Какое несчастье случилось со мной – я жизнь прожила без тебя.
Вероника Тушнова
Пустота. Это первое, что она ощущает, уже понимая, ещё не осознавая, что его сердце больше не бьётся. Ей кажется, что и её – тоже. В груди очень холодно и пусто: сердца больше нет, его вырвали, теперь там кровавая дыра. Она помнит, что прежде уже ощущала эту пустоту – не так, как сейчас. Словно раньше она только стояла у края чёрной бездны, ходила по тонкой кромке, тоскуя по тому, чего она никогда не знала наяву, видела лишь во сне. Порой тоска отступала, заглушённая тревогами и радостями привычных будней, заботами о тех, кто был рядом, и к кому она могла прикоснуться. И только ночью, лёжа в своей заснеженной белой постели, окружённая темнотой, она чувствовала, как сердце её сжимается от нежной и горькой тоски по залитому солнцем городу из её снов и человеку со смеющимися синими глазами. Она нашла его. Она его потеряла. Темнота озаряется красными и синими всполохами. Тишина разрывается от воя сирен. Шаги. Голоса. Кто-то трогает её за плечо. Ей страшно. Голова кружится, и ей кажется, что она падает, падает, падает в опрокинутую чёрную бездну, и вокруг нет ничего, кроме сгоревших перевёрнутых звёзд. Она пытается объяснить, что ей нельзя его отпустить, потому что тогда он уже не сможет вернуться, не сможет найти дорогу обратно – домой, к ней. Её не понимают, потому что на самом деле ни одного звука так и не срывается с её губ. Кто-то мягко берёт её за плечи и настойчиво тянет, вынуждая встать. Отпустить. Так страшно. Она закрывает глаза, она не смотрит, не может смотреть, ей однажды приснилось, что того человека с синими глазами убили, он лежал в деревянном ящике, а она просила его проснуться, она не верила, такого ведь не могло быть, чтобы он правда умер, навсегда, навсегда и на веки вечные, он обещал, что вернётся, теперь лежал на белой подушке, все смотрели и плакали, а она всё просила его проснуться, солнечный зайчик гладил его лицо, а он так и не открыл свои синие глаза, и тогда его накрыли крышкой и закопали в страшную чёрную землю. В тёмной реке отражаются жёлтые глаза домов. Луна над облаком – будто в колыбели. Белый прямоугольник – она не знает, что это, она просто прижимает его к груди, словно только так её сердце ещё сможет биться. Ей почему-то кажется, что осталось уже недолго. – Вы его знали? Молоденькая девушка с грустными серыми глазами смотрит на неё с участием. Клэр понимает её вопрос – она неплохо понимает по-русски, – но не знает, что ей ответить. Только кусает губы и обхватывает себя руками, словно всё её тело разрывается от немыслимой боли. – Как его зовут? – тихо спрашивает она наконец. На мгновение в глазах девушке появляется замешательство, но она отвечает – уже по-английски: – Сергей. У него были документы. Она не говорит о том, что он был генерал-лейтенантом ФСБ, потому что это уже не важно. Особенно для этой женщины с горькими глазами, которая и сама словно заглянула в глаза смерти. – Если дадите мне свой номер, я вам скажу, когда и где можно будет с ним... попрощаться. Она запинается на этом последнем слове, потому что Клэр вздрагивает так, будто бы ей вогнали между рёбер острый нож. Да, «прощание» – вот, как это называлось. Все прощались с ним – и только она одна просила его проснуться. Цифры на белом листочке едва можно разобрать: Клэр дважды сбивается, и рука у неё очень дрожит. Другой рукой она прижимает к сердцу белый прямоугольник, и ей почему-то кажется, что от него исходит тепло. Девушка с грустными глазами обещает, что позвонит, и идёт обратно к машине: мигалки уже не горят, сирена не воет. Теперь уже можно не спешить. Теперь уже слишком поздно. Шуршание шин затихает в одной из тёмных улиц. Тонкие пальцы сжимают холодный металл ограждения: Клэр смотрит на сломанные, изломанные, выгнутые прутья в том месте, где что-то большое и страшное пробило решётку и упало в чёрную воду реки. Она только теперь понимает, что врачи «скорой» не вызвали полицию, а просто забрали Сергея – словно никому уже было не важно, что с ним случилось. Этот мир «неправильный» – так он сказал, и теперь ей кажется, что