицер. Странный, но хороший. Добрый. Сергей почему-то уверен, что добрый. И ещё чувствует в нём любовь – подобную той, что носит в своём сердце, которое бьётся теперь с таким мучительным трудом. Он сам говорит им, чтобы они уходили. Они медлят, и он повторяет, что они должны идти. Он не говорит о том, что ему очень больно, и что он очень хочет, чтобы они остались – хоть кто-то один, кто-то живой, чтобы держать его руку и знать, что ему ещё есть, ради чего цепляться за эту жизнь. Он смотрит, как они уходят, тяжело прислонившись к холодному металлу. Разбитая голова очень болит. Все эти шесть лет он заботился о них больше, чем они могли представить. Больше, чем они хотели знать и признать. Он всё ещё ждёт, что Аня обернётся и уронит в холодную темноту такое простое и искреннее «спасибо», даря в благодарность хотя бы каплю тепла. Он смотрит, как она садится в машину. Как садятся другие. Он понимает, что Паше нужно помочь – но Паши ведь не было целых шесть лет, а он только хочет, чтобы кто-то остался с ним на пять минут. Чтобы хотя бы одному человеку было не всё равно, дождётся ли он «скорую». Сергей знает, что он для них чужой. Тогда, шесть лет назад, он был единственным, кто их поддержал. Единственным, кто знал правду. Верил, понимал. Заботился, прикрывал, порой рискуя всем, что было для него так важно. Всегда был на связи. Всё делал ради них. Они ведь правда ему как дети. Иногда ему кажется, что они просто помнят ту, другую жизнь, в которой злые пули врезались в бетонные стены, в горячую живую плоть. Но… нет, они не смотрят на него как на врага, как на мучителя, на виновника всех своих бед. Просто... никак. Аня сказала, что «рада», но теперь ему кажется, что она сделала это совсем равнодушно. И ещё он думает, что равнодушие – это очень больно и страшно. Он никогда не говорит об этом, но ему правда хочется их видеть. Хочется просто поговорить с ними – хотя бы иногда. Даже зная, что чужой, и что говорить им, в общем-то, не о чем. Понимая, что они просто хотят забыть. А ещё ему очень хочется убежать от одиночества. От беспощадного осознания, что после него ничего – совсем ничего – не останется. От понимания бессмысленности той борьбы, которой он отдал всю свою жизнь. Он бы никогда не смог победить. Он бы никогда не смог остановиться. Теперь вот, правда... остановили. Смешно даже: его собственная машина «во власти тёмных сил». Он бы, наверное, посмеялся, если бы сломанные рёбра не впивались в лёгкие, мешая дышать. У Насти и Лёши скоро свадьба: ему и теперь хочется, чтобы они его пригласили, но он знает, что этого не будет – и не потому даже, что он, наверное, просто не доживёт. Он вспоминает, как его обняла Аня. Это тоже было ради Паши, не ради него. Паша нашёлся, и он теперь неинтересен. Бесполезен, потому что не может ходить, не может закрывать их собой. У них теперь Виктор, Сергей больше не нужен. Родители умерли. У Андрея – семья: жена, дети и внуки. У него – только пустая квартира и «Золотая Звезда» Героя. На службе ему найдут замену. Скоро забудут... уже забыли. Сергею просто хочется, чтобы кто-то живой взял его руку и попросил остаться. Фонарь над его головой ярко вспыхивает и осыпается снопом искр на тёмный асфальт. Теперь и правда остаётся только чернота – снаружи и внутри. Ему кажется, что она пахнет горькой полынью.***
Реактивная граната вгрызается в красно-белую трубу четвёртого энергоблока, и грохот взрыва рвёт в клочья бархатную апрельскую ночь. По земле проходит болезненная дрожь, и от этого очень трудно удержаться на ногах. У Сергея получается, он уже совсем близко, он стреляет, и пули отскакивают рикошетом от металлической опоры лестницы. Сердце бьётся так громко, что кажется, будто это стая птиц всплёскивает крыльями, поднимаясь в высокое синее небо. Выстрел. Ещё один. Пуля вгрызается в него слева, прямо под сердцем. – Серёжа! В её голосе столько отчаяния, боли и страха, столько невыразимой любви, невыносимой нежности, что от этого – не от кусочка металла, застрявшего в груди, – становится больно дышать. В её голосе столько неодолимой силы, что что-то меняется, сдвигается, рассыпается прахом. Ещё