Любимая, спи… Мы – на шаре земном, свирепо летящем, грозящем взорваться, – и надо обняться, чтоб вниз не сорваться, а если сорваться – сорваться вдвоём.
Евгений Евтушенко
Большая чёрная машина пробивает ограждение, слетает с набережной, скрывается в опрокинутой чёрной бездне. Маленькая красная машинка скользит по карте, слетает со стола, словно с обрыва. Сергей ловит её у самого края, вздыхает и устало смотрит на Виктора, думая о том, что тот всё-таки какой-то странный. Его снова мучает то ощущение смутной тревоги, что было тогда, шесть лет назад, когда он прилетел в Нью-Йорк, чтобы говорить с мёртвыми детьми из старого списка с вычеркнутыми именами. Они тогда не рассказали ему правду – не сразу, не там, – и он садился в самолёт, чувствуя, что не сделал чего-то очень важного. Тогда он ещё не понимал, почему. Не знал, как близко была его Клэр. Тусклый жёлтый свет больничной лампы кажется ослепительно-ярким. Голова гудит, и очень больно в груди. Левой рукой не пошевелить, но правой касается родное мягкое тепло. Перед глазами всё плывёт, но он слышит вздох, чувствует, как тонкие пальцы сжимают его руку – и ничего больше не нужно, чтобы узнать её среди всех людей. – Привет... Сергей вымученно улыбается. Смотрит на неё – всё ещё из глубины, черноты, пустоты, но уже ближе. Почти рядом. У неё всё ещё усталые, испуганные, непонимающие глаза – но, как прежде, похожие на тихую лесную реку. Уголки её губ дрожат в нерешительной, робкой улыбке. – Привет... – Она медлит, молчит, тоскливо сжимает его пальцы. Наконец признаётся: – Я очень боялась за тебя. Перед тем, как приехала «скорая»... мне показалось на мгновение, что ты умер. Она смотрела на него такими же глазами там, в другой жизни, где они были вместе, где его ранили, но он не умер, она спасла его, подхватила, когда он падал в горькую чёрную полынь, потом сидела возле его постели, смотрела на него страшными глазами, полными боли и отчаяния, сжимала его руку и клялась в тишине апрельской ночи, что никуда не уйдёт, всегда будет рядом. – Я живой, Клэр. Я правда живой. Он тихонько сжимает в ответ её руку. Он не уверен в том, что это действительно так. Иногда он не уверен даже в том, что это всё тот же мир – ведь как он может знать наверняка? Быть может, этот мир распадается на множество других каждую минуту, каждую секунду, и он бесконечно перемещается между ними, даже не замечая этого. Это неважно. Он держит её руку, он видит её глаза – значит, он ещё жив. – Твой друг просил позвать его, когда ты проснёшься. – Андрей? – Да. Клэр прерывисто выдыхает, когда ей приходится отпустить его руку, чтобы дойти до двери и открыть её. Она негромко окликает сидящего с той стороны Андрея и тут же оборачивается, глядит на Сергея больными глазами, словно боясь, что он исчезнет, что он правда умрёт, если она перестанет смотреть. У Андрея такое опрокинутое лицо, он так быстро подходит, почти подбегает, спрашивает, вглядывается в его глаза, и Сергею почти стыдно за то, о чём он думал там, на краю чёрной бездны. Наверное, кому-то он всё-таки нужен – здесь, живым. Сейчас он ни за что не стал бы говорить, что Андрей, с которым они были друзьями уже почти полвека, не переживал бы из-за его смерти. – Знаю, у меня нет права просить о таком после того, как я не уберёг Сашку с Егором, но это ведь не ради меня. – Его голос дрожит, потому что Саша и Егор и теперь ещё приходят к нему по ночам. Смотрят из темноты непроглядно-чёрными глазами. – Ты же знаешь, они мне как дети. Не могу я их бросить вот так. – Они тебя бросили, – глухо роняет Андрей. – И я узнал насчёт полковника Рябова. Он давно вышел в отставку. Так что они бросили, а он обманул. Сергей медленно выдыхает – дышать стало больнее – и закрывает на мгновение глаза. – Постарайся, пожалуйста, отправить кого-нибудь в Припять. – Он успевает заметить, как вздрагивает при этом слове Клэр. – Кого-нибудь, кто согласится помочь. Всю ответственность я беру на себя. – Как всегда, – с горечью вздыхает Андрей. – И ведь сам бы помчался, если бы мог с кровати встать. Сергей только улыбается печально и чуть виновато, потому что они оба знают, что это не может быть никак иначе. Помчался бы, если бы только не сотрясение и переломы. Всё бы простил и забыл. Он рассеянно скользит взглядом по календарю, и на мгновение ему кажется, что сейчас он увидит слово «апрель» и число «двадцать шесть» в тоненькой красной рамке. Нет, шестнадцатое ноября. Не восемьдесят шестой, две тысячи девятнадцатый. – Хочешь попить? В голосе Клэр столько тепла, в каждом её прикосновении столько заботы, столько боязни причинить хотя бы малейшую боль. И так просто всё у неё выходит, словно она уже привыкла, словно делала это много раз, и это было совсем не странно, что она ухаживает за ним – раненым, обессиленным, почти