она понимает. Металл перил холодит пальцы. Белый прямоугольник у сердца, которое раньше билось, теперь – нет. Она смотрит, затаив дыхание, на опрокинутые звёзды в перевёрнутом зеркале реки. Небо невесомо касается воды, сливается с ней в одну неразделимую, нераздвоимую бездну. Клэр смотрит в эту бездну, и бездна смотрит в неё. Что-то огромное, непостижимое вглядывается в неё из глубины своими нездешними глазами. Она отрывает белый прямоугольник от своего мёртвого сердца. Здесь очень темно, и она почти не может разобрать тонкие чёрные буквы, но уже узнаёт почерк – свой. Недреманные жёлтые глаза домов смотрят ей в спину, вглядываются в неё с другого берега реки. У её ног – чёрная бездна. Тонкие пальцы с трудом удерживают телефон, дрожат, когда в темноте ярко вспыхивает белый свет фонаря. «Навсегда и на веки вечные». Ей отчего-то кажется, что эти слова написаны густой красной кровью. Она едва дышит, уже не дышит, сердце не бьётся, когда она переворачивает белый прямоугольник, обращает тонкие буквы к чёрной бездне, они не боятся её, вглядываются в ответ, не страшатся её холода, безмолвно, громогласно утверждают, подтверждают, навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные, фотография чёрно-белая, но она знает, что у него синие глаза, что светлые волосы отливают рыжим, когда их касается солнце, он прячется в подушку по утрам, когда солнечные зайчики спрыгивают с окна на его лицо, касаются его ресниц, он такой мягкий, тёплый, прижимает её к себе, сонно целует в висок и говорит, что просыпаться стоит уже ради того, чтобы сказать ей, как сильно он её любит, белая стела на фоне деревьев, «Припять-1970», далёкий город из старого сна, ей тогда казалось, что она живёт только для того, чтобы видеть эти сны, ложится спать, чтобы увидеть его синие глаза, почувствовать, как солнце касается её лица, ведь наяву – это не по-настоящему, по-настоящему только во сне, в далёком городе, что затерян среди лесов, согрет солнцем, обласкан ветром, его звали Сергей, теперь она помнит, он дарил ей сирень и белых птиц, он пел для неё песни и смотрел так, словно не видел в жизни ничего прекраснее. Когда-то давно, когда ей было только двадцать восемь, и она жила своими снами об этом городе – зелёном, синем и золотом, – она верила, что он, Сергей, существует. Что однажды она каким-то чудом сможет его отыскать. Ей казалось, что она не могла просто придумать его сама – от одиночества и страха никогда не узнать, каково это – любить кого-то всем сердцем. Она любила свою семью – искренне, преданно, всей душой, – и всё-таки чувствовала, что должна, что хочет быть рядом с тем человеком, в глазах которого загорались золотистые искорки, когда он смотрел на неё. С годами она смогла убедить себя, что это только отголоски свойственных молодости мечтаний, и утешала себя тем, что он, Сергей, живёт где-то и счастлив – непременно счастлив, – и этого ей было довольно для того, чтобы дышать. Теперь она знает – уже наверняка, – что он совсем мёртвый, холодный, недвижимый, что сердце его больше не бьётся, и глаза его закрылись навсегда. Тогда, там, во сне, он обещал, что вернётся к ней птицей, но в эту холодную ноябрьскую ночь, в сердце погружённого в черноту и пустоту города, нет ни одной. Только она, похожая на умирающую синюю птицу. Тонкие пальцы разжимаются, отпуская холодный металл. Твёрдый асфальт бьёт её под колени, и она падает, и всё вокруг начинает качаться, и ей кажется на мгновение, что она на палубе белого корабля, который скользит на подводных крыльях по серебристо-синему зеркалу реки. Не этой – другой, её зовут так же, как золотой город среди зелёных лесов, и берега её усыпаны яркими цветами, доверчиво протягивающими к солнцу тоненькие лепестки. Она не может плакать, не может дышать, не может видеть в темноте старую фотографию, на которой она рядом с Сергеем, белые буквы, Припять, чёрные буквы, навсегда и на веки вечные, невозможно, непостижимо, единственно верно, всё так, как должно было быть, он ждал её, она пришла, она ведь не знала, что уже слишком поздно, теперь он мёртвый, она умирает, потому что это не может быть