один, третий, выстрел. Пуля вонзается в правый бок, и он больше не может стоять, он падает на колени. Он ещё пытается отыскать свою Клэр, пытается повернуться на её такой близкий, такой далёкий голос, но он уже ничего, совсем ничего не видит. Где-то всё ещё падает красно-белая труба, ломая стены станции, и птицы поднимаются в озарённое солнцем небо, пули летят, вгрызаются в горячую живую плоть, а она всё бежит, бежит, бежит к нему сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь бездну, полную сгоревших опрокинутых звёзд. Он падает в чёрную бездну, падает в чёрную полынь, и горькие воды вот-вот сомкнутся над его головой, но этого отчего-то не происходит, тонкие дрожащие руки обхватывают его, удерживают на краю, горячие горькие слёзы падают на его лицо из перевёрнутого ночного неба, тихой лесной реки её глаз. – Серёжа, Серёжа, Серёжа... Она повторяет его имя, как молитву, обнимает, закрывает собой, зажимает рану на груди, его кровь на её руках, её слёзы на его лице, и сердце бьётся, бьётся, бьётся, и он открывает глаза, чтобы снова увидеть свою Клэр. Пусть даже в последний раз.***
Её глаза похожи на лесную реку, чьи воды тихи, глубоки, бездонны, переполнены невысказанным, несказанным, невыразимым. Её глаза так близко. На ней синее пальто, и от этого она похожа на синюю птицу. Последнее чудо свершилось. Она пришла. – Клэр... Дышать теперь ещё больнее, но он выдыхает в темноту её имя, потому что это не может быть никак иначе. Потому что «Клэр – это «свет», и он так долго ждал мгновения, когда этот свет придёт, озарит его жизнь, и всё тогда станет единственно верным, и это ничего, что она смотрит на него с таким болезненным непониманием, потому что она не отворачивается, не уходит, она берёт его протянутую из последних сил руку. Это ведь тоже не может быть по-другому, и ей кажется, она чувствует, что от этого зависит вся его – её? – жизнь. Он смотрит на неё сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму над бездною, и ей кажется, она чувствует, что уже видела прежде эти опрокинутые синие глаза. Когда-то давно ей снился золотой город, где всё дышало солнцем и ароматом сирени. Тёплые белые птицы взлетают в высокое синее небо. Синие глаза полны родного мягкого тепла, и в них всё, всё, всё. Никто никогда не смотрел на неё так. Словно нет, не может быть на свете ничего прекраснее. – Что... – Клэр замолкает, едва начав говорить, потому что показавшееся ей вдруг таким нелепым «что случилось?» застревает у неё в горле. Она чувствует, что случилось что-то такое, чего она не сможет понять, осознать, какое-то горе горькое и мука мученическая, и нельзя спрашивать о таком, когда чью-то душу разорвали надвое и бросили умирать. – Я вызову «скорую». – Она уже... едет. Клэр вздрагивает, едва не выронив телефон из дрожащих пальцев. Ей кажется, она чувствует, что уже слышала прежде этот голос. В нём тогда не было этой мучительной боли. В нём и сейчас разлито невыразимое мягкое тепло. – Я... ещё позвоню. Она торопится, она отчего-то чувствует, что уже поздно, поздно, поздно, у неё спрашивают адрес, она спрашивает Сергея, она ещё не знает его имени, но спрашивает, она со своей всегдашней трогательной старательностью пытается правильно выговорить сложное название набережной, она просит их поспешить. – Они едут. Будут через пять минут. Её голос отчего-то дрожит, и она быстро прячет телефон в карман своего синего пальто, чтобы поскорее снова взять его руку. – Конечно... Всегда пять минут. Она мучительно не понимает, но в его слабой улыбке столько тепла, столько печали, столько боли, что сердце сжимается, и щемит в груди, и от этого становится трудно дышать. – Ты всё-таки пришла. Я так долго... ждал. Целую вечность и тридцать три земных года. Тогда, шесть лет назад, Паша рассказал ему – совсем немного, но этого было достаточно, чтобы почувствовать, чтобы вспомнить. Он назвал имя, город и штат, и Сергей нашёл её – так просто, так быстро, всего лишь зайдя в сеть, потому что это было совсем не то, что раньше, в его время. У неё было немного записей и много фотографий, потому что это было то, чем она занималась всю жизнь. Сохраняла