И, может быть, молодость – плата За эту последнюю треть: За алые краски заката, Которым недолго гореть.
Юлия Друнина
Косые лучи холодного ноябрьского солнца мягко, осторожно касаются края чёрной мраморной плиты. Ветер гонит по дорожке за низенькой оградой сухие листья, и те приподнимаются над старым растрескавшимся асфальтом и тут же падают вниз, словно птицы со сломанными крыльями. Надо всем царит прозрачная осенняя тишина, и лишь в отдалении слышится шум большого города и пение оставшихся на зиму птиц. Тёмно-красные розы ложатся на холодный чёрный мрамор, боязливо касаясь его листочками и лепестками. Ветер вздыхает в верхушках деревьев, и те роняют на землю своё последнее осеннее золото. – Скучаешь по ним? Сергей тяжело вздыхает, вторя ветру. Чёрно-белые лица, глядящие на него из белых овалов, словно из окон, кажутся одновременно живыми и мёртвыми – как и те, кому они когда-то принадлежали. Те, чьи имена были написаны на равнодушной мраморной плите. Те, у кого была одна на всех дата смерти. Сегодня ровно год с того дня, когда он видел их в последний раз. Тогда они ушли, оставив его умирать – но умерли они, а он выжил. К нему прилетела его синяя птица, к нему пришла его Клэр, и он не упал в чёрную бездну, полную сгоревших опрокинутых звёзд, потому что она обхватила его своими руками-крыльями и удержала на краю. – Да. Они ведь правда были мне... как дети. Все пятеро. Несмотря ни на что. Пусть бросили, пусть даже не позвонили, чтобы узнать, выжил ли он – у них ведь было время по дороге в Припять, но они не сделали даже этого, – пусть не думали и не вспоминали о нём после того, как он стал не нужен. Это всё же было не так больно, как понимать, что он заботился о них целых шесть лет, а закончилось всё тем, что он устраивал их похороны. И снова – разве это могло быть иначе? – винил себя за то, что не спас. Не уберёг, не сделал чего-то такого, что могло бы им помочь. Неважно, что он и сам тогда едва не умер. Неважно... Он ведь должен. Клэр вздыхает украдкой, прижимается щекой к его плечу, утешающе гладит его руку. Она была рядом с ним весь этот год, согревая его своим теплом, безмолвно снимая с него вину за то, чего он никак не мог предотвратить. – Помнишь, ты говорил... – Да... Мне правда кажется почему-то, что они теперь там, где им лучше, чем было здесь. Словно они не умерли, а... вернулись домой. Что, если это и называется смертью? Что, если смерти нет? Полковника Рябова похоронили рядом с женой: Сергей был уверен, что они теперь вместе – потому что Виктор и столько лет спустя носил на руке её обручальное кольцо, и это не могло быть по-другому. Любящие должны быть вместе – иначе нет никакого смысла в том, что люди зовут жизнью. Здесь или там, рано или поздно, они должны дотянуться, коснуться друг друга своим теплом – и тогда, наконец, станет понятно, для чего всё было нужно. Ничто не напрасно. Никто не исчезает навечно, и мы никогда не расстаёмся с теми, кого любили. – Это ведь хорошо, если... дома, – тихо роняет Клэр. Вздыхает и закрывает глаза, прислушиваясь к дыханию поздней осени. Она очень долго искала свой дом. Она нашла. «Дом мой – в сердце твоём». Иногда ему кажется странным, что ничего не изменилось ощутимо в том мире, в котором он живёт. Он и теперь не знает, что было там, в Припяти, и как случилось, что пятеро ребят, для которых он так хотел не быть чужим, погибли вместе с полковником, искавшим нечто большее, чем редчайшая «золотая кровь». Он не знает – но чувствует, что там, под саркофагом разрушенного взрывом четвёртого энергоблока Чернобыльской АЭС и посейчас бьётся огромное, непостижимое живое сердце. Ничего ещё не закончилось. Быть может, на самом деле ничто никогда не кончается, потому что время – такая же выдумка, как смерть. Сергей и Клэр поженились через месяц после того, как его выписали из больницы: он ничего не хотел знать об удивлении и недоумении, которые вызвало