никак иначе. Она теперь никогда не узнает, что значит сирень – она помнит, что та что-то значит, что-то важное, такое, без чего совсем невозможно дышать, – он не скажет ей, она не узнает, она не помнит его слов, помнит только глаза, в которых было всё небо и вся боль. Ещё она помнит солнечный апрельский день, золотой зайчик прыгает по белой подушке, касается его ресниц, но он не открывает глаза, он лежит в деревянном ящике, его накрывают крышкой, она кричит, его опускают в земляную дыру, она кричит, его закапывают в чёрную страшную землю, а она кричит, кричит, кричит. Она не вынесет этого снова. Она больше не может подняться на ноги, но то место у окровавленной металлической стенки грузового контейнера, где он сидел, совсем рядом, справа – изломанные, вывернутые прутья ограждения, похожие на сломанные рёбра. Она садится на асфальт, прислоняется спиной к холодному металлу, закрывает глаза, пытается уловить отголоски его тепла, ощутить то, что чувствовал он, сидя здесь, в темноте, когда она пришла к нему – так поздно, поздно, поздно. Она смотрит на фотографию, он смотрит на неё – так, словно никогда в жизни не видел ничего прекраснее, и это такое счастье, что она рядом, ему ничего больше не нужно, только это рядом, рядом, рядом, он улыбается, и от этого ей кажется, что чёрно-белая фотография проливается в холодную ноябрьскую ночь золотистым солнечным светом. Серёжа. Она не помнит, не знает, когда в первый раз произнесла это имя – всегда, никогда, – но теперь оно срывается с её губ, и она думает о том, как ему хотелось услышать это, когда он сидел здесь, когда умирал, ему ведь было очень больно оттого, что она даже не помнила его имени, он так любил её, так ждал, а она не помнила, она опоздала. Она так много теперь не узнает. Так много не сможет понять. Сейчас, правда, это не так уж важно – ведь её сердце больше не бьётся, и дышит она только по привычке, и скоро для неё всё закончится. Ей, наверное, только это и нужно было сделать – прийти к нему, – прежде чем умереть. Этот мир исчезнет. Она не знает об этом. Если бы знала, ей было бы больно – не за себя, а только за родных людей, которым она отдала столько нерастраченной любви, столько тепла. Она больше не хочет жизни – как она может теперь? – для себя, хочет только для них. Она понимает, что не вернётся. Для неё больше нет «потом», нет «завтра», нет даже «сейчас». Она в пустоте, черноте, глубине, и вокруг неё только звёзды, и они падают вверх. Этот мир исчезнет. Уже скоро. Навсегда. Исчезнет, словно его никогда не существовало. Она не знает об этом. Если бы знала, ей было бы больно – оттого, что, выходит, всё было напрасно. Вся боль, которую так и не искупило великое счастье. Все страдания, в конце которых нет и не будет ничего. Этот мир исчезнет. Но что, если... Если он прав, если души – как деревья, тянутся друг к другу сквозь пустоту, черноту, глубину, тьму над бездною, время и смерть, корни сплелись, сроднились в земле, уже не двое – одно, навсегда и на веки вечные, нельзя разделить, разорвать, раздвоить, это сильнее, сильнее всего, сильнее смерти, сильнее тьмы, тьма исчезает, когда в неё проливается свет, золотой огонь, не нужно бороться с тьмой, нужно только впустить свет, и она исчезнет, они будут вместе, она больше не опоздает, они будут вместе – навсегда и на веки вечные. Она похожа на мёртвую синюю птицу на краю чёрной бездны, полной сгоревших опрокинутых звёзд. Она закрывает глаза, прислушиваясь к тишине обречённого мира, в котором ей больше нет места. Ей почему-то кажется, что скоро она заснёт, а когда проснётся, Сергей, Серёжа, он будет рядом, будет держать её руку – мягкий, тёплый, – и скажет, что стоит проснуться уже ради того, чтобы сказать ей, как сильно он её любит. Они проснутся там – в зелёном, синем и золотом городе, затерянном среди лесов. Ведь это не может быть никак иначе, и он не ушёл, не оставил её одну под этим чёрным небом, над чёрной водой, в умирающем мире. Тихая, робкая улыбка расцветает на её губах, когда ей кажется, что её лица коснулось тёплое птичье крыло. Он вернулся. Он заберёт её с собой. Навсегда и на веки вечные.