Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 36 Я очнулся на голом каменном полу в полутемной комнате. С трудом поднялся на локте и огляделся. Это место совершенно не походило на угловатую архитектуру Бен-Гурионского аэропорта. Скорее, оно напоминало покои государя в Кейсарии — мозаичный пол, выполненный в лазуревых и песочных тонах, фрески на стенах, низкие клисмосы у стен. Освещение, впрочем, было самым обычным, современным: тусклые трубки ртутных ламп под неровным потолком. Были ли мы и вправду в Кейсарии, или же в каком-нибудь из местных исторических музеев, для меня не имело сейчас никакого значения. Я понимал только одно: побег не удался. Голова нестерпимо болела, и из-за этого все происходящее воспринималось в каком-то мучительном мареве. В углу я увидел бутылку — обычную полуторалитровую бутылку Сан Бенедетто, полную до краев. Открыл и отхлебнул сразу половину. Стало чуть лучше, но боль не прошла. Глаза привыкали в сумеркам, и я присмотрелся к фрескам. Хотя с этим определением я погорячился — скорее, это напоминало древнюю наскальную живопись — или искусную подделку под нее. Напрягая зрение, я различил изображения животных — быков, птицы наподобие орла, и целого прайда львов. Поверху толпились человеческие фигурки — первобытные люди с копьями. Судя по воинственным позам, рисунок изображал охоту. Мозаика на полу повторяла настенные рисунки, но в эллинистком стиле, столь любимом царем Иродом. Те же орлы, быки и крупные кошачьи. Значит, это все-таки была Кейсария — мало ли чего тут успели раскопать за последние годы. Хотя я не помнил во дворце именно этого помещения. Я не был идиотом, и прекрасно видел «тонкий» символизм изображений. Но не понимал другого — зачем это нужно моей похитительнице.  — Вижу, ты очнулся — знакомый голос заставил меня подскочить на месте. Не знаю, как я раньше не заметил ее — стоящую слева от меня фигуру.  — Наама.  — Может быть — она наклонила голову, и я попятился.  — Саар?..  — Вполне возможно и так.  — Кто ты? — от происходящего голова разболелась еще больше.  — Наама. Саар. Как тебе угодно, Адам. Голос был немного ниже, чем я помнил. Он мог одинаково принадлежать как мужчине, так и женщине. Лицо же моего собеседника… собеседницы?.. В одно мгновение казалось, что передо мной точно Наама. В следующее я видел столь знакомую усмешку Саара. Только глаза оставались теми же — серыми и бесстрастными.  — И что же это значит? — сказал я, стараясь звучать спокойно — конец — делу венец? Финита ля комедия? Наама усмехнулась.  — Как тебе — она подчеркнула это слово — будет угодно.  — В таком случае мне угодно быть освобожденным.  — Ты не пленник, Адам — теперь это несомненно был Саар.  — Прекрасно. Где дверь? Смех. Ядовитый, бесящий смех Наамы.  — Это ты мне скажи. Я сложил руки на груди. Терпеть не могу, когда говорят загадками.  — Что тебе надо? Она протянула руку, и в ней я увидел что-то круглое и черное. Плод Древа.  — Возьми, Адам. Съешь — это прозвучало ласково и страшно.  — Нет, спасибо — пробормотал я. Во второй раз за последнее время появилось сильное чувство дежавю: словно меня угощали так не впервые. Именно Наама и угощала. Она продолжала протягивать плод.  — У тебя нет выбора. Цикл почти завершен. Либо ты его замыкаешь, либо…  — Ну?  — Либо мы исчезнем.  — Кто — мы?  — Я. Саар. Евгений. Бадхен.  — Туда вам и дорога — пробормотал я. Наама улыбнулась.  — Раньше ты был куда добрее к нам.  — Раньше?.. Кивок и улыбка.  — Мы оказывались здесь, в этом месте, сотни раз, Адам. И ты всегда принимал у меня плод. Всегда.  — Всегда есть первый раз — я отступил на шаг, хотя деваться из комнаты без дверей было некуда.  — Но не сегодня — она сделала шаг вперед, и меня бросило в жар, потому что в ее лице я увидел отблески… Финкельштейн. Не тот старик, которого я видел в последний раз. Теперь — часть демиурга-гермафродита. Всего лишь треть от общего.  — Тебе некуда идти. Возьми, и обещаю, что тебе многое станет понятным. Женя, как всегда, манит обещаниями все рассказать. Жаль, что при этом почти всегда обманывает. Я колебался.  — Не будь размазней, Эвигер — кривая ухмылка Наамы.  — Хорошо — я протянул руку, словно против своей воли. Тяжелый — куда тяжелее, чем можно было ожидать плод упал мне в ладонь. Очень гладкий и нагретый чужими руками. Я замер. Одно дело — взять в руку гранату. Совсем другое — бросить ее в цель. Впрочем, меня никто не торопил. Пока.  — Плод с Древа Жизни и Смерти — сказала Наама задумчиво — помнишь, как съел его в первый раз?  — Разумеется, нет.  — Разумеется — эхом отозвалась она — ведь ты съедал его так… регулярно. Каждый раз, когда…  — Когда что? — мне уже изрядно надоели ее театральные паузы.  — Когда мы становились слишком человечными в твоих глазах. Когда ты, наблюдающий за нами, делал нас все слабее, превращая, по сути, в простых смертных.  — Остановись на секунду, ладно? — теперь у меня появилось ощущение, что мы несемся галопом куда-то в дебри, и я полностью потерял нить повествования — о чем ты? Что значит — наблюдающий? Как я мог вас в кого-то превращать?  — Ох, Адам — она улыбнулась своей всезнающей улыбочкой, которую я так ненавидел — тебе ведь твердили, и не раз: бог и человек создают друг одновременно. Обретя разум, ты осознал нас, своих творцов. А мы, обретшие под твоим взором существование, создали все: вселенную, мир и тебя в нем. Я засмеялся, хоть смешно не было совсем.  — Ты сама поняла, что сказала? Я осознал вас, вы — меня, а между делом и всю вселенную построили ретроактивно, задним числом? Такого…  — Не может быть? — завершила она за меня — все относительно, Адам. Время, как сказал кто-то из ваших, относительно. И такое может быть. И было. И случится снова. Сегодня.  — Не в мою смену — я с отвращением посмотрел на абсолютно черный, как дырка, плод в руке. Проклятая дрянь, в жизни не возьму это в рот.  — Как я уже сказала, раньше ты был к нам добрее — в ее голосе послышался мягкий упрек.  — Может, и вы раньше были добрее — парировал я — по крайней мере, за последние две тысячи лет незаметно, чтобы вы очень уж старались попасть в список хороших мальчиков и девочек. Так что подарочков от дедушки не ждите.  — Мы такие, какими ты нас осознаешь, Адам — ответила она невозмутимо — не лучше и не хуже. Это ведь ты соизволишь нас такими видеть. Так кого тут винить, кроме как себя самого? Я опустил руку с плодом. Хорошие новости — на меня только что навесили ответственность за четырех демиургов. И почему-то я ей верил.  — Если бы я знал…  — То видел бы нас более добрыми? Благородными? Человечными? — она кивнула — иногда ты так и поступаешь. К сожалению, наша сущность не предназначена быть человечной, от этого мы слабеем еще сильнее. А значит, цикл нашего земного существования заканчивается быстрее — чего ты, очевидно, не любишь.  — Зачем вам оно, это существование? — спросил я — прозябание в теле смертных, в одной-единственной точке вселенной… мелочно, и…  — Потому что без этого не будет и созидания — перебила она меня — чтобы создать что-то, мало быть всесильной и вездесущей энергией. Надо к тому же пожелать что-то сотворить. А без разума это невозможно. Я покачал головой.  — Мир, описанный тобой, слишком нестабилен, Наама. Он подвешен на шею одного-единственного человека. Может, вам стоит начать сначала, без меня? Она пожала плечами.  — Это случится когда-нибудь. Но не сейчас.  — Почему? — спросил я.  — Потому что сейчас ты съешь это чертово яблоко, или же я сама затолкаю его тебе в рот — сказала она холодно. Кажется, ее терпение все-таки было небезграничным.  — А где Бадхен на этом празднике жизни? — сказал я, чтобы выгадать время — у него наверняка тоже есть свое мнение. Что станет с ним после того, как я потеряю память в энный раз? И что станет с вами? Ау, Саар, Женя! Вам там не страшно?  — Пока ты осознаешь этот мир и живешь в нем, мы останемся в нем существовать, пусть и в тени — Голос прозвучал немного нестройно, словно она пыталась говорить сама с собой хором — к сожалению, ты каждый раз приходишь к полному осознанию нашего присутствия. И это каждый раз заканчивается одинаково — как сейчас.  — Если все держится на моем существовании, почему Бадхен пытался меня убить? Она пожала плечами.  — Чтобы, как ты и предлагал, построить более устойчивую модель вселенной. Как понимаешь, мы ему это сделать не дали. Я смотрел на их лицо — ежесекундно изменяющееся, как и ложь, которую они, все трое… нет, четверо, впаривали мне все эти годы. Хотя нет, однажды она все же поведала мне правду: Бадхен хотел принципиально новую игрушку и готов рискнуть старой, а трое остальных готовы не были. Наама прервала молчание.  — А теперь, Адам, когда мы ответили на все твои вопросы, будь добр, исполни свой долг. Сунь этот прекрасный фрукт в свой болтливый ротик и откуси кусочек. Как в старые добрые времена. Я посмотрел на плод в руке. Он выглядел не аппетитнее, чем осколок обсидиана.  — Но я не хочу его есть. Не хочу терять память. Что это за цикл такой дурацкий? Неужели нельзя придумать что-то другое… Наама вспыхнула гневом.  — Я пыталась, Адам! Я надеялась найти морока и с помощью тайного имени исправить все без твоего участия, но ты и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь! А теперь имя потеряно. Если наш разум исчезнет из этого мира, никто больше не сможет сдерживать силу, стоящую за нами! И никто не гарантирует, что после того, как сырая материя поглотит время и пространство, новая модель хоть когда-нибудь заработает. Новый разум может и не появиться! Она уже почти кричала.  — Ясно — пробормотал я. Наступило тяжелое молчание. Они ждали. Если бы знать точно — правду ли мне сказали хотя бы в этот раз, или им просто очень страшно умирать, подумал я. Глупо считать себя пупом земли, даже если в этом тебя убеждает хор демиургов. Положим, они умрут — точнее, погибнут их земные воплощения. Я тоже — ну ладно, черт с ним, я уже привык к этой мысли за последние годы. Но поверить, что смерть четырех… нет, пятерых обитателей крошечной точки во вселенной может эту вселенную уничтожить…  — Извини, Наама, но это все звучит, как полный бред. Я… я отказываюсь. Плод с глухим стуком выпал из моих рук и откатился в сторону. Глаза Наамы сузились. Она протянула руку и черный шар буквально прыгнул в ее ладонь.  — Ты тоже извини, Адам. Но иногда ради всеобщего блага приходится кое-кого покормить с ложечки. Меня швырнуло к стене, а черное яблоко словно впечаталось в мой рот. Я замычал, чувствуя, что еще секунду — и оно со всего маху целиком влетит мне в желудок.  — Стоять! Четвертый голос. Знакомый до боли хрипловатый баритон. Плод опять упал на каменный пол. Бадхен появился словно ниоткуда, как истинный deus ex machina, и теперь стоял напротив Наамы, справа от меня — точно такой же, как при нашей последней с ним встречи. Над его головой парил нацарапанный на стене примитивный орел, и это выглядело величественно и одновременно немного нелепо. Я невольно сделал шаг к нему навстречу, хотя защиты там искать было глупо.  — Бадхен — устало сказала Наама — какого хера тебя черти принесли именно сейчас? Ты ведь ни черта больше не можешь, червяк.  — Как видишь, кое-что все-таки могу. Поэтому пришел напомнить тебе о правилах игры — в тесной комнате его голос звучал гулко и насмешливо.  — Каких еще правилах? — недовольно отозвалась она.  — О свободе выбора, дорогая. Адам все еще смертный человек. Ты ведь помнишь, что не имеешь права делать за него выбор в данном случае?  — Как будто тебя это когда-либо останавливало — выплюнула она — ты сам первый нарушил правила, когда заставил его любить тебя. Поверь мне, ты последний, кто имеет право голоса в происходящем бардаке.  — И, тем не менее, я обязан напомнить — Бадхен пожал плечами. Наама замерла, словно раздумывая, потом кивнула.  — Ты прав. Я не собираюсь делать за смертного выбор. Правила есть правила. Я слегка расслабился — значит, правила все-таки существуют. И сейчас мы попробуем обо всем спокойно договориться. А Наама продолжила:  — Но у меня есть право следующего хода, Бадхен. И я его делаю. В следующее мгновение в руке ее появилось длинное черное копье, и она с нечеловеческой силой вонзила его в мою грудь. В моих ушах словно взвизгнули миллионы скрипок. Глаза заволокло красной пеленой, а в груди разгорался мучительный пожар боли. Наама сделала шаг назад, в лице ее не было ни триумфа, ни раскаяния.  — Теперь твой ход, Адам — проговорила она бесстрастно. Я облизал губы, стараясь оставаться совершенно неподвижным. Очень захотелось пить. Бутылка Сан-Бенедетто находилась где-то за моей спиной, и вряд ли кто-то согласился бы подать мне ее перед смертью — не тот контингент собрался на данный момент в комнате. Но все же стоило попробовать.  — Бадхен — мой голос был скорее похож на предсмертный хрип. Все-таки смертельное ранение это очень больно — дай… воды… Он не ответил, и я с трудом обернулся через плечо. И оцепенел. Конец копья торчал в его животе — Наама в своей ярости насадила нас обоих, как бабочек, на одну гигантскую булавку. Ты же бессмертен, хотел сказать я. Вытащи эту чертову железку из себя и помоги мне. Но Бадхен стоял неподвижно, его лицо заливала смертельная бледность, а под ногами собиралась лужа темной крови. Оказывается, исполнившись человечности, боги истекают кровью точно так же, как люди.  — Он сейчас умрет, Адам — сказала Наама — и мы все тоже. — ее голос снова был спокоен и невозмутим — так что — твой ход. Одно слово и я излечу тебя. И сама подам тебе плод. Я молчал — тратить силы и оставшиеся секунды жизни на пререкания с ней не виделось нужным. Стоял из последних сил, молясь, чтобы Бадхен не упал и не потащил меня за собой. Только бы выстоять. … В свою последнюю ночь Шаари умирал долго. Очень долго. Воду он уже пить не мог, хоть и просил ее постоянно, и она проливалась мимо его рта, увлажняя и без того мокрую от пота майку.  — Имя Бадхена, Адам — шептал он в горячечном бреду — это не то, что ты произносишь. В нем нет букв и нет звуков. Его не написать на бумаге и не передать на ухо. Не изобразить нотами и не представить в уме. Ты понимаешь, Адам?  — Понимаю — отвечал я, пытаясь хоть немного охладить водой раскаленный лоб. Шаари продолжал шептать, обжигая мои ладони своим горячим дыханием.  — Оно было у меня в сердце… пока я любил его всем… сердцем. Я дарил ему все, что мог. Но я потерял его, Адам. В тот день, когда я узнал… его… когда — чего он стоит — имя покинуло меня. В ту ночь душа Шаари тоже покинула его. А я — я наконец понял, что он имел ввиду. Я ведь тоже любил Бадхена всем сердцем — пусть даже насильно, пусть даже он выпил из меня почти всю любовь и всю душу в ту страшную ночь — но я понял. Имя открылось мне и легло на самое дно остатков моей души. Я охранял его так же ревностно, как это делал до меня Шаари — до сего момента. Наама ждет моего ответа, а мне внезапно становится легко, очень легко. Я произношу его — не вслух и не в уме. Шаари был прав — в нем нет звуков. Наама падает без единого звука на каменный пол, и остается там — бездыханной оболочкой. Бесславный финал, но по крайней мере, она не мучалась. Копье растворяется воздухе — я вновь цел и невредим. За моей спиной тихо ахает Бадхен. Я резко оборачиваюсь к нему. На нем тоже ни следа ранения. И я вижу, что он понял. И он зол.  — Так ты знаешь его — произносит он неверяще — ты знал его с самого начала! Ты!!!  — Не с самого — слабо оправдываюсь я — только со слов Шаари.  — Скажи его мне — приказывает он, и я почти что повинуюсь, лишь в последний момент опомнившись. Качаю головой.  — Его невозможно передать…  — Мне — возможно! — рычит он — говори!!! Я молчу из последних сил. Наама мертва. Трое из четырех демиургов мертвы. А четвертый… четвертый вот-вот вырвет свое тайное имя из самых недр моей души, и ясно, что ничего хорошего из этого не выйдет — я прекрасно понимаю, для чего ему это нужно. Это будет уже не бог и не творец, это будет огромный черный рот, лишенный разума. Рот, который уже слишком долго не получал причитающихся ему душ. За что я боролся? Уж точно не за то, чтобы бездумное, голодное существо махом поглотило весь мой мир. Даже если мне плевать на него, на этот мир — ведь, выходит, я сделал его таким — и его творцов, и их творения. Я несу ответственность, и мне платить по счетам. Может быть, в следующий раз получится лучше? Он напирает, и я падаю на колени. Имя рвется у меня из души. Еще пару мгновений — и он будет знать все. А я никогда не смогу пойти против него — даже если на кону моя собственная жизнь. Пальцы судорожно цепляется за мозаичный пол. Хватаются за что-то гладкое и круглое. Прости, Наама, думаю я. Прости, что слишком поздно и такой ценой. Если ты была права, в этот раз я постараюсь осознать тебя куда лучшим человеком. Главное — не забыть. И я со всей силы вгрызаюсь в горькую и вязкую мякоть плода.