беспомощным. Внутри разливается приятная прохлада, но он всё равно вспоминает, как пахла горькой полынью чёрная река. – Расскажи о себе что-нибудь... пожалуйста. Клэр вопросительно, чуть удивлённо смотрит на него, садясь рядом, беря его за руку. На ней мягкий синий кардиган, и она по-прежнему похожа на тёплую синюю птицу. Долгожданную, родную. – Ты, кажется, знаешь обо мне больше меня самой. Она неуверенно улыбается, потому что снова чувствует, как её касается что-то огромное, непостижимое. Теперь, правда, это не пугает её, как прежде. – Я многого не знаю... Расскажи! Он мягко улыбается, мягко сжимает её пальцы. Клэр вздыхает и вспоминает вдруг, как обещала маме и сестре, что успеет вернуться до Дня благодарения, до которого уже чуть меньше двух недель. Успеет ещё до того, как соберутся все её племянницы и их дети. Они ведь не так уж часто собираются все вместе – разве что на Рождество. Все давно разъехались, и только Клэр по-прежнему живёт со старенькой мамой и отчимом, который всегда был ей как отец. Она не любит вспоминать о том, что её настоящий – подходит ли это слово? – отец был сумасшедшим. Что он напал с топором на её маму всего через два дня после того, как она родилась. Джеймс тогда очень помог Бетти научиться снова верить людям: он всегда был рядом и никогда не скрывал, что любит её всем сердцем. Они поженились, когда Клэр было уже шесть, но она всегда считала его своим отцом. Ей почему-то очень легко рассказывать о том, как она живёт своей самой обычной жизнью в крошечном городке на юге Мэриленда, где растут похожие на маленькие солнышки апельсины, а единственной достопримечательностью всегда была и остаётся атомная электростанция Калверт-Клиффс. О том, как она любила и любит гулять по берегу залива со своей младшей сестрой, Марией. Они и теперь лучшие подруги. Почти так же близки, как она с мамой. – Ты работала в цветочном магазине? Сергей спрашивает почти так же, как тогда, в другой жизни, но здесь, в этой, он удивляется её словам просто и светло. Она не говорит о страшном, она рассказывает только о том, как ей хорошо с родными людьми, и как она счастлива их счастьем. – Недолго, пока заканчивала школу. Это странно? – Нет. Уверен, ты была прелестной юной цветочницей! Она так трогательно смущается всякий раз, когда он восхищается ею, словно и теперь ей только шестнадцать. Словно никогда прежде ей не говорили, как она прекрасна, как удивительна и ни на кого не похожа. Она рассказывает, как после школы пошла изучать фотографию, потому что увлекалась этим с семи лет – с тех пор, как родители подарили ей первую камеру. Она смотрит из-под полуопущенных ресниц на старую чёрно-белую фотографию, прислонённую к белой больничной лампе. – Когда мне было двадцать восемь, мне стали сниться очень странные сны, – медленно, неуверенно роняет она. – Я почему-то только маме о них рассказала. Они всегда были такие... яркие. Я даже точно помню день, когда это началось. – Двадцать шестое апреля восемьдесят пятого? Её ресницы дрожат, когда она вскидывает на него глаза. – Я не знала, что думать. Что... делать. Это длилось год, и я в это время почти не могла думать ни о чём другом. Я хотела только видеть этот город и... тебя. – Она запинается, смотрит на него почти робко, словно боится, что он откажет ей вдруг в праве так говорить, так думать о нём. Ей всё ещё очень трудно осознать, что всё это правда, но и не верить она не может. – Я узнала, что город... Припять... что она существует. Удивилась ещё, что там тоже атомная электростанция, как в Ласби. Я не смогла, конечно, узнать про... тебя. Я даже не знала, как тебя зовут. – Меня там уже не было. – Не было? – В тот день, двадцать шестого апреля, я подал заявление о переводе. Меня звали в Москву, но я всё не мог решиться... ждал. – Меня? – Да. Только не дождался. – Значит, я должна была... я могла приехать? В её голосе слышны слёзы, но он не может сказать ей здесь, сейчас, что для этого её маму должны были изрубить топором, а её жизнь превратить в мучительное существование на краю чёрной бездны. – Всё хорошо, Клэр. Я рад, что твоя жизнь сложилась так. Он мягко сжимает её пальцы. Её руки болезненно дрожат. – Я... не уверена, что это можно назвать жизнью. Когда я спрашиваю себя об этом, мне кажется, что я жила только там, во сне. С тобой. Мне после тех снов всё казалось таким... ненастоящим. Неправильным. – Ты поэтому так и не вышла замуж? – Его голос звучит тихо, обрывается на полузвуке от того, как она смотрит на него в ответ. – Ты... – Как я могла? – Так печально, так обречённо. – То есть... могла бы, наверное. Был один человек... нет, даже двое... Они видели во мне что-то, хотя я всегда была некрасивой. – Не говори так... Ты очень красивая. – Ты просто очень сильно ударился