в снимках хрупкие, неповторимые мгновения, словно капли солнца в кусочках янтаря. Он видел её семью: маму, отчима, сестру, племянниц и их детей. Он не рассказывал об этом никому, кроме Андрея, и только тот знал, сколько радости ему дарила каждая улыбка Клэр, которая никогда не была его. Андрей уговаривал его написать ей – очень долго, но Сергею всегда было слишком страшно. Он очень хотел, но не решался, боялся вмешаться, навредить, принести с собой тьму. А ещё он очень боялся не увидеть любви в её глазах. Он и теперь боится. Он так любит её. – Прости меня, пожалуйста... Целых... шесть лет... Я так хотел увидеть тебя... Всего один раз… Она замирает, бережно держит его руку, и что-то огромное, непостижимое поднимается, разрастается, давит ей грудь. – Ты совсем меня не помнишь? Очень тихо, с такой болью. Сирень опадает дождём на мягкую зелень травы, белые лепестки кружатся над лесной поляной, ёжик под крыльцом пьёт молоко из белого блюдца, капли росы на ярких ягодах малины, тихая река полна закатной вишнёвой воды, звуки гитары, мягкий голос, синие глаза, белый голубь взлетает в синее небо, красная кровь на белой рубашке, нет, это только багровый свет заходящего солнца, полыхает заревом взрыва в распахнутых глазах домов, солнце касается обнажённой кожи, она одета в звёздную ночь, и он касается её своим теплом. Она не знает, она не может ответить. Она смотрит на его кровь, и ей кажется, что вместе с ней из него вытекает жизнь, и ей хочется отдать свою, всю свою кровь, чтобы только он жил, чтобы рассказал, объяснил, отчего ей самой так невыносимо больно, отчего те немыслимо живые сны поднимаются внутри неё, отчего ей кажется, она чувствует, что уже видела прежде его глаза, слышала его голос, касалась его так, как не касалась никого наяву, в том, что она называла «жизнью». – Ты такая красивая... Здесь – на берегу реки, на пороге смерти – очень темно, но он видит, он всегда видел то, чего не замечала, не видела она сама. Видел сквозь боль, сквозь шрамы, сквозь те следы, что оставляют после себя прожитые годы, и для него она навсегда прекрасна, навсегда молода, как в тот далёкий апрельский день, когда он встретил, когда он не встретил её, когда она стояла, не стояла возле двух тоненьких деревьев, касаясь невесомой нежностью маленьких листочков. Когда лесная река её глаз впервые открылась ему, и он увидел её душу, он узнал её, и мир стал другим – навсегда, безвозвратно. – Это... ничего, что ты не помнишь. Это было... в другой жизни. – В... другой? – Её голос дрожит, и горячие горькие слёзы наворачиваются на глаза, и внутри так больно, больно, больно. – Я... я не понимаю... – Душа – она... как дерево. Корни... сплелись. Сроднились. А ветви... прорастают... кровью прорастают в... миры... в жизни... Тянутся друг к другу через... тьму... Тьму над бездною. – Души... помнят друг друга. Всегда... встречаются. Этот мир, он был... неправильным, потому что мы не встретились... из-за тьмы. Теперь стало... правильно. Пусть боль. Пусть тьма. Пусть всего пять минут. – Ты... счастлива? Он улыбается, а у неё всё рвётся внутри, и ей недавно правда казалось, что счастлива, но теперь это невозможно, немыслимо, теперь так больно, она не может быть счастлива, потому что у него синие глаза и красная кровь, почти чёрная в этой темноте, она хочет прикоснуться к его рукам, они такие тёплые, она это чувствует, знает, на них сейчас перчатки, она хочет их снять, но боится сделать ему больно, она знает, что уже сделала, она не пришла, он так ждал, а она не пришла, он бы не мучился теперь так страшно, если бы она пришла хотя бы на пять минут раньше. Всего пять минут. – Я... нет... не знаю... – Горячие горькие слёзы льются по её бледным щекам, и это похоже на дождь, плачущий над тихой лесной рекой. – Тебе очень больно? Она знает, что очень, но почему-то всё равно спрашивает, ей тоже очень больно, и она хочет только узнать, что ей сделать, что отдать для того, чтобы ему стало легче. Она хочет увидеть его улыбку – не через боль, а как тогда, в неведомом, немыслимом «прежде», полную радости и тепла. – Это... ничего. Всё пройдёт, родная... – Нет... Не