Вечный, или Дорога в Кейсарию

Глава 35 Домой я поехал не сразу. Сначала сел на скамейку возле местной детской площадки и заказал билет в одну сторону в Прагу. Ближайший рейс нашелся через четыре дня — достаточно, чтобы упаковать пару чемоданов и перевести все свободные деньги с местного счета на европейский. В этот раз я сбегал не от Бадхена — в своем нынешнем состоянии вряд ли он мог нанести мне серьезный вред. Меня беспокоила Наама. Она, как всегда, оставалась темной лошадкой. Я не знал, какие у нее на меня планы и надеялся, что не вхожу в сферу ее интересов. Но и рисковать, оставаясь здесь, на одной земле с ней, не хотелось. В почтовом ящике меня ждал ворох счетов за все сразу: вода, земельный налог, электричество, заказное письмо от хозяина квартиры… последний, видимо, наконец вспомнил, что у него есть недвижимость и причитающийся к ней квартирант, и теперь вполне справедливо требовал оплатить просроченные счета за аренду. Халява, гарантированная Бадхеном, закончилась. Я не протестовал — оплатил все, включая проценты за задержку. Проверил заграничный паспорт — еще несколько лет им вполне можно было пользоваться. И отправился перебирать шкафы с одеждой и другими вещами. На следующий день к полудню все самые срочные дела были завершены — но меня грызло ощущение, что я что-то забыл. Я еще раз перепроверил счета, билет, вещи, которые собирался брать с собой. Отмахиваться от навязчивой мысли больше не получалось. Мне необходимо было увидеть Финкельштейна. Если Бадхен потерял свою божественную натуру, что стало с его верным псом? Они всегда были тесно связаны. Предав Бадхена, Женя получил откат, от которого, как я теперь понимал, так и не оправился. Выглядел ли он хуже обычного в нашу последнюю встречу? Я пытался вспомнить — и не мог. Мне было не до него, если честно. В тот момент я больше беспокоился о собственных проблемах, чем о внешнем виде бывшего любовника. А ведь он говорил по телефону, что дела у него так себе, шепнул мне голос совести. А ты даже не подумал его навестить. Бадхен велел держаться от него подальше, и, наверное, не без оснований, возразил инстинкт самосохранения. И что с ним вообще сделается, с бессмертным демиургом? С бессмертным ли? С демиургом ли? — вновь встряла совесть — может, он и не является эталоном бескорыстия и честности, но спасал тебя не раз и не два. Так в чем проблема просто проверить как он там? Глупо предполагать, что метаморфоза в Бадхене обошлась без последствий для Финкельштейна.  — Ладно — сказал я вслух — проверю. Но если он меня убьет — а, к черту! И полез в карман куртки за ключами от машины. Я поехал на старый женин адрес, втайне надеясь, что он переехал. В таком случае совесть моя будет чиста, я вернусь домой, приготовлю себе пельмени на ужин и буду читать дальше Харари. Но меня ждало разочарование: его машина стояла на обычном месте под домом, а на двери, как и раньше, висела лаконичная табличка: «Финкельштейн». Пришлось звонить и ждать, лелея надежду, что дома никого не окажется. Женя открыл где-то через минуту. Правда, поначалу я даже не понял, что это был он. Узнал через пару секунд по глазам — серым, хоть и поблекшим от дряхлости. Передо мной стоял сгорбленный человек, абсолютно лысый, со старческой «гречкой» на морщинистом скальпе. Он был одет в какую-то нелепую пижаму, и тяжело опирался на ходунки для пожилых.  — Вали отсюда — прокаркал и страшно закашлялся. Казалось, что кашель вот-вот закончится удушьем.  — Женя… — мне сдавило горло от неверия и жалости.  — Ха… узнал — прохрипел он. Руки и ноги его тряслись, и я сделал шаг вперед — в квартиру.  — Давай помогу дойти до кровати.  — Помоги лучше умереть… Несмотря на горечь в голосе, он позволил мне сопроводить его до спальни. Шикарная широченная постель, на которой мы одно время с таким удовольствием познавали друг друга, теперь стала ложем больного — вся она, нет, даже вся квартира, некогда светлая и уютная, пропахла страшным запахом старости, болезни и угасания.  — Ты не удивлен — сказал он, когда наконец лег в постель и отдышался.  — Я видел Бадхена. Так что ожидал метаморфоз и в тебе, правда, не таких радикальных.  — Он еще легко отделался — Женя снова захрипел-засмеялся. Я принес ему стакан воды, и он отпивал от него мелкими глотками — видимо, это помогало сдерживать мучительный кашель.  — Что случилось, Женя? Отчего… это все? — спросил, когда ему, на мой взгляд, немного полегчало.  — От нашей с ним глупости — сказал он все еще немного хриплым голосом — Мы просчитались, Эвигер. Кто бы мог знать, что даже боги ошибаются? Я испугался, что он снова начнет смеяться, и поспешно спросил:  — В чем, в чем вы ошиблись? Финкельштейн бросил в меня взгляд из-под нависших на глаза век.  — Ты помнишь Бадхена, каким он был перед тем, как тебя отъе…  — Помню — поспешно ответил я — свихнутым на всю катушку.  — Он всегда был немного нестабилен. Но жертвоприношения душ… мне надо было остановить Шаари с самого начала, а я все время чего-то ждал.  — Бадхен подсел на души, знаю. Это не новости.  — Нет, не знаешь. Женя тяжело вздохнул.  — Жертвоприношения адресовались и принимались нашими высшими сущностями. Со временем, по мере того, как душ становилось все больше, Бадхен… он стал чем-то вроде трубы-проводника.  — Проводника? Он пожевал губами — жест, которого я никогда у него прежде не видел. Ответил после паузы:  — Проводника между миром и его создателями.  — Это же вы — создатели — рискнул заметить я. Он мотнул головой по подушке.  — Мы- их олицетворение здесь, в этом мире. По крайней мере, были до недавнего времени, пока не… Он прикрыл глаза — наверное, с непривычки устал говорить. Я не спешил и не торопил его, подумав, что в первый раз нахожусь у смертного одра бога. Вопросов у меня было много, но я молчал.  — Через какое-то время стало понятно, что труба работает в обе стороны — сказал он без всякой связи с предыдущей фразой — то, что никогда не должно было проникнуть в наш мир, начало пробиваться в него — день за днем.  — Божественное Присутствие?  — Не неси бред — резко сказал он — нет никакого присутствия. Есть бездумная материя, из которой разумна только одна крошечная часть — мы. Пока мы вчетвером здесь, они — там. Вот и все, что тебе нужно знать. Почему-то объяснение Финкельштейна вызвало во мне отвращение. Представилось одно из чудовищ, живущих в глубине океана — на лбу тонкий отросток с крошечным огоньком, а за ним скрывается огромное уродливое существо, готовое поглотить все, что попадется на пути. Я поежился.  — Почему Бадхен пришел ко мне в тот день?  — Мы ошиблись — сказал он, словно не услышав моего вопроса — хотя все поначалу казалось правильным. Твоей души и всех ее потрохов хватило, чтобы закрыть проход навсегда.  — Почему именно моей души, Женя? Вопрос снова остался без ответа.  — Проход закрылся, но нас оторвало, как прищемившийся хвост от ящерицы. Видишь, мы все еще подергиваемся. Странное ощущение. — он снова закашлялся и допил воду. Я налил ему еще из бутылки минеральной воды. Женя взглянул на меня старческими выцветшими глазами, и я отвел взгляд.  — Ты ненадолго нас переживешь, если вообще… — в голосе его не было злорадства. Легкая грусть.  — Знаю.  — Ты ведь знаешь, что я любил тебя?  — Нет, этого не знаю.  — Разум делает страшные вещи даже с богами — прошептал он — Например, дает нам достаточно человечности, чтобы полюбить.  — Напишу это у себя на стене в Фейсбуке — пробормотал я, чтобы скрыть некоторое душевное смущение. Финкельштейн усмехнулся — почти как в лучшие времена.  — Не любишь признания в любви? Да еще от умирающих стариков?  — Скорее, от умирающих богов. Он вздохнул — глубоко, как сбросивший наконец непосильную ношу человек.  — Дай мне отдохнуть, Эвигер. А лучше — уходи. Скоро ко мне наведаются еще гости.  — Не хочешь, чтобы я остался до конца?  — Нет. Для твоего же блага. Я кивнул. Хотел было подняться с места, но он слабо коснулся моих пальцев своими.  — Прощальный… Я понял его. Наклонился и запечатлел на его лбу последний поцелуй. Никакая сила на свете не заставила бы меня коснуться его губ.  — Как… по-отцовски — прошептал он — даже… по-матерински… не зря же… Я подождал еще пару минут — на случай, если он решит сказать ещё что-нибудь. Но он молчал. Дышал размеренно, хоть и тяжело. Изредка подрагивали ресницы. Я поставил наполовину пустой стакан на прикроватный столик и неслышно вышел из квартиры. Теперь я попрощался и с ним тоже. Пока я сидел у Финкельштейна, на улице начался дождь. Я добежал до машины, уселся и включил обогрев — было прохладно, а из-за вмиг промокшей одежды — неприятно и сыро. Закурил сигарету, раздумывая об увиденном. Спешить было некуда, и я включил Дейва Брубека на телефоне, рассеянно поглядывая по сторонам. Из машины хорошо просматривалась дорожка, ведущая от улицы к подъезду. Дождь барабанил по блестящей и гладкой кладке, улица была пустынна — кто захочет в такое время выходить наружу? Мелькнул тусклый свет велосипедного фонарика. Должно быть, припозднившийся сосед, подумал я, и посочувствовал человеку, в такую погоду вынужденному возвращаться домой на двухколесном транспорте. Тот бросил велосипед прямо на дорожке, стянул с головы мокрый капюшон темно-серой ветровки, и я подался вперед, не веря своим глазам — копна курчавых волос рассыпалась по плечам. Наама. Джаз внезапно начал навязчиво бить по ушам и нервам, я выключил музыку. В наступившей тишине слышен был только шум работающих дворников, непрерывный гул дождя и журчание мутных потоков воды по асфальту. Наама уверенно набрала код от входной двери, открыла ее и скрылась на лестничной клетке. Я понял, что не дышу. Сделал несколько осознанных вдохов и выдохов. Подумал, стоит ли дождаться ее возвращения, или лучше поехать домой, пока она меня не заметила. Сделав выбор, переставил рукоятку коробки передач с «P» на «R». О том, что она собирается делать наверху, в квартире Финкельштейна, я старался не думать. Точнее, заставлял себя не думать. В конце концов, я так или иначе не смог бы ему помочь. Последние дни перед отлетом пролетели быстро. Я почти не выходил из дома — после нападения хулиганов рисковать не стоило. В утро отлета поехал в аэропорт на собственной машине, решив, что оставлю ее на долгосрочной парковке, а когда придет время, ее просто отбуксируют — куда, меня не слишком интересовало. В этот раз я твердо был намерен не возвращаться сюда никогда. Третий терминал был, как всегда, забит людьми до отказа. Очередь на проверку безопасности змеилась вдоль натянутых барьеров шестирядным слоем, и я в очередной раз пожалел об утраченной возможности проходить мимо людей незаметным. Наконец, очередь к проверяющей паспорта девушке-офицеру дошла и до меня. Я полез в карман за паспортом и билетами. И замер. Документов на месте не оказалось. Кажется, именно так проявляется истинное чувство дежавю. Меня прошиб холодный пот, потому как я твердо помнил, что брал их с собой. Мало того — проверил их не далее, как двадцать минут назад, еще сидя в машине, а потом еще раз у самого входа в терминал. Их не могли украсть, потому что я, наученный горьким опытом, уже лет тридцать не держал документы во внешних карманах. Ко мне никто не подходил, никто меня не касался — это не мог быть обычный аэропортный воришка, тем более, что бумажник, набитый деньгами, так и остался лежать во внешнем кармане куртки. Вместе с пОтом пришла мелкая дрожь в руках, потому что стало предельно ясно, к чему все ведет и чьих это рук дело, и при этом я оказался совершенно беспомощен — без паспорта мне не пройти проверки, а чтобы сделать новый паспорт, надо отойти к специальной кассе, где меня уже наверняка будет ждать…  — Иди за мной, Адам — мягкий негромкий голос за спиной.  — Дай мне улететь, Наама. Нам с тобой нечего делить — ответил я не оборачиваясь.  — Забавно, что ты все еще так думаешь. Значит, ты так ничего не понял. Ничего. Скоро поймешь. Я рванулся в сторону — в отчаянной попытке бегства. И в ту же секунду все исчезло.