головой. Она улыбается с мягкой укоризной, и он улыбается ей в ответ. Перед ним теперь женщина, прожившая долгую жизнь, смирившаяся с тем, что невозможно изменить, и горечь, проскальзывающая в её взгляде, лишена того отчаяния, которое он помнит в той, другой жизни. – Я стала учиться… видеть красоту – благодаря тем снам. Ловила мгновения, как капли солнца в кусочки янтаря. Фотография – это ведь и есть... мгновение жизни. Хрупкое, неповторимое. Одно-единственное, какого никогда уже больше не будет. Мне было так жаль, что я не могу сфотографировать того, что было во сне. Я тогда была очень глупой, и мне казалось, что, если они перестанут мне сниться, я забуду твои глаза. Как будто бы это было возможно. – И потом... Прошёл год, и двадцать шестого апреля мне приснилось, что тебя... – Убили. Я знаю. Это было... в другой жизни. Только в глазах у обоих столько боли, словно не в другой, в этой. Она и теперь помнит, как проснулась в слезах, как задыхалась от ужаса и боли в руках своей мамы, как не могла выговорить ни слова и ещё очень долго видела перед собой его потухшие глаза. – А через несколько дней я услышала про аварию. Тогда все говорили про Припять, про станцию... Я почти надеялась, что про тебя тоже что-нибудь скажут. Что, может, мне удастся увидеть фотографию... не знаю. Одна мама понимала, почему я приняла это так близко к сердцу. А я думала только о том, что, даже если я смогу когда-нибудь приехать в Припять, я уже не найду там ничего из своего сна. Она ведь... мёртвая. – Клэр смотрит на него с болью. – Я думала, что ты... тоже. – Нет. Он мягко, утешающе сжимает её руку. Ему кажется, что, если он закроет глаза, то снова окажется в печально примолкшей припятской больнице – с раной под сердцем и припавшей к его плечу измученной Клэр. – Как же ты узнал про меня? Ты что-то говорил... про «шесть лет». Сергей тяжело вздыхает, с нежностью и печалью глядя на неё. Вспоминает плывшие за окном машины огни ночной Москвы и тихое «была бы девушка, ты бы остался». – Да... это было шесть лет назад. Помнишь, ты продавала дом своих родителей, и встретила возле него однажды странных ребят? Они просили тебя помочь им позвонить в консульство СССР. – А... да, конечно, помню. Я потом ещё нашла возле дороги обломки какого-то... не знаю, прибора. Я подвезла их до города. – Я тогда прилетел из Москвы в Нью-Йорк, чтобы их забрать. Я ещё не знал о тебе. Она смотрит на него с болью в глазах. Так близко. Так далеко. – А когда узнал? Почему не написал, не позвонил? – Боялся... всякого. Что не нужен тебе. Что со мной тебе будет хуже. Что ты не вспомнишь меня. – Ты правда верил, что я могла?.. В её голосе звенит обида, которой она и сама не может ни понять, ни объяснить. – Прости меня, пожалуйста. Знаю, я... должен был. Нельзя было просто... ждать. Сегодня могло уже быть слишком поздно. Как ты меня нашла? Она поводит плечами – словно синяя птица перебирает крыльями, устраиваясь у тёплого окна. Она очень давно собиралась приехать в Москву. Уже перед самым отъездом её сестра смеялась и говорила, что надо же было после стольких лет выбрать для поездки середину ноября. Поздняя осень, конечно, не лучшее время: уже совсем по-зимнему морозит по вечерам, и так рано темнеет. А только Клэр знала, что непременно должна поехать – теперь же, сейчас. Она помнит, как впервые ощутила биение живого сердца этого огромного города, в котором она почему-то совсем не чувствовала себя чужой. – Я словно... почувствовала, что меня кто-то зовёт. Я ни о чём не думала, просто шла. Мне только казалось, что я... опоздала. – Нет. Ты пришла. – В его глазах, в его словах столько нежности. – Ты останешься со мной? Она молча смотрит на него, понимая, не понимая. Всё ещё не решаясь поверить. – Я очень тебя люблю, Клэр. Если ты... тоже... Останься, пожалуйста, со мной. Теперь уже не страшно. Он живой, он выжил. Теперь не страшно. Она держит его руку. – Я всегда буду рядом. Она припадает к его плечу, прячет лицо, потому что она не произносила этих слов, их выдохнуло её сердце, проговорило то, что было единственно правильным, странным, непостижимым, но правильным, и Сергей, её Серёжа, обнимает, прижимает её к себе, касается тяжёлым прерывистым дыханием её щеки, ему очень больно, станет легче, ведь она отдаст за это всю кровь и всю душу, не нужно спрашивать, отчего это так, это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому. Он чувствует у сердца её родное мягкое тепло. Взгляд падает в черноту, пустоту, глубину, прильнувшую к окну. Этот мир исчезнет. Но что есть смерть, если перед смертью ты обрёл смысл жизни? И есть ли она, эта смерть? Души тянутся друг к другу сквозь вечность и бесконечность, прорастают кровью сквозь тьму над бездною. Они вместе. Были и будут. Навсегда и на веки вечные.