пройдёт! Она плачет, чувствует себя беспомощным ребёнком, знает, что ничего правда не пройдёт, она не сможет жить, раньше могла, теперь – нет, он сказал «родная», и не может быть такого, чтобы ещё что-то было после. Он знает, чувствует, что это пришло мгновение последней нежности, и пять минут вот-вот закончатся, иссякнут, исчезнут, и больше ему уже нечего терять, нечего беречь, и здесь, сейчас, он должен сказать то, что хотел сказать ей всю свою жизнь, отдать ей то тепло, которое всегда было лишь для неё одной. – Я так люблю тебя... Она смотрит, глядится в его глаза, падает в тёплое синее небо, беспомощно хватаясь за перевёрнутые облака. Огромное, невыразимое, невыносимое своей щемящей нежностью поднимается у неё в груди, давит ей сердце, и оно бьётся птицей с поломанными крыльями, что бросается с последним отчаянием на прутья своей клетки. – Вот, возьми... Она берёт, не глядя, маленький белый прямоугольник, она не может перестать смотреть в его глаза. – Обними меня, пожалуйста... всего один раз... Она помнит, она не помнит, как сама просила об этом на берегу тихой лесной реки. Она старается быть очень осторожной, но всё равно задевает левое плечо, видит боль в его глазах, чувствует её внутри себя, и столько уже прожито, и это другая жизнь, а только им всё ещё двадцать восемь, и они на берегу тихой лесной реки, и это их первое объятие, первая нежность, и она доверчиво прижимается к его плечу, её рука возле его сердца, она пытается удержать в нём жизнь, просит его биться, биться, биться, и от этого ему становится очень тепло, и звёзды на чёрном небе кажутся такими близкими – синими и золотыми.***
– Ну что ты загрустила, маленькая? Он кладёт руки ей на плечи, мягко разворачивает к себе. Золото утреннего солнца падает из распахнутого окна, озаряя её лицо. – Так... Вспомнила, как мы хотели, чтобы свадьба была двадцать шестого апреля. Это ведь уже завтра, а ничего и не будет. Она смущается этой своей печали, не смотрит на него, вздыхает, медленно и очень аккуратно завязывает его галстук. – Тридцатое июня – это ведь тоже хороший день. Такой... памятный. – Тридцать первое, – шёпотом повторяет она. – Тридцать первое июня. «Ты теперь всегда будешь моей женой». Так он сказал тогда, и она верила, верит, не может не верить. – Как раз успеешь дошить платье! – Мне уже немножко осталось. Оно такое белое, каким бывает только первый снег, первый подснежник, первый цветок на весенней вишне. У неё на руке кольцо с росной сапфировой каплей – и это значит, что она самая верная и самая чистая. У неё на груди синяя птица – и это значит, что она всегда будет ждать его. – Ты сразу в отделение? – Нет, сначала – квас, потом – дежурство! Она улыбается, не может не улыбаться, видя его улыбку, пусть даже на душе так тревожно и тяжело. Она всё медлит, расправляет его воротник, хочет удержать его ещё ненадолго. – Не грусти, пожалуйста... – Он подходит ближе, берёт её лицо в свои руки. – Я ведь вернусь. «Всем смертям назло». – Я знаю. Я буду ждать тебя. Она всегда будет ждать его. – Побудь со мной ещё немножко... пожалуйста! В её глазах столько болезненной мольбы, что невозможно отказать, невозможно сказать жестокое «нет». – Хорошо... – Он целует её тёплый висок, целует её глаза. – У меня есть ещё пять минут... Пять минут – это целая вечность.***
– Побудь со мной ещё немножко... пожалуйста! Она не понимает, не хочет понимать, всё так неважно, бессмысленно, нелепо, и она просит, она умоляет, останься, останься, останься, тепло иссякло, свет погас, его рука ещё гладит её спину, но она всё слабее, слабее, слабее, касается невесомо, словно белое, нет, синее птичье крыло, ему так холодно, звёзды плывут вокруг, водят хоровод на краю чёрной бездны, он сейчас упадёт, он будет падать, падать, падать, и звёзды будут падать ему навстречу, падать вверх. – Я... всегда буду любить тебя. Последний удар сердца замирает в вечности, словно золотой огонь солнца в капле янтаря. Мир распадается на острые осколки, и живое, горячее, любящее раздваивается под безжалостной пилой. Я недолго буду с тобой – всего лишь до своего последнего часа. Навсегда и на веки вечные.