у руководства его внезапное решение, и эта отсрочка была нужна ему только для того, чтобы родные Клэр успели приехать на свадьбу. Все земные формальности перестали иметь для него всякий смысл после того, как он прошёл по самому краю чёрной бездны, и Сергей, не таясь, говорил, что готов уйти в отставку, если начальство не устраивает его женитьба на американке. Кое-кто пытался его переубедить, но и те умолкали при личной встрече, потому что у него были глаза человека, который уже всё для себя решил. Человека, который раз и навсегда понял, в чём состоит смысл его жизни, и никому не позволит этого у него отнять. Высокие стрельчатые ворота из красного кирпича умиротворённо греются в лучах клонящегося к закату солнца. Ветви деревьев ласково шуршат, касаясь арочных сводов. Сергей оборачивается в последний раз, пытаясь разглядеть большое мраморное надгробие среди неровных рядов старого кладбища, но оно уже затерялось, исчезло из виду. Это неважно. Память живёт в сердце – не в холодных каменных плитах. За воротами – плавный, как тёплая спинка кота, изгиб набережной. Река не чёрная – золотисто-голубая, – и в глубине её плывут перевёрнутые белые облака. Всё вокруг тонет в золотистой дымке, и переливчато звенят проезжающие по мосту трамваи. – Соня, милая, пойдём! Темноволосая девочка, почти девушка, поднимает глаза от опрокинутого неба, которое она разглядывала в речной воде, и оборачивается с улыбкой. Её глаза так похожи на глаза Клэр: это было первое, о чём подумал Сергей, когда впервые её увидел. Не на фотографии, которую ему показали, рассказав про сбор денег на операцию – потом, когда он встретился с ней и заглянул в их тихую глубину. Соня была сиротой, и у неё было больное, хотя и очень-очень доброе сердце. На лечение было нужно много денег – и Сергей дал их, потому что это уже не могло быть никак иначе. Счастье нельзя купить – но иногда можно заплатить за что-то, что сможет его приблизить. Клэр была с девочкой почти всё время, и Сергей тоже рвался к ним со службы. Расстаться после всего было уже немыслимо – и так Соня стала их дочерью. Приёмной – и совсем родной. Сергей пообещал Клэр, что будет беречь себя – ради них троих. Теперь они правда стали семьёй. Иногда у него ноет левое плечо – «на дождливую погоду», как говорит, улыбаясь, давно уже вышедший в отставку доктор Данилов. Иногда у него ноет сердце – потому что ему всё кажется, что он виноват и совершил ошибку. – А можно к чаю клюкву в сахарной пудре? Соня смотрит так робко, хотя и знает, что ей совсем не нужно бояться осуждения или отказа. Сергей ласково улыбается и гладит её плечо. – Можно, маленькая. И клюкву, и пряники, и всё, что захочешь! Лишь бы жило это невыразимое рядом. Клэр тоже улыбается и поправляет ему шарф – похожая на тёплую синюю птицу в своём любимом синем пальто. Он бережно убирает упавшую ей на лицо прядь волос; он смотрит на неё – и видит её совсем такой же, как на той старой фотографии, которую он прежде носил у сердца, а потом отдал в её родные руки. Совсем такой же, какой она была в своих далёких снах о золотом городе на берегу синей реки, где не было ни времени, ни смерти, и вечно цвела сирень. Нет, он больше не жалеет о том, чего не случилось – потому что ему невыразимо дорого то, что есть у него теперь. И, если ему было нужно отдать все эти долгие годы за то, чтобы провести все оставшиеся с ней – пусть так. Пусть кажется, что им двоим остался лишь закат – души их полны рассвета. Золотого огня, над которым не властна никакая тьма. Он обнимает за плечи жену и дочь, словно синяя птица – мягкими тёплыми крыльями. Соня прижимается к тёплому боку, пряча робкую, благодарную улыбку. Клэр поднимает на него глаза, и в их тихой речной глубине – вся нежность и вся любовь, какая только может существовать на свете, и это не закончится, потому что любовь никогда не перестаёт. Они обрели друг друга. Навсегда и на веки вечные.